ЕСЛИ БОЛЬНОЙ БЕЗНАДЕЖЕН...

Как только потеплело, пошли по нашей узкоколейке вагоны с углем. Его складывали по возможности близко к реке: отсюда на баржи возили тачками. При погрузке и разгрузке барж и пароходов использовались все силы, которые можно было собрать — взяли людей из конторы, кухни, бани, прачечной. В Санчасти я остался фактически один. Сам принимал, сам выдавал лекарства, делал микстуры, рассыпал порошки, сам готовил бинты из кусков марли, и больше того: когда мне пришлось срочно отправлять в Сангородок больного с ущемленной грыжей, мне пришлось запрягать лошадь в телегу и самому же везти больного.

Работа шла днем и ночью. У каждого трапа стоял или стрелок, или кто-нибудь из гражданских вольнонаемных работников — обязательно с наганом в руке. Помню, на плечи одного из работающих — старика-еврея — положили мешок с цементом — три пуда. Цемент тяжелый, поэтому мешки по три пуда маленькие. Надзирателю показалось, что одного мешка для человека мало. Он приказал положить второй. Шесть пудов старику оказались не под силу: он упал, потеряв сознание. Это был старый революционер, еще в царское время уехал эмигрантом в Америку. После революции вернулся на родину и угодил в лагерь...

Баня и прачечная фактически не работали. Больных становилось все больше. Я понимал, что за растущую заболеваемость и смертность козлом отпущения всегда сделают Санчасть, и написал о недопустимом развале санитарной работы в Оперотдел. Там мне ровно ничего не сказали, но бумажку у них я все-таки оставил.

К начальнику лагеря, который летом был тут же, меня долго не допускал начальник Санотдела. Когда я все-таки добрался до него и рассказал о положении, он ответил: «Все это скоро кончится. А вообще с такими вопросами ко мне не подходить». Мне же важно было поставить все начальство в известность о положении, чтобы потом, при возможном разборе вопроса о массовых заболеваниях я мог сослаться на то, что я предвидел и ставил начальство в известность.

По окончании погрузочно-разгрузочных работ меня перевели на должность начальника Санчасти на Воркуту-Рудник.

Положение там не изменилось с февраля, когда я там фельдшерил накануне перевода на Воркуту-Вом. Комиссия в составе представителей Управления лагерей, Оперотдела и Санотдела обследовала бытовые условия заключенных. В эту комиссию включили и меня. Мы увидели те же промерзающие насквозь палатки, отсутствие рабочей одежды и постельных принадлежностей. В ноябре закончились запасы мяса и рыбы, и лагерное население, как мы говорили, перешло на ржаные галушки. Расцвели авитаминозы, с которыми большинство врачей не встречалось, поэтому правильно лечить не могли. Количество больных нарастало.

Начальник лагеря созвал совещание врачей, на котором говорил о необходимости ударно работать, о плане заготовки угля, который нам «спустили» сверху. Я объяснил грозное значение авитаминозов, необходимость мяса и рыбы, но встретил мало поддержки со стороны врачей. Они не понимали, что даже при достаточном питании однообразной углеводистой пищей — а до достаточного было далеко — с авитаминозами нам не справиться. Но после этого совещания Управление все-таки решило закупить мясо у оленеводов и организовало бригады для ловли рыбы в озерах тундры.

Вообще, мой врачебный авторитет мало-помалу укреплялся. Из Москвы к нам прислали нового начальника отдела кадров Управления лагеря. Он страдал приступами грудной жабы, очень частыми, хотя ему не было и пятидесяти лет. Тяжелый климат Воркуты с перепадами давления больше 20 мм за сутки, суточные колебания температуры в пределах 30 градусов оказались для него непереносимы, и я дал ему заключение о необходимости выезда из Воркуты. Однако мне не поверили, несмотря на это заключение создали комиссию для проверки его состояния, в которую меня не включили. Комиссия решила, что работать на Воркуте он может. Начальник лагеря вызвал меня и спросил, что я думаю о решении комиссии. Я ответил, что с ним не согласен, что больному нужно уезжать, и чем скорее, тем лучше. Начальник решил сослаться на мое заключение и запросил Москву о замене. Но было уже поздно. Через пять дней у приезжего разразился тяжелый приступ сердечных болей. Меня не вызвали, но я узнал об этом и сам пошел в общежитие, где тот жил. Там я застал больного уже в беспамятстве, а при нем — двух врачей из стационара, делающих ему искусственное дыхание. Но больной был уже мертв. Я сказал, что искусственное дыхание бесполезно. На вскрытии обнаружили разрыв аорты и ее расслоение.

С врачами, работавшими в больнице, мне было трудно договориться о тактике лечения авитаминозов, так как высшим авторитетом для них являлся заведующий, как мы шутя его звали, «профессор Абрам». Однажды обе женщины-врача пожаловались, что они не могут вылечить больного, которого мы все зна-

ли и жалели. У него начались авитаминозные поносы и в больнице его держали на строжайшей диете. Но ему становилось все хуже, и теперь мне сообщили, что он — безнадежный. Говорить об авитаминозе и усиленном питании с ними было бесполезно. Я нашел другой подход: «Вы говорите, что он безнадежен, умирает?» — «Да, безнадежен». — «Знаете, по неписанному закону положено, исполнять последнее желание приговоренного к смерти. Поинтересуйтесь, чего он хочет, и дайте ему». — «Он хочет общую диету, мяса». — «Ну, и дайте ему. Вы ничего не теряете, а его успокоите». При встрече через несколько дней они со смущением заявили мне, что «безнадежный» стал много есть, ест с жадностью мясное и заметно поправляется. С тех пор они поверили моему опыту борьбы с авитаминозом.