Глава четвертая

 

Здравствуйте, дорогие мои Любонька и Анютка!

Сегодня двадцать шестое, получил ваше письмо...

В прошлый раз я писал, что меня свалило. Сейчас, наконец, оправился: постепенно исчезли головные боли, потихоньку начала приливать энергия. Врач прописал уколы АТФ, В-1, В-12. Уколы не люблю, но терплю. Стал бодрее, — лучше сплю, не потею, не знобит. ...В эти дни я больше читал, — от работы был освобожден. И я знал, что впечатления и мысли во время болезни найдут свое место в общем потоке моего сознания...

...День. Сутки жизни — это один из кругов, в котором совершается течение моего здешнего существования. В этом круге я работаю, отдыхаю, читаю, разговариваю, болею, жду свободу и — отрекаюсь от свободы.

Вместе со мной совершают тот же круг своего восхождения в бытие и небытие мои сокамерники и вместе с ними весь "спец" ¹. Что самое главное в этом круге существования? Работа, еда, сон, общение или что-то иное? Надежда или наоборот отчаяние? Трудно ответить. Поэтому я определю главное не по внутреннему содержанию (оно, наверное, разное у каждого из заключенных), а чисто по внешним признакам. Ну, а внешне совершенно очевидно, что самое главное для человека в здешнем его существовании — или сон, или работа. Это доказывается математически: ведь на сон и работу отводится по восемь часов в сутки.

Кто-нибудь возразит, мол, вышеприведенная дилемма неверна, ибо для зэка главное — безусловно сон, а рабо-

 

та — главное для администрации. Увы, мой опыт подсказывает, что такое поверхностное суждение верно лишь в малой степени.

Не всякий выдерживает долго без работы (я имею в виду, конечно, лагерную работу — принудительный труд). Человек, который не способен жить интеллектуальной жизнью, будет требовать лагерного труда, потому что невозможно созерцать в течение месяцев и лет по двадцать четыре часа в сутки физиономию соседа, чтоб не помутилось сознание от такого зрелища. Ты можешь возразить, что все-таки не двадцать четыре часа, а шестнадцать, но я утверждаю, исходя из опыта, что погрешности не будет и в случае упоминания цифры двадцать четыре часа — ибо с годами лица сокамерников проникают в наши сновидения, вытесняя оттуда всех, кто пребывал там со времен свободы. Так что во сне приходится наблюдать ту же физиономию, что и во время бодрствования, и бывает даже, что замечаешь на ней какой-нибудь изъян, прыщик, что ли, какой-то, который не видел днем. Какое же созерцание более реальное — ночное или дневное? — спрашиваешь сам себя в недоумении.

Конечно, самое необходимое — это сон. Тут мои воображаемые оппоненты правы. Не дайте человеку поспать несколько суток, и он копыта откинет, и напротив, я сам знаю людей, которые не работают несколько лет — хотя это и исключение. Такое же, впрочем, как тот человек из Венгрии, что не спит уже несколько десятков лет. Справедливо, конечно, что если человек не поработает несколько суток, то ничего с ним не случится особенного, разве что сокамерника огреет чайником по голове от скуки; справедливо также, что и без еды человек выдерживает вроде бы до шестидесяти суток (меня лично в семьдесят втором году стали кормить на девятнадцатые сутки ²), — следовательно, и еда, как необходимый компонент жизни, уступает сну. Но мой вопрос — не что самое необходимое в здешнем круге жизни, а что — ГЛАВНОЕ?

Главное же — то, вокруг чего вертится вся наша тутош-

няя жизнь и чему, кстати, "положено" быть главным,— работа. Так и начальство думает.

Как работают разные люди?

Уголовники. "Работа? — спросит уголовник. — Что о ней говорить? В гробу я ее видел. От работы сзади горб, спереди - грыжа. У кого рога большие, тот пусть упирается и прет норму. Вот полицаи — им, бычьим шеям и лошадиным головам, на роду написано пахать". Запрягают, однако, всех, не только полицаев, и пашут все. Уголовник, правда, брыкается, но периодически пашет даже за двоих. Сии периоды совпадают с временем карточных проигрышей: проиграл — паши, расплачивайся. Один невезучий уголовник до того доигрался-доработался, что и во сне повторяет рабочие операции. Все мы забавляемся, созерцая самодеятельное представление: наш сокамерник артистически изображает этого "невезучку", трущего во сне стекло ³.

Полицаи. Эти пашут неистово — из-за пустоты существования, загоняя в выполнение нормы тоску и отчаяние. Пашут также из-за заработка. Хотя нам платят половину заработанного, и после дополнительных вычетов из второй половины за питание и одежду на счету остаются гроши, но при выполнении нормы можно заработать. И вот полицаи жмут на все педали, чтобы выгнать две, а то и две с половиной нормы и положить на свой лицевой счет ⁴ шестьдесят — восемьдесят рублей в месяц.

Помню: когда мы были на десятке ⁵, почти все оттяпавшие себе пальцы на холодных прессах, были полицаи. И что характерно: оттяпав пару — тройку пальцев, они снова шли работать на пресс. Не для того, чтобы преодолеть профессиональный страх, как, например, нокаутированный боксер, что снова идет на ринг, или неудачно катапультировавшийся летчик — на самолет. Нет, просто идут на заработки. Ничто не в состоянии остановить такого "жадину".

На той же десятке один оттяпал пальцы. Переехали сюда, в Сосновку, — стал точить стекло одной рукой, что почти невозможно: стекло выскакивает и бьется. Дали ему по сос-

 

тоянию здоровья инвалидность второй группы — можно не работать, однако он продолжал трудиться, и даже с еще большим рвением, так как все деньги шли ему — половину не вычитали ⁶. Увы, видимо, его ангелу-хранителю такая настырность показалась оскорбительной, уже почти нечеловеческой, и ангел отступился от своего подопечного: бедняга откинул копыта.

Но, с другой стороны, — пусть бы себе работал. Ведь на воле у него оставалась семья и, возможно, нуждалась. Какая семья не нуждается? Нетрудовых доходов никто не имеет, "рантье" и "тунеядцев-миллионеров" у нас нет, а на заработную плату далеко от нужды не убежишь. Как-то так вот...

И все-таки правильно говорят, что труд облагораживает человека. Даже в этом случае он облагородил его. Человек работал и умер. А представь себе, что он бы не работал, не ходил бы в цех, а сидел бы сиднем в камере. Он бы потерял и ту долю благородства, которая есть даже у последнего ничтожества, ибо и это ничтожество — человек, сосуд Божий. Я хочу сказать, что он бы надоел нам до ужаса своим видом, своими рассказами о болезнях, рассуждениями о том, что надо делать арабам, чтобы задавить евреев, или как будет хорошо, когда будет одна советская власть в мире, как вот сейчас у нас: работай сколько хочешь, никаких дипломатических приемов и прочих растрат народных денег. И главное — если власть что-то прикажет — можно делать это спокойно, не боясь потом другой власти, которая за это же самое накажет... Он бы маялся и томился, днем спал, а ночью курил и кашлял, мешая спать другим, оправлялся бы в камерную парашу и преследовал нас скучающим взглядом, он разлагался бы нравственно и психически. Ибо именно такова закономерность превращения людей бездуховных в этом замкнутом четырьмя стенами плюс замками, плюс законами, пространстве. Он бежал в работу от ужаса психического разрушения.

А семье, как потом оказалось, он денег не высылал...

Иное дело — человек, способный к умственной работе.

 

Он тоже убегает - но не в каторжную работу, а от сокамерников, которые мешают сосредоточиться. Он тоже опасается разрушения психики — но не от пребывания наедине со своей душой, а как раз наоборот — от постоянного и вынужденного общения с одними и теми же людьми. Поэтому в работе он тоже нуждается: ведь выход из камеры в цех разрывает замкнутый круг этого навязанного администрацией общения и — облегчает душу...

Ну, хватит о работе — поговорим теперь о еде. Говорят: не поработаешь — не поешь. В наших условиях по-другому: не поешь — не поработаешь. Чтобы ты поняла печальный смысл этого парадокса, поясню, что утром мне есть совсем не хочется, но я ем буквально насильно: если не поешь утром, то выйдешь на работу голодным, а голодным работать очень тяжело.

Утром есть не хочется не потому, что с вечера сыт: с вечернего супчика сыт не будешь. Просто по утрам нет аппетита. Он пропадает от одного вида нашей пищи. Профессор Павлов учил, что аппетит — это, в первую очередь, сервировка стола. Сервировка у нас, конечно, соответствует зоне особого режима — тем не менее я берусь опровергнуть концепцию знаменитого физиолога. Проведем такой эксперимент : положите на наш грязный фанерный стол хороший кусок мяса и два помидора, а какому-нибудь из законных преемников Павлова сервируйте стол с белоснежной скатертью и букетом цветов и поставьте на него мою кашу... "Школа Павлова" сразу убедится, что аппетит зависит не от сервировки, а от качества самой еды.

Но есть аппетит или его нету (а его - нету), но позавтракать необходимо. И я ухитряюсь возбудить выделение желудочного сока у себя в животе способом собственного изобретения. Когда аппетит пропадает от одного вида утренней пищи, я научился внушать себе: "Ешь, а то хуже будет" - и поджелудочная железа начинает активно работать. Берусь утверждать ответственно, что моя поджелудочная железа работает из страха и — работает сознательно. Она по-

 

нимает, что если не запустит в работу желудок, каша не будет переварена (и даже съедена), хозяин, то есть я, отощает, ослабнет, заболеет, и — кто знает, чем это может кончиться для нее самой, для моей поджелудочной железы.

Иногда, в качестве психотерапии, я вспоминаю, как мы препирались с мамой из-за того, что я мало ем (на мамин взгляд, конечно). Глядя на лагерную кашу, я шепчу себе укоризненно: "Эх, дурак, надо было есть мясо, масло, подливку, пампушечки и вообще всякую всячину, которую мама настойчиво пододвигала, а я раздраженно отодвигал". Обещаю себе, что, как освобожусь, буду съедать все подряд, как кабан, но - тут же вспоминаю мудрое замечание покойного графа Льва Николаевича Толстого, мол, два обеда человеку скушать не дано, - и на душе у меня становится еще горше. Не компенсирую я недоеденное здесь за столом у тебя, мама...

Впрочем, в торжественный день — день получения ларька, мои мысли при виде каши разнообразятся! Нет, я все-таки съедаю ее - куда денешься! - но снисходительно, высокомерно приговаривая про себя:

— Ем тебя только потому, что грех выбрасывать еду в парашу. Но знай, презренная, что завтра ларек, и я там куплю такое... Ого! После этого, утром, и брать тебя у раздатчика не буду!

Тут, конечно, я немного загибаю, так как ничего "такого" особенного в ларьке не купишь: маргарин, карамельки, повидло, пряники, редко бывают сыр и рыбные консервы. Но все же на мои четыре рубля в месяц можно скомбинировать такую закуску, что два-три дня каша подвергается "остракизму".

Впрочем, с чего это я вдруг сегодня превратился в сибарита - уже и нашу кашу за пищу не хочу считать. "Забыл еду во Владимирской тюрьме в шестьдесят четвертом году?". — укоризненно шепчет мне подсознание... Да, были времена...

Но — тогда я был молод, неопытный был зэк; не умел проявлять аппетита. Созерцание людей, подпавших под его

 

тягостное иго, — поверь, это было тяжкое зрелище,— заставило меня прибегнуть к йогически-паническому самовнушению сытости. Оно оказалось настолько эффективным, что до сих пор, тринадцать лет спустя, страдаю отсутствием аппетита и нулевой кислотностью.

Помню, тогда я впервые услышал тюремный анекдот о прибалтах и сале. Характерный по-своему анекдот, в нем осколком отражается наша жизнь. Прибалт-полицай был мужик хозяйственный, экономный и терпеливый. Он привязывал на крепкую нитку кусочек сала и, перед тем, как приняться за пайковую кашу, глотал его, держа конец нитки в руке. Когда сало доходило до желудка, он поспешно выдергивал нитку назад. Слегка изъеденный по краям желудочным соком кусочек сала бережно заворачивался в бумажку и прятался до следующей трапезы: и сало поел, и сало цело.

Ладно, оставим анекдоты... Человек теоретически должен быть выше сытости, как сказано у классика советской литературы. Но как стать выше сытости человеку, у которого в голове одна мысль: "Ой, колы ж ми наемося тай чорного хлиба?".

Нет, человек не полый шар, который может болтаться между небом и землей, накачанный возвышенными идеями о ничтожности хлеба земного. Пока он не наестся хлеба досыта, он обречен мыслям о хлебе: вот что я хотел бы возразить персонажам достопочтенного Алексея Максимовича. Человек голодный говорит одно и то же: "Первый закон жизни — борьба, и насыщение — для победителя. Не будем мудрствовать лукаво, а примем этот закон в его природной простоте". И становится такой человек подобен алчному зверю, сохранившему лишь оболочку человека, — и живет он по законам джунглей.

Когда же нет проблемы хлеба насущного, человек сам собой обращается к жизни духовной. Раз чрево сыто — начинает насыщаться дух. Насыщение духа — есть гуманизация

 

нравов и общества. И никто меня не убедит в обратном. Впрочем, это все для меня — отзвуки давних споров...

Все-таки я не могу понять — в завершение этого разговора о еде: ну почему, почему я не могу за свои собственные деньги, заработанные трудом, к которому принудил меня закон, — почему я не могу купить на них те продукты питания, которые желаю?

И почему узаконен отпуск только продуктов второй категории и, наверное, второго сорта за мои же деньги?

И почему я не могу получить продукты от своих родных — хотя бы от них только?

У меня есть еще несколько дюжин вопросов, на которые никто не даст никакого ответа (кроме "казуистического"), Впрочем, даже история подтверждает, что никаких разумных оснований нет для всех этих ограничений: в пятидесятые годы были в лагерях так называемые коммерческие столовые, и зэки могли тратить в них заработанные деньги, и ведь не развалились предприятия и лагерные заводы...

Когда напоминаю об этом, мне отвечают одно: есть закон, и не нами он выдуман. Но ведь и законы бывают порождены случайным, неглубоким представлением о явлении или человеке. Поэтому их меняют. Есть законы, поступки, идеи, рожденные голым или почти голым воображением, -в основе их лежит скудный опыт, неглубокая фантазия и убогие знания. Но недостаток знания или опыта люди склонны компенсировать силой, голым администрированием—и потому человек или целое общество могут так долго руководствоваться смутными и ирреальными идеями и установлениями...

 

* * *

 

Читаю газеты. Митинги в защиту Анджелы Дэвис и Луиса Корвалана проводились по всему миру. Но интересно было бы провести опрос: каким вы себе представляете существование Луиса Корвалана в застенках хунты Пиночета?

 

Или как в вашем воображении выглядит узилище, где томится Анджела Дэвис?

А вчера радио передало, что некая озверевшая хунта вдруг взяла и освободила Луиса К., "дорогого Лучио", как звали его трудовые массы всех трущоб в мире, или "Люсю", как ласково звали его в наших зонах.

Что же я слышу в ответ на этот замечательный акт ⁷ ? Бессмыслицу, источник которой — водопад эмоций, накопившихся у моих соседей совершенно по другим причинам. Эти люди разряжаются сейчас, как ружья, наведенные на цель. Речь их абстрактна, ее следует рассматривать лишь как форму автопсихотерапии.

Таковы они все, но таков же и я сам. И потому все последующее письмо — лишь желание поболтать и таким образом разрядиться. Именно так ты его и воспринимай.

— Провокация, — отозвался на освобождение "Люси" с дикой и безапелляционной интонацией сокамерник со странно блестящими и неподвижными глазами.

 

— Пираты мы, и нет у нас закона.

Чихали мы и на закон Ньютона, —

 

это запел песенку пиратов из бессмертной детской книжки про Питера Пенна другой сокамерник — подписчик "Пионерской правды" ⁸.

— А, может, это все-таки результат магических усилий Люцифера, — высказался третий.

Загадочную для постороннего мира фразу я вынужден наполнить здесь смыслом.

Прежде всего, ее не следует понимать буквально, т.е. Люцифер — вовсе не настоящий, не "Ангел бездны" из английского поэта Мильтона. "Люцифер" — "кликуха" бывшего уголовника. Он, собственно, сам себя так прозвал — ибо провозгласил себя помощником Сатаны в нашем филиале. Стал носить изображение Шефа на шее (крестик, на обратной стороне которого вниз головой висел Христос). Надо заме-

 

тить, что его мефистофельская физиономия и татуировочные наколки вокруг глаз действительно делали его похожим на Демона Зла.

Так вот, Люцифер каждую ночь требовал освобождения Луиса Корвалана. Как только затихал в тюрьме крик "отбой!" и в камерах гасили свет, на всю тюрьму разносился хриплый, одышливый голос Люцифера:

— Свободу Манолису Глезосу и Луису Корвалану тоже! Свободу... Отдайте...

И вот сбылась мечта: мученик и герой — на свободе! Как сказали бы эллины, орел убит и Прометей раскован. Может быть, в этом эпохальном событии есть и твоя доля усилий, скромный враг человечества Люцифер? Где ты сейчас? Радуешься или наоборот печалишься, что пропал повод для твоего единственного публичного выступления, воспринимавшегося с успехом и улыбкой публики?

(Примечание в скобках: Люцифера сейчас нет с нами, потому что люциферова камера как-то взбесилась — только сейчас уловил тут нелепую игру слов — и забаррикадировалась. Когда "параша" стала полной доверху — ох, этот быт, гасящий дерзкие порывы! — им пришлось разобрать баррикады. Всех отправили на "перевоспитание" в крытую тюрьму.)

...Так вот — отмучился, наконец, Лучио. Бедняжка, его в последние дни так изолировали от мира, что даже с заграничными журналистами трудно было встретиться. Наверное, кушанья из Красного Креста тоже чилийские менты половинили, только на передачах из дому как-то тянул. Ну, и медицинских светил со всего мира к нему не допускали — ни на шаг! А он ведь уже старенький... Сколько, однако, его мучили, терзали, пытали? Кажется, целых три года? Живого места поди на теле нет? Писали же в газетах...

Но... нет у меня слез. Как арестант, я должен бы сочувствовать другому арестанту, но... нет слез. Вот семье его сочувствую: неожиданно хорошая, милая семья. Сын, дочери, жена, внук, невестки — все симпатичные, милые липа. В кино у нас показывали...

 

И вот этот феномен неожиданного и, в общем, противоестественного равнодушия к страданиям другого узника мне и охота сейчас разобрать.

Почему же я был так равнодушен к страданиям — титаническим и теперь уже историческим?

Не удивляйся моей ироничности. В газетах появлялись сообщения жертв, которых наконец освободила зверствующая хунта, — о пытках, издевательствах, бесчеловечных условиях в тюрьмах и лагерях. Это были сообщения крупнейших международных агентств. Международные комиссии и комиссии ООН шныряли по Чили, по лагерям и тюрьмам, и собирали факты. Помню рисунки орудий пыток, помню целомудренные признания женщин, сколько раз их насиловали и т. д. Все помню — не стоит повторять.

Но... газетные сообщения о пытках, митингах, "Но па-саран!", пресс-конференциях и международных конференциях я пробегал вскользь. Они не вызывали эмоций. Все это не убеждало, не достигало сознания. Равнодушие порождало чувство собственной вины, а потому я аккуратно вырезал эти сообщения из газет, мысленно приговаривая: "Накопится достаточно материала — разберемся!" (Дополнительный фактор, порождавший скепсис: я ведь и у нас знал "фантазеров", которые еще не такое могли бы порассказать доверчивым любопытным, дай им только себя показать, да еще на международной сцене. Но — фантазия и есть фантазия.)

Но — почему же я оказался неспособен воспринимать всерьез газетные сообщения о зверствах хунты? Что произошло с моей психикой, с моей "второй сигнальной системой", выражаясь по-научному?

Ответ: моя вторая сигнальная система и прочие части психики были деформированы атмосферой разрядки, процветания, прогресса, мирного сосуществования и взаимных признаний народов в любви.

Попросту говоря, я не верил в пытки. То есть, конечно, я понимал, что в первые, самые горячие дни противоборства Двух социальных сил солдаты, офицеры и полицейские би-

 

ли и стреляли при малейшем сопротивлении, избивали отдельных, особо ненавистных лиц при допросах. Но это были, по моей оценке и при моем знании внутреннего механизма карательной системы, — личные пристрастия. Так сказать, личный вклад негодяев и подонков в "общенациональное дело". В любой стране, особенно в ее органах, занятых карательными функциями, всегда найдется немало палачей по самой их природе, которые будут рады найти повод для удовлетворения своих садистских наклонностей.

Но в пытки как в систему обращения с заключенными — я не верил. Попросту потому, что сейчас мир, а не война, и я не мог представить, зачем в мирное время нужно пытать, мучить и бить. Если не война — значит, не горит, есть время для любых допросов. Враг не наступает, и того, кто попался, уже никто не освободит. И сам он не улизнет — деньги на расширение штата охраны можно отыскать (на такое дело финансы всегда найдут). Нет, мне не объяснили все корреспонденты и участники пресс-конференций — зачем так спешили с допросами?

Но все-таки — почему же агентства и газеты обо всем этом сообщали? Не был же этот поток сообщений вульгарной ложью!

Нет, не был. Но, должен признаться, мое сознание уже отравлено буржуазной лженаукой — теорией игр. Она утверждает в применении к данному феномену следующее: все действия общества подчиняются законам игры. Поскольку в мирное время надо чем-то профессионально заниматься пропагандистам, агитаторам и политиканам, они сочиняют сценарии и устраивают под открытым небом, на натуральной сцене, этакие массовые "шоу" для удовольствия горячо любимой публики и отрабатывания собственного жалованья. Надеюсь, этого нет в Испании: ведь там существует коррида, быки и прочее для народа, этакое шило, прокалывающее вечно раздутый мешок массовых эмоций. Ну, в других странах? Гладиаторов нет, кровь на песок не льется — страсти обязаны накаляться. И тогда ставятся "шоу", спектакли,

 

где враги вырезаны из бумаги, льется чернильная кровь, зато страсти вокруг этих сражений распаляются почти натуральные! Какая чудовищная теория игр, правда? Она-то и отводила мои глаза от многочисленных сообщений иностранных агентств из Чили...

Но вот все как-то успокоилось, отстоялось в буре событий. Бесчеловечное лицо хунты разоблачено и даже, как выразилась "Литературная газета", — "дополнительно": одна амнистия для политзаключенных, потом — другая амнистия, и вот теперь то самое "дополнительное саморазоблачение". Освобожден "архивраг" хунты, чилийский Прометей, похитивший для народа огонь с неба.

Что мне делать теперь с моими вырезками? Как успокоить совесть, грызущую меня за то, что в свое время я не сопереживал страданиям чилийских жертв и глаза мои оставались сухими?

И вот в моем мозгу происходит такой неслышимый миром диалог:

Душа: — Ты человек гуманный, и я у тебя должна болеть за каждого узника, как бы ты ни относился к его взглядам.

Разум: — Да ведь там, в Чили, шла просто игра общественных сил. А игра — это всегда чет-нечет. Кому вышел нечет — тот жертва, но ведь он же при ином исходе игры стал бы палачом.

Душа: — Так оно, пожалуй, что и так, но представь, что это тебе выпал нечет, что это тебя мучает хунта. Посмотри на тамошнюю действительность не с Олимпа некоей математической справедливости, где каждому воздается по делам его, а с состраданием, безотносительно к прегрешениям жертвы...

Разум: — Так что мне теперь — лезть в сундук, доставать вырезки и задним числом лить над ними слезы? И потом — освобождение Корвалана доказывает мне, что там, наверняка, была масса выдумок.

Душа: — Ай-яй-яй, как тебе не стыдно!

 

Разум: — Ну, а я - зверь, что ли? Я, может быть, тоже на свободу хочу.

Душа: — Ты?! Да тебя и людям-то показывать нельзя, такой ты ужасный преступник... Ты?! Да на себя оглянись! Ты же вылитый тигр, ты и внешне похож на тигра — такой же полосатый, вот ⁹! И срок у тебя вон какой, в два захода — двадцать лет лагерей, а у Корвалана и срока-то не было...

Разум: —Но...

Душа (темпераментно): — Да кто ты такой вообще? Ведь Лучио чуть самым главным не стал в своей стране, только вот Пиночет его опередил, а ты кто такой?

Разум (кисло): — Так что же, заметочки читать?

Душа: — Читай, милый, читай, учись гуманизму, состраданию, сочувствию каждой жертве...

Разум (вдруг снова взбрыкнувшись): — Нет, не буду читать, я сам гуманный... Это ты готова сочувствовать всем — и палачу, и жертве, а я так не могу. Мне сначала надо увидеть жертву, чтобы проникнуться состраданием. Покажи мне ее живьем!

И ведь в чем-то этот жестокий разум прав, вот какая штука. Чтобы по-настоящему сострадать другому человеку, надо влезть в его шкуру. Не просто напялить ее на уютную пижаму, а надо сначала содрать свою, тогда и чужая плотно, как по мерке, ляжет.

И тут я возвратился от нашего Лучио - "Люси" к своей всегдашней теме: как сопереживать страданию другого человека? Хорошо предметам неодушевленным — самолетам, космическим кораблям: их ставят на стенд в лаборатории, и они испытывают на месте все то же, что их реальные модели в космосе или в воздухе. А как быть с человеком, у которого слово "сидеть" ассоциируется с сидением перед телевизором или за обеденным столом? Не сажать же его на испытательный стенд — в некую модель тюрьмы, чтоб у него появились нужные ассоциации при слове "сел", или "отсидел", или "посадили"...

 

Я не в укор это кому-то говорю, кто не может представить мою ситуацию, нашу ситуацию. Ведь я и сам, например, не могу вообразить себя солдатом в окопе. А пытался много раз, — хотелось мне этого. Вот чувствую: сидит он. Обнял винтовку, ворот шинели поднят, сам синий от холода, невидящим взглядом уставился в стенку окопа, на которой в сырости и грязи извивается червяк. Может быть, сейчас дадут сигнал, и это будет последняя атака в его жизни? Он переживает это всем своим существом, но как пережить это же мне, как постичь, как описать его состояние? Была война, война может повториться, где-то война идет каждый день, и — что, может быть, самое важное, — и в мирной жизни люди постоянно попадают в ситуации, адекватные солдатской. Человек стоит лицом к небытию, смерти, пытке, неволе — ведь это может стать завтра уделом любого из живущих! Сколько я об этом прочитал, сколько повидал на экране — и все было кукольным театром. Солдат дрожит и умирает по приказу храброго генерала, — я закрываю книгу или выхожу из кинотеатра с хорошим аппетитом и в приподнятом настроении. И это — даже при чтении действительно хороших авторов — Мейлера, Быкова, Бондарева ¹⁰...

...Вот был такой великий писатель Достоевский, он умел описывать сокровенные переживания человеческой души, как никто другой, и самому ему пришлось пережить мгновения перед казнью — побыть в шкуре "солдата перед атакой". Но и он, видимо, передал лишь какую-то долю безмерного по объему и бесконечного по содержанию мира человеческих чувств перед лицом смерти. Тут надо соотносить образы с собой, с чем-то, что адекватно чужим состояниям психики, иначе даже Достоевский не поможет... Хоть во сне попробуй пережить, раз не можешь в жизни.

Я однажды так и сделал. Снился мне сон, что воюю на настоящей войне, веду перестрелку в уличном бою. От страха спрятал голову и, не целясь, нажимал на курок карабина. Потом спрашиваю себя, дрожа: значит, я трус? Боюсь

 

поднять голову? И нашел в себе силы, поднял голову, стал вести прицельный огонь.

Так вот и сопережил, наконец, солдата в окопе. Добился своего.

Дальше образы стали скапливаться. И куда-то исчезла детская потеха при виде лисы, бегавшей вокруг мышки, мечущейся, дрожащей, с трепещущим сердечком. Или вспоминался волк, нападавший на неповоротливого бобра на суше, с хвостом лопатой — бобер отчаянно защищался, но видно было, что судьба его решена и не вернуться ему к своей бобрихе и не обнять своих бобрят... Я до того постепенно раскочегарил свою фантазию на эту тему, что один раз, поднеся ко рту синий кусок мяса на ложке (нам вилок не дают), вдруг услышал голос:

— А ведь и этот поросенок тоже дрожал и упирался, когда мясник подтаскивал его под нож.

Тут я, признаться, застыл и уже хотел бросить кусок ожившего мяса, но опять раздался раздраженно-уверенный голос моего разума, того самого, который долго спорил с душой:

— Что ж, теперь с голоду подыхать будешь? И так уже костями гремишь!

И, побежденный им, я затолкал суетливо мясо в рот, преодолевая душевное смятение. Лучше бы я этого не делал, на пользу не пошло: разболелся живот. Тогда я постарался поменьше думать о животных и переключился на людей. Кстати, стало полегче: по крайней мере аппетит, настроение и даже живот оставались в норме.

Может быть, подобная жалость к человеку охватила главарей чилийской хунты, и они поэтому отпустили Корвалана? Что ни говори, хунта совершила гуманный поступок — не каждому начальству дано. Я представляю, как они проникались жалостью... Гуманизм, возможно, покоится на упорном воображении, заставляющем увидеть во взрослом человеке ребенка. Видишь перед собой маленькое, пухленькое, беспомощное существо, удивленно хлопающее глазами,

 

из которых вдруг брызгают слезы; слышишь его печальный, призывный крик о помощи: "Мама!"—и становится его жалко. Конечно, это испуганное и милое существо растет — и вдруг перед нами нечто другое — жестокое и противное создание. Как говорится, все дети хороши - откуда негодяи берутся? Нелепо, но вдруг приходит в голову: возможно, потому, что рядом с хорошими детками стоят образы негодяев, чувство жалости и гуманизма так непостоянно на свете...

Тебе надоели мои рассуждения? Они абстрактные — обо всем, а, значит, ни о чем...