ПОЭТ-АССЕНИЗАТОР

Обстановка на Руднике обострялась еще и потому, что при двенадцатичасовом рабочем дне, здесь отменили категории трудоспособности.

Начальником шахты был инженер, которого я раньше не знал, в хорошем штатском костюме, с орденом Красного Знамени на груди. Я бывал у него часто, давал рекомендации относительно условий работы и использования отдельных рабочих. Ответного слова я от него никогда не слышал, хотя мои рекомендации он выполнял, возможно, ему было запрещено говорить со мной. К нему меня допускали только в присутствии одного военного работника, от которого я однажды получил записку: «Если вы и дальше так будете освобождать от работы, то придется нам с вами самим браться за обушок». Я вел две категории записей для негодных к работе в шахте:

1. «К работе в шахте не годен».

2. «К спуску в шахту не допускать».

Пришлось объяснить этому военному, что я не устанавливаю категории, но помогаю начальнику, предупреждая, что рабочей нормы он от указанного человека не получит. В результате он не пошлет его, больного в забой, а использует на откатке вагонов, дворовым, ламповым и т. д.

Был у нас зав. баней, старик, постоянно глотавший на работе сердечные порошки. В прошлом — командир дивизии. Чем-то он не угодил начальнику лаготделения Рудник, и тот послал его в шахту. Старику оставалось полтора месяца до освобождения. Он обратился ко мне. Я дал ему записку для начальника шахты: «К работе в шахте не годен. К спуску в шахту не допускать», и его поставили сторожем на лесобиржу, где хранились крепления. На приеме у начальника лаготделения я услышал разговор по телефону и его возмущение: «Кто смел отменить мое приказание?! Глазов?!» — и начальник набросился на меня. Кричал он долго. Я молча слушал, и когда он кончил, сказал: «Вместо того, чтобы ругать меня, вы должны мне сказать спасибо: я лишь предупредил начальника шахты, что рабочий в шахте у него будет числиться, а работы не будет, что в шахту он, конечно, сойдет, но обратно его придется поднимать, и — хорошо, если живым».

Старика оставили на лесобирже, и через полтора месяца, освобождаясь, он, радостный, пришел поблагодарить меня.

Санитарный надзор на шахте входил в круг моих обязанностей.

Там, под землей, я встретил в качестве ассенизатора ленинградского поэта Сергея Малахова, бывшего профессора литературы Ленинградского университета. Как большинство интеллигенции, он отличался на своей работе чрезвычайной добросовестностью и аккуратностью. Мне удалось переместить его на должность водовоза в шахте и назначить санитарным десятником. В течение недели он добросовестно работал и докладывал мне, стоя на вытяжку, а по субботам приходил ко мне в землянку, читал новые стихи, и мы болтали о чем угодно. Последний раз мы с ним виделись уже в шестидесятые годы — после реабилитации он работал в Ленинграде, в Пушкинском доме.

Сам я по физическому и моральному состоянию не выделялся среди заключенных. Целый год меня преследовал фурункулез, с которым я не мог справиться: чирьи осыпали все тело. Больше всего — их было на ногах. Я слышал разговор двух больных, из которых один говорил другому: «Так ты покажись Глазову, он поможет». Тот спросил: «А кто это — Глазов?» и полу-

чил ответ: «Да тот, хромой старичок». Таким я виделся со стороны. В это время мне еще не исполнилось сорока лет!

На приеме у зубного врача, когда он мне сделал укол новокаина в десну, я потерял сознание. Очнулся лежащим, с хлопочущими около меня врачами. Но за время обморока новокаин подействовал, и зубному врачу удалось сделать все необходимое.

Начальник Санотдела использовал меня для всяких неприятных поручений. Однажды послал на квартиру к оперработнику, приказав дать заключение, может тот сегодня работать или нет. Когда я пришел туда, он был на ногах — молодой, интеллигентного вида человек в форме НКВД. Я сказал ему: «Меня прислали определить вашу работоспособность, можете вы сегодня работать или нет. Что мне ответить?» — «Скажите, что я сейчас приду».

Через некоторое время я его встретил в тюрьме уже в качестве заключенного...