Глава вторая

 

Здесь мне кажется уместным поговорить о тех мыслях, которые и тогда и потом меня занимали.

В чем разница между уголовником и политзаключенным?

Уголовник противопоставил свои интересы обществу, политический заключенный, как правило, пожертвовал собой ради общества. Уголовник в душе, во всяком случае, всегда осознает свою вину и преступность, политический — обычно считает себя праведником. Почему же их содержат в одинаковых условиях?

Общепризнанным правилом современной юриспруденции, в том числе действующей в нашей стране, является следующее: пока человек является членом данного общества, закон охраняет его нравственность и здоровье. Ибо любой человек, в том числе и преступник, представляет собой абсолютную ценность, проистекающую из его свободы воли, творческого разума и связей с остальными членами общества. Сам факт его существования, его судьба — все воздействует на нравственное и духовное состояние других людей, особенно на его детей, которые получают от него здоровье — физическое и нравственное. Именно поэтому закон охраняет человека, даже если он временно переступил его, закона, рамки и находится в его карающей власти, т. е. заключении. Подрыв здоровья, ограничение возможностей совершенствоваться интеллектуально и нравственно — преступление не только против данного преступника, но и против самого общества.

Таково общее положение. Но когда администрация пытается регулировать поведение политзаключенных, исполь-

 

зуя голод, холод, сон, труд, она удваивает свое обычное издевательство над человеком и человеческим достоинством. Потому что воздействие жестокими условиями режима на человека, чтобы заставить его изменить мировоззрение, есть посягательство на основные права человека: на свободу его мнений, убеждений, совести, на свободу выражать свои убеждения.

Видимо, потому, что начальство само осознает то, что оно делает, в СССР официально отказываются признавать само существование политзаключенных. Мне доводилось слышать такой аргумент против признания особого статуса для политзаключенных в СССР, единственный, который показался мне основательным: так как статус политзэка позволяет не работать и пользоваться материальной поддержкой международных организаций, то в политлагеря устремятся массы ленивых и голодных уголовников. Это вполне реально: ведь даже сейчас, когда политические содержатся в тех же режимных условиях, но в отдельных лагерях для особо опасных государственных преступников — даже сейчас уголовники иногда совершают у себя в зонах политические преступления, чтобы попасть в политзону. Зачем? Иногда боятся мести в своей среде за какой-либо проступок, иногда питают иллюзии насчет режима у политиков — там-де живут богато, там-де можно грабить "фраеров" и жить за их счет.

Решение проблемы в принципе-то простое: уголовников, совершивших "политическое преступление", следует содержать не среди других политических, а среди таких же, как они, беглецов из уголовных зон. Оказавшись среди таких же, как они сами, уголовники тут же исполнят "голубую мечту" начальства: сядут писать слезную жалобу о раскаянии, желании исправиться, преданности власти и единственном желании: чтобы им сняли политическую судимость. Такое уже сейчас бывало — в той же Владимирской тюрьме. Но почему, спрашивается, начальство до сих пор не пользуется этой возможностью "твердо поставить политзаключенных воров на путь исправления"? Потому что они играют

 

в зонах, специфическую роль — роль орудия репрессий и провокаций по отношению к настоящим политзаключенным.

Конечно, многие из них тоже испытывают ненависть к властям, да и ко всему обществу. Но их отличие от настоящих политиков в том, что они видят жизнь и общество только с отрицательной стороны. Это лишает их веры в человека, в идеалы справедливости и добра. Они верят лишь в возможность личного блага за счет других. Поэтому уголовников хватает на то, чтобы чувствовать недоверие и злобу к властям и обществу, но они не могут подняться до осознания гражданского долга и служения общественному благу.

 

* * *

 

В те дни в камере я сопоставлял феномен лагерей с феноменом духовной сферы, познанном мною в книгах. Как я не сошел тогда с ума? Вся литература, которую я читал, всегда утверждала мощь и величие человека, а все, что я видел, — говорило о его униженности и ничтожестве. Человек жестоко расправлялся с другим человеком. Вдобавок, в лагере я пережил сильнейший кризис мировоззрения, связанный с марксизмом. Отношение к нему почти как к божественному откровению, свойственное мне в юности, подверглось сильному испытанию. История лагерей не поколебала меня — лагеря можно было отнести к "извращениям" — сама, мол, теория тут ни при чем. Нет, испытанию марксизм подвергся на куда более глубоком уровне — на философском. Ницше и Фихте, Вл. Соловьев и Достоевский, Фройд и экзистенциалисты, Томас Манн и т. д. — все они рисовали мне мир, весьма отличный от мира диалектического и исторического материализма.

В скобках отмечу такой парадоксальный эффект: немарксистская литература примиряет с социальными противоречиями, с жестокостью в жизни, с неравенством, с межличностной борьбой индивидов и, увы, с несправедливостью.

 

Этот эффект возникает в нашем, во всяком случае, обществе таким путем: обычный советский человек про себя возмущается несовершенством окружающего мира, потому что по внушенной ему теории этот мир должен постоянно приближаться к совершенству. Этой теории человек верит и все беды относит за счет практиков, ее воплощающих. Познакомившись с мировой литературой, он видит, что притязания марксизма устроить мир волшебно-прекрасным образом — наивны. Мир всегда был и будет далек от идеала, и баланс справедливости и несправедливости в обществе зависит от всего строя жизни, от культуры, от духовного и нравственного развития всех граждан. В результате знакомства с мировыми философами с марксизма спадают "божественные покровы", он становится еще одним учением в ряду других, время которых приходит и уходит, — и человек начинает шире смотреть на общественную жизнь и принимать ее противоречия и несовершенства.

Как видишь из моего перечисления имен и групп — бунтари рождаются именно из юных марксистов! Немарксисты же философски спокойно относятся к социальным проблемам и жизненным неурядицам.

Возможно, в те-то дни я окончательно "рассчитался" с Марксом. Знакомство с литературой о человеке помогло мне уяснить окончательно то, о чем раньше я смутно догадывался, вернее, предчувствовал: в марксизме нет человека как предмета познания, а есть лишь модель его, причем упрощенная — та, которая нужна для формальных логических операций в политэкономии. Человек в марксизме присутствует как абстрактная единица, представитель класса: ведь марксизм — это учение об обществе, и в качестве такового он и должен оперировать упрощенными моделями как самих общественных процессов, так и "общественных молекул", т.е. людей. По сути сложнейшие жизненные процессы сведены к механико-экономическим и выражена вера, что найден ключ, принцип перестройки общества в гармонически вечную структуру. Такой структурой априорно счи-

 

тается та, в которой различные абстрактно мыслимые модели и общественные единицы расположены в гармоничном порядке, согласно закону исторического развития структуры общества, открытому Марксом посредством спекулятивного анализа развития экономической основы общества — его базиса. Увы, ясно, что реальные процессы, происходящие в обществе, и силы, действующие в нем, гораздо богаче и не поддаются ни познанию, ни учету, ни предвидению во всем объеме и значении. Поэтому предвидеть и познать гармонически непротиворечивые общественные структуры принципиально невозможно. Главный просчет Маркса, по моей тогдашней оценке, крылся даже не в малом значении, которое он придавал духовному компоненту жизни общества и его личностному носителю, но именно в идее насильственного создания гармонической структуры общества. Безусловно, Маркс был историческим провидцем: сломать старую структуру и создать новую, согласно его схеме, оказалось возможным. Но надо было еще загнать в эту схему реальных людей, живые человеческие отношения и потребности. Увы, люди и жизнь вылезали за рамки схемы; функциональная гармония общества вроде достигалась, но при этом человек находился в дисгармоническом отношении к этой функционирующей системе. Абсурд! То же противоречие, что в старину: "Человек для субботы или суббота для человека". В гармонически функционирующей марксовой системе человек перестает быть свободным существом, т. е. самим собой. Его должны "ломать", чтобы он усвоил новое функциональное место в структуре и обрел новое бытие. В этой ломке, кстати, смысл и лагерей и карцера (в котором я в то время как раз размышлял об этих проблемах).

На Западе, думал я, социалисты успели понять это противоречие и скорректировать практическое движение за переустройство мира. У нас же строительный материал — человек — ускользнул из поля зрения строителей общественной гармонии. Он оказался существом "несовершенным, несозревшим" для марксова идеального общества — это, ка-

жется, понимают уже все. Теперь в нашей стране надо возвратиться назад, к исходным расчетам, приложить усилия к познанию психологии, в том числе социальной психологии, и внести коррективы в схему гармонии. Грубо говоря, марксизму надо обрести свое понимание человека на уровне, достигнутом, например, христианством или психоаналитической школой. И пока этой корректировки учения Маркса на углубленное познание сущности человека не будет сделано, до тех пор просуществует чудовищное несоответствие между воплощением идеи и продуктом этого воплощения — новым человеком. Почему чудовищное? Потому что именно жуткого, невероятно пугающего человека я увидел в недрах нашего социального общества. Хотя бы в тех недрах, куда судьба закинула меня в шестьдесят втором году и где десятилетиями ежедневно живут миллионы людей, в самом цветущем возрасте — как правило, молодежь, проходящая там воспитание, прежде всего, наукой ненависти, злобы, лицемерия и насилия.

 

* * *

 

Был у меня памятный день рождения и в этот срок, второй. Опишу тебе его, пожалуй. Он запомнился не дракой, которая произошла в моем присутствии (в этот раз я вовсе не дрался), а самим человеком, спровоцировавшим драку.

Вот тебе его портрет.

Уголовник старого закала, существо по-своему колоритное. В нем как бы в кучку собрали то, что штрихами разбросано по другим уголовным "типажам". Он некогда "крутился" среди настоящих воров, хотя, конечно, "канал" там не по "первому кругу". Не знаю точно, как и когда подхватил он пятьдесят восьмую статью и попал в наши лагеря. Здесь он "притасовался" к студентам. Им он был интересен как представитель неведомого уголовного мира, знаток его тайных законов, обычаев и норм. У него был богатый жизнен-

 

ный опыт, в том числе лагерный, и он умел рассказать о нем. Его же, в свою очередь, тянуло к их знаниям, интересно было испытать себя: может ли постичь "книжную премудрость", сравняться с "додиками", которых папы и мамы с детства пичкали знаниями. Сможет ли он, как они, много читать и научиться рассуждать на литературные и философские темы? Ущемленное самолюбие вперемежку с тщеславием рисовало ему захватывающую перспективу: он сравнивается с ними образованностью, и тогда выступает на первый план превосходство его жизненного опыта — так, естественным манером, утвердится его авторитет среди студентов. Он знал значение авторитета у "воров в законе", походило, что его претензии на этот счет среди "блатных" не были удовлетворены, и самолюбие теперь создавало фантазию завоевания авторитета у "студентиков". Отношение его к ним было амбивалентным, двойственным: как всякий беспризорник, он ненавидел "маменькиных сынков" и одновременно искал их признания. Таких уголовников, тянувшихся к "студентам", в свое время, по рассказам, было немало, но большинство сразу понимало, что интересы и миры — несовместимы, и поэтому внутренне отстранялись, не имея в душе ничего против "политиков" и сохраняя к ним, внешне во всяком случае, уважительное и терпимое отношение ¹.

"Шовинист" ² — такова была кличка этого уголовника, — естественно, не сумел покорить "студентов". Тогда... тогда — обычное дело: он стал распространять миф о якобы существующих идейных расхождениях с ними, мол, поэтому и происходит между ним и "студентами" борьба равных по силе мировоззрений. Собственно, "шовинистом" он сам себя и прозвал — это была как бы новая его визитная карточка. За ее фасадом надо было создавать особый внешний образ, как бы намекающий на богатый внутренний мир и некие духовные, не оцененные внешним миром ценности.

Что получилось в результате этой противоестественной гибридизации уголовных черт характера, образа жизни и убеждений (от них он не отказался) с нахватанными по-

лузнаниями и жаждой утверждения в новом образе христианина? Вышел удивительный плод.

К примеру, он нацепил на шею крестик и каждое утро и каждый вечер демонстративно-скромно молился, становясь на колени у себя в углу на нарах. Через пять минут после молитвы он крыл всех матом.

...Тут я хочу сразу и вперед оговорить, что всегда воспринимал его христианство как маску, мимикрию. В лучшем случае для него это был надрыв души, однажды ощутившей глубокое одиночество, отчаявшейся и возжелавшей обрести новое бытие, или хоть надежду на него, хоть что-то святое в жизни. Он и схватился за крест, как утопающий, но это было мгновение, секундное просветление души, опьянение ее, какое случается и с самым последним человеком, прожигой, на котором, как говорится, и пробы-то негде ставить.

Мгновение это, однако, не изменило его душу, не перевернуло, не обновило человека для новой жизни. Душа его не воскресла. Хуже того, в душе произошло губительное опустошение от неестественного скрещивания старого и нового, и надрыв протянулся во времени, материализовавшись вовне в химерический образ. Но почему надрыв получил именно такую, христианскую маску? Потому что в свое время пришли в зоны глубоко верующие люди, заразили одних верой, других — подражанием вере, и таким образом образовали моду для пустых, ищущих лишь привлекательную маску, чтобы, прикрыв ею свое ничтожество, повысить собственную ценность в глазах окружающих.

Не я один — все воспринимали "христианство" "Шовиниста" как маску — верующие и неверующие одинаково. Допустим, мы все ошиблись, в том числе и я, —все может быть, — но основная доля вины за ошибку лежит на нем, на его личности, на его поведении. Молиться, носить крестик, видимо, казалось ему малоэффективной демонстрацией веры, и он выбросил матрас и устроил себе постель аскета: сшил ватную подстилку и покрыл ее парой дерюжных мешков —

 

так и спал на этой дерюге, "как аскет", а чтоб совсем по-настоящему выглядело, он и не раздевался на ночь.

Был он речист, часто в разговорах проскальзывали тонкие наблюдения, сдобренные юмором, умел он подметить в человеке характерное — но о чем бы ни говорил, с чего бы ни начинал, обязательно возвращал разговор к самому себе, и тут он — прямо или косвенно — все старался принизить до своего уровня, всех и все обругать: науку, интеллигентов, атеистов, лицемеров, верующих, народы, государства, гениев, ученых, психологов, литераторов, медиков - и, в первую очередь, сокамерников. Он стремился утвердить веру в себя и потому приходилось так страстно ругать других — это было единственным способом самоутверждения, так как ни действием, ни творчеством (а чем еще человек может утвердить себя среди людей?) — ничем иным он свою личность не созидал.

Забавная деталь: он пытался украсить свою личность, спустив для этого с небес высшие силы, чудеса, тайны! Он ими окружал свой быт, поселив обитателей небес и подземелий в снах, чувствах и поступках. Так, он разукрасил свой суд (это был второй суд: спасаясь от мести "коллег" — проигрался в карты, — он "выбросил листовки", чтобы получить политический срок и попасть в нашу зону, где, как считал, уголовникам приволье): в его судебном заседании участвовали ангелы, присутствовали иные высшие силы и шныряла всякая парапсихология...

— Как же, — спрашиваю я наивно, — вот ты внушил речь прокурору, загипнотизировал судью, ну и со свидетелями произошла всякая чертовщина — и все для того, чтобы тебе дали десять лет?

— Да, десять, тут вмешались силы повыше моих. Помню, веду я... кхе-кхе... речь прокурора и чувствую вдруг — стоит рядом! Каким-то страшным холодом и как бы магнитом тянет меня... Вот она, судьба моя, сука, и пронеслась тогда.

Тот день рождения был обычным лагерным днем моей

 

жизни. С друзьями я "вспрыснул чифирем" мою "дату" на работе. В камере, не объявляя про день рождения, отдал на "общак" ³ "вагон" (т.е. пачку) чаю: кроме меня, из политических в камере был один "свидетель Иеговы", все остальные — уголовники.

Первый раз заварили, вернувшись с работы. Чифирнув, я залез на верхние нары, взял в руки "Преступление и наказание" Достоевского — книгой я отгораживался от остальных сокамерников и в основном от надоедливого "Шовиниста" — и погрузился в воспоминания, которые могли бы хоть как-то украсить этот день и развеселить душу. Но, видимо, потусторонние силы и впрямь проникали в быт "Шовиниста" - бес шпынял его в тот день под ребро. Возбужденный чаем - он его и на работе уже глотнул сегодня пару раз, — "Шовинист" сел напротив меня, у печки, и, я видел это, нетерпеливо ерзал на месте от желания излить свою душу.

Зыркнув раз-другой на мою книгу, он растянул губы в ироническую ухмылку, но сдержал себя. Взял журнал "Вопросы психологии", водрузил очки на "негритянский" нос и деловито, глубокомысленно зашуршал страницами.

Но долго не выдержал:

— Слушай, ты, — это ко мне обратился. — Можешь на минуту оторваться? Вот ты одну страницу уже полчаса читаешь... кхе-кхе... Значит, что-то тебя зацепило?

(Я, действительно, не читал книгу вовсе.)

— А что?

— Вот объясни мне, как он, сволочь, мог знать такие тонкости души? Ведь есть вещи, какие не вычитаешь в книжке. Пусть любой твой ученый тома напишет, но что он может знать о страхе или агрессивности, если всю жизнь с одного кресла в другое пересаживался: с детского стульчика — за парту, потом — университетская скамейка, потом - кресло начальника, потом — ученого мужа, и единственное место, где он воевал, — это ложе жены. Вот и вся агрессивность и весь страх его жизни. Вот он тут пишет, твой доктор наук, — он вдруг снял очки и стал вычитывать, кривясь и гримас-

 

ничая". "О теории агрессивности на основе изученных явлений агрессивности, фиксируемых изменением синуса равной кривой на экране "Эпигма" в лабораторных условиях"... Га!!! — он демонстративным жестом опять надел очки и посмотрел на меня. Его толстые губы расползлись до ушей:

— Вот дает, сука! Одним названием, как длинным дрючком, дураков глушит! Нет, чтобы написать скромно: "Об агрессивности" — что, мол, я, ученый шарлатан, знаю о ней то-то и то-то, но сам не уверен, что вы не знаете о ней больше. А потому — хотите — верьте, хотите — не верьте. Ан нет, тогда каждый посмотрит и скажет: что же тут "докторского", эдак написать и я сумею.

— Чем длинней название, тем больший можно урвать за него клок "шерсти", — откликнулся со стороны Костя - "Промот", длинный, тощий, со свернутой набок харей уголовник, тасуя карты. — Я вот сейчас тоже — чем длинней продержу банк, тем больше сорву шерсти.

Его напарники захихикали.

"Шовинист" не удостоил "плебея" ответом, хотя внутренне напрягся, кривя ухмылку, и, опять уставившись в журнал, принялся пересказывать для меня: "Вот он пишет, что подавленная агрессивность вызывает неврозы, а невроз обратно вызывает немотивированные вспышки агрессивности, то есть подменяет объект агрессии. Кто же этого не знает?"

Опять надел очки.

— Ванька бьет Маланьку, а Ваньку можно "секлей перешибить" — каждому ясно, что по пьянке он вымещает "агрессивность", которая у него от того, что вчера Петьку увидел. От вида Петьки - Ваньку в дрожь бросает, или, — как это здесь говорится? — сердце впадает в невроз. Это же он о страхе говорит? Но что этот профессор знает о страхе? Весь его страх — как бы кто портфель не отнял! А когда барак на барак ножи точит, знаешь ты этот страх? Или когда тебя, сука, пасут с "пикой" за голенищем, или когда ждешь "десант"...

"Шовинист" встал: он начинал входить в раж, и теперь

 

его уже ничем нельзя было остановить: для него неважно было, слушаешь ты его или нет, и вообще — слышит ли кто-нибудь его.

— Вот он знал, он сам каторжником был, - величественно указал пальцем на "Преступление и наказание", которое я держал в руках. — Я его, падлу, три раза перечитывал всего. Но и ему не все открылось. Есть вещи, которые улавливаешь нюхом, шестым, как говорится, чувством, — и будь ты хоть трижды гением, а раз не сподобился — не вымолишь. Какое он на твою душу влияние оказывает, ты осознаешь? Царапает поверху или глубоко вспахивает? Что ты говоришь себе, когда откладываешь книгу, а?

— Когда как, — сделал я дипломатическую попытку заткнуть фонтан красноречия, все мощней бивший из "Шовиниста". — Вот сейчас ты говоришь, а я тебя слушаю.

— Да это я просто так спросил. Не хочешь — не отвечай. Оно правильно: не всякому скажешь. У меня вот тоже... Но теперь можно сказать. Он мне, сука, душу перевернул. Я из-за него чуть жизни себя не решил, — явно распалял свое воображение "Шовинист". - Уже петлю приготовил, и тут меня осенило. Будто свет упал, и увидел я вещь, которая лежала под самым носом, но в темноте не мог ее нашарить. Высшая сила вмешалась. Он же мне тогда такую загадку задал, что я думал — все, теперь только в петле выход. Никто не мог разгадать: в книгах искал, у всех спрашивал, а были тогда ушлые студенты, теперь таких нет, другая масть пошла — но все "порожняк", без пользы...

— Что за загадка? — спросил я спокойно: знал, что "Шовинист" "гонит тюльку" - представляется.

— Загадка? Хе! — арлекинская улыбка растянула его рот. — Вот как три раза прочитаешь Достоевского, может, на какой-то странице и потянет на тебя холодом — тут уж не зевай, жди. Ее надо самому открыть. Он, сука, может, и заразил Россию-то неверием. Атеисты-социалисты прямо Бога отрицали, ну, им мужик не верил. А этот шельма такую казуистику развел, что получалось, вроде — хочет он того или

 

не хочет, а Бога нет. Что он, сука, Бога искал, когда вот он дан тебе в Священном Писании! Что он целые романы сочинял, есть Бог или нет? Иди, падла, в церковь и молись. Это что на свете получится, если каждый будет спрашивать, какой Бог! Вон, погляди, лежит на нарах некий экземпляр иезуитско-масонского братства из Бруклина, паршивая кнорровская овца, святой Иегова, "Башня стражи". Какая стража, сука? Разве не сказано: "О дне и часе моего прихода никто не знает"? Не ждите! Не устережете, падлы!

— Я тебя не трогаю, и ты меня не трогай, — отозвался член "общины свидетелей Иеговы", лысый, чернявый молдованин, на мгновение отрываясь от маленькой рукописной книжечки.

— А что ты за мимоза, цаца такая? Да ты, падла, знаешь, что меня, может, больше твоего трогать нельзя! Может, ты меня своими "штундами" больше трогаешь, чем я тебя своими словами. Ты знаешь, сука, что я — психопат! Я сам не знаю, что могу сделать в следующую минуту. Вот могу взять "парашу" и вылить тебе на койку! — он вскочил и уставился на иеговиста — тот лежал напротив, на нижних нарах.

— Ну, ладно, это ты, Миша, загрубил. Не трогай человека, — но "Шовинист" сделал вид, что не слышал этого замечания Кольки - "Промота".

— Зря нервничаешь, Миша, — добавил я. — Успокойся и давай лучше будем читать.

Но Миша отнюдь не хотел читать Достоевского. Правда, иеговиста он оставил в покое и, потерев грудь возле сердца, сказал:

— Вот, сука, понервничаешь и начинает ныть сердце, а потом ночью живот болит, пучит. И страх, падло, липкий, как три агитатора, хе-хе, подползает к глотке. Если б тут можно травки пощипать, так я бы себе настой приготовил, и все сразу снимает. А пилюли и прочие медикаменты я в гробу видел. Да и врачи пошли, суки, как следователи, все норовят "мастырку" ⁴ отыскать, он не болезнь ищет, а преступника в тебе. Раньше одна бабка заменяла консилиум та-

 

ких врачей. Придешь — она посмотрит, расспросит, одну травку возьмет, другую в горшок кинет, водичкой взбрызнет, что-то зашипит, пар пойдет, пошепчет тебе в ухо ласково, ведьма, травки нюхнешь, водичкой запьешь — и здоров. Вот знал я Федьку - "Бегемота". Всех врачей обошел — ваша, говорят, болезнь неизлечима. Был "Бегемот" — стал узник Бухенвальда. Посоветовали к бабке сходить — снова, сука, как носорог стал. Морда, пузо! Двадцать лет ничем не болеет. А эти врачи, гуманисты, ученые артисты — на что они способны? Решили как-то нового человека создать по методу французской революции. Собрались — и не получается у них проблема: не могут человека живой души лишить, не придумают, как в робота превратить — запрячь, чтоб ровно по борозде шел, пахал от подъема до отбоя и ел самую меру, хе-хе, не объедал их, чтоб не жил, но и не умирал, в стойло сам заходил и не брыкался. Спорят. Одни говорят, нам, мол, наши гуманные принципы этого делать не позволяют, другие говорят — этого нельзя принципиально сделать, а третьи большие претензии имеют: чтобы человек враз и по борозде шел, и травку щипал, и за "ковырялочками" по лужку бегал. Ну, приходит к ним один, тогда еще не всемирно-известный, и говорит: "Я сделаю. Дайте мне, говорит, денег миллион, хлебный паек, звонок и собаку. Через год принесу ключ к проблеме". Что же он сделал, сука? Миллион пропил, а хлебным пайком кормил собаку по звонку. Когда пропил миллион — стал жрать собачий паек. А собака все делала по звонку: звонок позвонит — думает, что наелась, наглоталась слюны и желудочного сока. Другой раз позвонит — оправилась. Еще позвонит - спит. Еще — встает. По звонку на задних лапах стоит, лает, на кого надо. Год прошел, он нагрел фраеров еще на миллион — на окончание исследований. В общем гнал дуру года три. Спился, а собака помощнику досталась...

Я зевнул. Время шло к отбою. Вечер был потерян. Может, хоть после отбоя удастся побыть с собой наедине? Только надо взбодриться, чтоб сразу не уснуть.

 

— Ну что, заварим еще разок? — перебил я "Шовиниста".

— Дак заварить с тех пор, как Прометей дал людям огонь, — дело нехитрое. Но ты ж не пьешь в это время: сейчас отбой дадут.

— Ну, можно же раз в год гульнуть. Скуку ты нагнал, надо развеять.

— А... Бывает. Братва, все не хотят спать? — обратился он к играющим.

— Вари. Глотнем, - ответил за всех "Промот".

— Бумажки подорви, — это уже обращено ко мне. Я стал вырывать листы из прочитанного "Нового мира", складывая их вдвое. Нарвав бумаг, я передал их "Шовинисту". Он налил в кружку воды, одел ее ручкой на палку, взял из стопки бумаги три листа в левую руку, поджег их и поднес огонь под дно кружки. Но до команды "отбой" вода не успела закипеть, и после того, как щелкнул выключатель и камера погрузилась во мрак, игроки стали расползаться с нижних нар по своим местам уже при свете пляшущего огонька горевших листов "Нового мира". По дороге они заворачивали на "парашу" и вели разговор, который вертелся исключительно вокруг игры. Коля - "Промот" был в проигрыше...

Чай мы пили у стола, по-лагерному: пара глотков — кружка идет к следующему, еще пара глотков — к следующему... Чифирнув, я забрался на нары, снял бушлат, потом разделся, юркнул под сырое и прохладное одеяло и сверху, на одеяло, уложил бушлат — для тепла. Трое уголовников — "Промот", его дружок Федька - "Полуха" и Мишка - "Шовинист" — остались у стола, закрутили самокрутки и закурили. Но "Шовинист" и после "отбоя", и после "чифиря" не мог оставить меня в покое, будто догадывался, что сегодня день моего рождения и я отчаянно хотел остаться один.

— Вот сейчас фибры души поют, как струны гавайской гитары, слышишь, Алексей? — к счастью, в ответе он не нуждался. — Как ты думаешь, а что она такое — душа? Смотри, сука, даже атеисты от этого слова не отказались... Чего она больше всего боится? Греха, сволочь. Чего человек не дела-

 

ет, чтобы замазать грехи и спасти свою подлую душу! Не верит вроде, сука, ни во что, а греха боится. Почему? Потому что обманывает себя, да и других: до того заврется, сука, якобы любит ближнего своего, что и сам начинает верить — мол, для души живет, а не в пузо верит вовсе. Мало того, публичные соревнования устраивают, кто больше людей любит. Соревнуются в самоотречении, подлые лицемеры! Врут: хотят, падлы, чтоб о них говорили вокруг, тщеславие и грех их заедают. Человек им нужен? Как заяц волку он им нужен! "Умри ты сегодня, а я - завтра", — вот что они думают о человеке. Человека любят!!! Любят, пока на них смотрят, "кино крутят". А знаете ли вы, лицемеры, что никто не может сделать блага другому? Есть индийская притча о псаре-царе: он прошел всю иерархию человеческую сверху донизу и лишь возле собак нашел место для настоящего человека. Понял? Вот, сука, когда ты на одной цепи с собакой сидеть будешь, из одной миски с нею хлебать, да и то укусить сможешь — хе-хе, — а вот если не укусишь, то тогда-то ты и не сделаешь никакого греха ближнему. Ты родился, и тебе положено делать зло, и не в твоих силах это изменить! Все, что тебе позволено, — встать на колени, суке, и просить, чтоб оглянулась на тебя высшая сила и дала тебе одну секунду прощения. Есть, существует высшая сила, сука, и только она соглашается сподобить тебя на доброе дело. Но ты и знать в таком случае не будешь, а если узнаешь, что это ты сделал что-то хорошее, то тут же ты и загубил его. Нет, я бы этих "доброхотов" рода человеческого, всех писателей, ученых, артистов-гуманистов, аристократов и демократов, я бы их, сволочей, раздел бы догола и пустил нагишом: идите и теперь делайте добро человеку. Проявляйте любовь, если она вам присуща, без одежд лицемерия. Я одобряю прямодушный поступок римского солдата — он поступил, как настоящий человек. Захватили весь город, народ погиб, сражаясь, а Архимед, видите ли, выше народа — самозабвенно погрузившись в высшие сферы, чертит на песке чертежи, архимедовы штаны. Сука, что он разыгрывал роль! Он думал, что

 

удивит солдата, тот снимет шлем и, почтительно поклонившись, скажет: "Ах, извините, великий Архимед, я, кажется, наступил на ваш перпендикуляр..."

Фигура "Шовиниста" фиолетовым пятном сливалась с окружающим мраком. Голос его одиноко звучал в камере с истерической, зловеще-напряженной интонацией.

— Он его убил, заколол, как трусливую падаль... Ученый... Наука потеряла... Что она потеряла? Пусть бы она потеряла всех своих лицемерных создателей. Они творили для блага человека? Они создали сейчас ядерный потенциал, который дает всем — всем! — "вечное благо". И мы еще должны кланяться им, этим Борам, Брамсам и Эйнштейнам или как там его... ну, который раскаялся потом: я не знал, что атомная бомба - это то, что может взорваться... Так зачем же ты ее делал, сука? А раз уже сделал, так скажи прямо: сволочи, у меня в руках эта игрушка, и если пикните — душа из вас вон!

"Шовинист" уже натурально кричал и размахивал руками - я забыл сказать, что он давно уже встал перед Колькой - "Промотом" и Федькой - "Полухой". Кем он себя в тот миг представлял? Может быть, пророком или, на худой конец, пламенным трибуном или просто "соловьем-разбойником", оратором на воровском сходняке. В среде "блатных" существовал такой легендарный тип вора-оратора, этакого маленького, слабого, тщедушного человечка, который своим сказочным красноречием заговаривал воровские сходки и заставлял покоренную публику принимать его решение. Увы, к несчастью "Шовиниста", и Колька - "Промот", и Федька - "Полуха" были равнодушны к высшим материям и на уголовников, подобных "Шовинисту", смотрели как на "тюлькогонов", мелющих пустое хитрецов, пускающих пыль фанфаронов. Кроме того, в этот момент приближалась к развязке давняя сложная интрига, и было — мне, во всяком случае, — видно, что проигрыш Кольки - "Промота" сыграл роль своеобразного катализатора в приближении развязки.

 

Интригу эту долго описывать. Расскажу лишь вкратце: когда Колька впервые пришел в нашу камеру, "Шовинист" заподозрил его в том, что тот подослан специально, чтобы избить его, "Шовиниста". Началась провокация — "ломка". Ну, например, "Шовинист" умышленно заводил разговор о трусливых, подлых полицаях, готовых служить любому, кто сильнее их, тварей, за пайку хлеба, способных лаять и лизать сапоги фюреру или дуче и любому в начальственной шкуре — и вдруг довольно ловко переводил разговор на то, что еще не известно, как повел бы себя в тогдашних условиях другой человек, который пока что мнит себя выше полицаев, улегшись на своих двухъярусных нарах...

— Как повел бы себя ты, — обратился он внезапно к Кольке, — если бы положили рядом меч и сказали: вот, сука, соврешь — голову долой, а теперь признавайся — ты полицай или нет? Что бы ты ответил?..

И так далее, и тому подобное. Обо всем этом можно писать долго и нудно, я, наверное, так здесь и пишу, но ведь это ты, любимая, попросила описать день рождения — вот я и выполняю твою просьбу.

Словом, Колька давно был готов броситься на "Шовиниста". Монолог этого типа прервал надзиратель, стукнувший ключами в дверь: "Прекратить разговоры, ложитесь спать". Как только "Шовинист" смолк, Колька - "Промот" подал голос:

— Ну что ж, Федя, снимай пифагоровы штаны, или архимедовы? Черт их знает, чьи они, — и иди спать. А то вон Миша снял однажды штаны и перепутал, одел архимедовы — с семнадцатой камеры.

— Хи-хи, - удовлетворенно отозвался "Полуха", - с тех пор в штанах спит, боится перепутать.

— Хи-хи, — отозвался и Колька.

— Ты, пидер, — срывающимся, пересохшим не то от долгой речи, не то от волнения голосом начал Миша, — ты мне уже давно нервы портишь. Я тебя предупреждаю...

Он не успел договорить.

 

— Я тебе покажу лидера, козел подлый, — Колька завизжал, вскочил на столик и прыгнул на "Шовиниста". "Полуха" метнулся на помощь. Куча ругалась, шумела, истошно визжала... Ну, и финал, как всегда: щелканье выключателя, звон ключей в многочисленных замках, гремящие двери...

Ну вот, исполнил я твою просьбу насчет описания дня рождения. Теперь ты знаешь, как трудно, почти невозможно прожить этот день празднично.

Ты-то просила описать день рождения в нынешний раз, но я воздержался - так как не знаю, можно ли писать о сегодняшней жизни. Цензор может и завернуть письмо. Было же в прошлый раз так, что чуть не завернул, но ограничился предупреждением, чтобы я больше на научные темы не писал. Поэтому, дорогая, я не стал рассуждать о романе Ф. Достоевского "Братья Карамазовы", как намеревался, а пустился в воспоминания... Твое письмо пришло, и мне стало ясно, почему двадцать третьего мне мерещился во сне огуречный рассол, - и меня очень тронуло, что вы отмечали дома мой день рождения, дорогая. Напиши Саше Ф., что благодарен ему за поздравление с днем рождения. О том, как чувствует себя человек в заключении в день рождения и как ценит всякое человеческое внимание и дружеское участие в своей судьбе, Саша прекрасно знает ⁵. Слишком трудно у нас выделить этот день из ряда повседневных, и поздравительные письма, пожалуй, самое заметное событие в этот день. Признаюсь всем, кто меня поздравил: я так расчувствовался, что решил: заведу книжечку, запишу туда дни рождения всех, кто меня поздравил, и не пропущу в будущем ни одного... Ты чувствуешь, дорогая, тут есть немного скрытой обиды на тех, кто меня не поздравил...

Что пишут друзья из Земли Обетованной? Недавно получил письмецо от Рут Офер ⁶ со стереооткрыткой. Передай привет Еве Бутман ⁷, она прислала мне стереооткрытку... Написала ли ты тетушке Ширли ⁸? Похоже, что я никогда не получу от нее весточки. А это очень странно. Ведь переписка с лицами из-за рубежа, даже не с родственниками, не запре-

 

щена в нашей стране. У меня есть на этот счет вырезка из "Москоу ньюс" — ответ редакции на вопрос зарубежного корреспондента о свободе переписки в Советском Союзе. Надо найти и выслать тебе. А ты вложишь в письмо к Ширли и отошлешь — может быть, так оно дойдет до адресата.

...Вот, пожалуй, и все.

До свиданья, нежно целую и обнимаю

Ваш... 28 ноября 1976 г.