- 216 -

Глава пятая

 

Здравствуйте, мои дорогие Любонька и Анютка!

Недавно получил твое письмо, милая, от второго марта. Успокоился, что ты доехала благополучно... Знаешь, сразу после свидания, 25 февраля, меня отправили на больницу. Думал, что пробуду там не меньше месяца, даже шутил, что наем толстые щеки, однако пробыл там всего неделю. Сегодня уже двадцать третье, а я вот, дорогая, только начинаю это письмо. Хотел сразу же ответить, как только получил твое письмо от второго числа, но, как видишь, не получилось. Тянул с ответом только потому, что был просто не в состоянии осуществить это физически: по приезде из больницы сразу сдали желудок и сердце. Ни физическое, ни умственное напряжение, которых требует письмо, были мне не под силу.

А особенность нашего существования требует необычных в таких случаях усилий, требует сосредоточенности и напряжения, так как надо преодолеть шум камерный и коридорный, нужно справиться с отрицательными эмоциями, вызываемыми людьми, от которых невозможно уединиться. Кроме того, физически мне тяжело, утомительно писать на койке, а стол часто занят.

...На этом я прервал вчера мое письмо: по коридору разнеслась команда: "Приготовиться в кино!". Затем загремели замки и двери, и я вышел в коридор — посмотреть фильм...

Сделать этого не удалось — зав-кинокрут никак не мог найти звук. Мы посидели-посидели на лавочках в коридоре, нанюхались там угарного газа, выходящего из печек, полу-

- 217 -

злобно поострили насчет киноаппарата и киномеханика, который нажимал кнопки, щелкал выключателями, а потом принялся разбирать киноаппарат на части, — и разошлись по камерам восвояси.

Через несколько минут прозвучал отбой. Очевидно, сегодня опять будет сделана попытка показать нам вчерашний фильм. Сейчас будет ужин, затем развод на работу второй смены, после этого загремят в коридоре расставляемые скамейки, затрещит опробуемый киноаппарат, по команде надзирателей захлопают двери, я усядусь рядом с Эдиком и Юрой 1 на холодную скамейку, принесенную с улицы, пробежит вперед шустряк, истомившийся любитель кино, он полезет опускать экран на проходной двери-решетке, разделяющей коридор на секции, и... может быть, опять на экране замелькают картинки без звука?

Я бы не пошел смотреть фильм — надо дописать это письмо, и есть что почитать — но много ли я выиграю? Нелегко сосредоточиться, когда в коридоре идет фильм, — в камере хорошо слышен весь текст кинокартины, и воображение, естественно, устремляется в коридор, пытаясь представить, нарисовать то, что оттуда слышится...

Здесь я оборвал вчера письмо, ибо опять раздалась команда: "Выходи в кино!" — но в этот-то раз мы все же фильм посмотрели. Это была документальная лента о Джеке Лондоне. Они - и фильм, и Джек Лондон, конечно, - вызвали у меня цепь размышлений, волнующих в данное время в зоне, — размышлений о человеке и его деле, об их соответствии и несовпадении.

Вот был человек, думал я, и оставил в памяти людей, запечатлел на годы свою личность, свой дух. Но как понимать — он воплотил свой дух в памяти... Ведь воплощается не весь человек, а лишь часть его. Но, может быть, в этой воплощенной части и скрывается самая суть человека? Но что считать сутью? Мне кажется, это неразрешимый вопрос с точки зрения нравственных критериев. Можно ли считать, например, сутью поэта его стихи о свободе, если свободой

 


1 Э. Кузнецов и Ю. Федоров - "подельники" А. Мурженко.

- 218 -

он называл рабство? Или сутью романиста — романы о счастливой жизни, если радостью жизни и достоинством человека он называл вечное прозябание?

Душа человека безбрежна, и сам он противоречив. Поэтому человек остается воплощенным в своем творении не всей душой, богатством, противоречиями своего духа, а лишь тем, чем хотел воплотиться, или же сумел, или просто случайно, сам толком того не понимая, воплотился. Это может стать его сущностью, а может — лишь его... фантазией.

Как соотносится поступок человека с его душой, личностью? Как соотносится творение со своим творцом? Что воплощено в полотне, скульптуре, мелодии, слове — кредо художника, его нравственно-духовный мир или же просто игра его ума, вернее — сложный сплав знаний (навыков) и творческой холодной интеллектуальной силы, питающейся энергией чувств, но не подчиненной этим чувствам? Эти вопросы меня волнуют сейчас, — чуть ниже ты поймешь, почему именно.

Ведь не случайно великий художник сказал: "Мысль изреченная есть ложь" 2. И все искусство — ложь! И чуть ли не все согласны — правда, на Западе, конечно же, не у нас — что идеология тоже ложь! Религия — это даже у нас известно — дурман, опиум для народа. Уже и героизм считают вещью относительной — и не случайно, не без оснований: очень часто геройский поступок направлен на благо одних людей, противопоставленных совокупности других, и оценка героизма зависит от того, кто именно его оценивает.

Конечно, постижение абсолютной ценности поступков и творчества человека выглядит задачей очень сложной. Но мне — может быть, излишне самоуверенно — представляется, что существует некий критерий, который может помочь. Вот он, мой личный критерий: все, что оставили нам предыдущие поколения людей и что служит благу человечества, то есть нравственному воспитанию и совершенствованию души, — все это может быть поставлено в заслугу

 


2 Поэт Ф.И. Тютчев.

- 219 -

ушедшим от нас людям. Мы, однако, склонны отождествлять создания этих людей с их душой, с их подлинной сущностью, с их "я", грубо говоря. Это и есть заблуждение. Человек, в том числе творец, шире своего создания, своего воплощения. И человек - очень часто не то самое, что он создает.

Заблуждение на эту тему порождает идолопоклонство. Идолопоклонство, в свою очередь, выносит на свет нетерпимость и жестокость.

Мир становится все хуже. В отношении ушедших — и то мы не должны допускать абсолютного отождествления их идей или действий с сущностью духа самого ушедшего. Тем более мы не должны позволять то же самое по отношению к нашему современнику. Ибо тогда мы закрываем возможность критически относиться к последующим поступкам человека, к его изменяющейся во времени или открывающейся новым содержанием личности.

...Эта проблема требует размышления, здесь далеко не все лежит на поверхности. Но она становится актуальной и в наших специфических условиях. В последнее время появились в прессе три интересные статьи: одна из них имеет непосредственное отношение к нашему лагерю 3. Я не буду обсуждать тут такие аспекты этой статьи, как "кто есть кто?", законность использования личной переписки или проблему этическую: можно ли вообще писать в письме то, что написал Ш. 4 Для меня эта статья интересна тем, что я в ней нашел подтверждение своим размышлениям об общечеловеческом в отношениях людей. И подтверждение вышесказанному: есть идеи и есть люди—идеи обретают существование сами по себе, независимо от людей, давших им жизнь.

Это отделение идеи от человека может противопоставить человека его же идее — это случается тогда, когда по своим внутренним качествам человек не соответствует той идее, к которой он Прилепился, с осуществлением которой связал жизнь. Более того: человек, обретя возможность говорить и действовать от имени идеи, может ее извратить до неузна-

 


3 В 1977 г. в лагере особого режима в Сосновке ("Дубровлаг") происходили ожесточенные столкновения между украинскими диссидентами. Подавляющему большинству украинского землячества, возглавляемому старейшим политзаключенным Д. Шумуком, противостоял видный публицист украинских национал-демократов В. Мороз (его поддерживал И. Гель). В ходе столкновений Д. Шумук написал письмо родным, крайне резко характеризующее Мороза, которое, пройдя цензуру, стало известно гебистам, и было использовано ими при публикации статьи в украинской прессе, порочившей не только В. Мороза, но и всех заключенных на "спецу".

4 Данило Шумук.

- 220 -

ваемости. Если это случается, нам следует поразмыслить: или же люда, позволяющие извратить идею, не доросли до ее сути; или же сама идея содержала в себе нечто порочное, ложное, что объединило вокруг нее людей нестойких, согласных и молчаливо допускающих извращение своих принципов.

Поступки каждого человека, даже самого авторитетного и героического, требуют к себе критического отношения. Оно необходимо, чтобы узнать этого человека поглубже, проникнуть в его нравственный мир. В противном случае мы можем оказаться орудием в руках прохвоста.

Такое познание — трудный процесс, но зато становится возможным предвидеть поступки человека. Узнаешь стереотипы его поведения - и можно его попытаться предсказать на будущее. (Впрочем, человек ни в одной ситуации не поступает заданно, раз и навсегда: если бы это было так, оказалось бы возможным познать его внутренний мир.)

На самом-то деле поступок или решение человека являются лишь частью его внутреннего мира, и всегда в нем остается резерв непроявленных сил, часто противоположных тем, которые проявились именно в данный момент. Потому мы и не можем познать нравственно-духовную суть человека до конца.

Может ведь случиться так: вы скажете — вот человек нравственный, а это окажется такой же истиной, как если бы человек, попавший в лужу нефти, разлитую по поверхности океана танкером, воскликнул: "Вот океан нефти!" 5.

 

* * *

 

Из истории известно, что самые "святые" организации и самые, казалось бы, нравственные люди, стоявшие во главе народов и государств, охранители закона, блага и морали, — легко нарушали этот же самый закон и эту же самую мораль, когда действовали в общественных интересах. И совершалось это так естественно, что никто не замечал противо-

 


5 Несомненно, это "абстрактное" рассуждение отражает мысли А. Мурженко по поводу конфликтов 1976-77 гг. на "спецу" между В. Морозом и группой Шумука (см. выше). Как явствует из текста, А. Мурженко хотел намеками, в обход цензуры, показать, что согласен в принципе с оценками Д. Шумука.

- 221 -

речия в их безнравственном поведении. Наоборот, все объективно объясняли неизбежным ходом событий, государственными интересами, высокими целями и т. д.

Секрет в том, что часто не субъект решений, властитель и лидер, но объект, жертва решений или поступков руководителей, выпадал из поля зрения... Все это заставляло думать, что мир, благо и справедливость покоятся на хрупкой основе, на внутренне противоречивом и таком несовершенном человеке! Именно поэтому человек издавна искал опору не в самом себе, а в совершенной общественной системе: "Какая бы она ни была приближенная к идеалу, до поры до времени ненадежная, но она, система общественных отношений, дает объективные гарантии справедливости и законности. И все объекты, люда, рано или поздно станут нравственными, потому что их к этому вынудят социальные условия жизни".

При этом как-то забывалось, что социальные условия — это не только общественные отношения, но и люди, прежде всего сами люди. Допускалась элементарная ошибка! А эгоист-человек мог превратить любой закон в орудие насилия и, прежде всего, самоутверждения. И любую систему он постарается повернуть так, чтобы она служила его благу. И ограничить его эгоистические притязания можно, но это способен сделать другой человек, нравственный и самоотверженный, а не система...

Итак, все снова возвращается на круги своя: человек есть камень, на котором стоит здание мира.

Эти абстрактные рассуждения туманны, я понимаю, но сделать их конкретнее, объяснить, что именно я имею в виду, — не решаюсь. Трудно говорить о щекотливых вопросах в письме, проходящем цензуру: очень трудно говорить о соузниках. Вот Ш. открыто сказал то, что, по мнению других, надо было скрывать. Он, конечно, не жалеет о том, что сказал, но жалеет, что сказанное попало в ту статью. Сейчас строчит жалобы во все инстанции (я-то думаю, что он говорил истину, но не нужно было писать то письмо).

 

- 222 -

Но о чем и о ком мы можем говорить в своих письмах"? Мне, например, хотелось бы петь "хвалебные песни" себе и другим "мученикам". Но это навряд ли понравится цензору.

В письмах мне уже приходилось говорить о людях, с которыми меня сводила судьба в заключении. Но до сих пор как-то ухитрялся, упоминая какой-то персонаж, в то же время как бы не касаться конкретного лица. Объясняется это, конечно, специфическими условиями переписки — попросту цензурой. Я не могу серьезно исследовать мировоззрение, судьбу даже тех лиц, к которым отношусь отрицательно (например, полицаев или уголовников). Ибо человек бесчислен в своих нитях-связях с окружающими. В нем, в его исковерканной судьбе, можно увидеть судьбы бесчисленного множества, кто так или иначе, прямо и опосредованно, творил его судьбу вместе с ним самим, кто приложил к его участи руку и заколачивал его в этот гроб.

Мне приходилось отыскивать в поведении и характере соузников смешное и уродливое. Возможно, мне стоило больше подчеркнуть свое сострадание к ним? Впрочем, я уже не знаю, можно ли в моем истинном отношении к ним найти сострадание? Вообще-то мне кажется, что я обладаю этим чувством, но, может быть, это заблуждение? Я имею в виду, что сочувствую лишь конкретным людям и — тем из них, кто мне не антипатичен.

Я не буду ханжески утверждать, что готов разделять страдания, принять на себя часть невзгод, унижений, даже пыток людей, вызывающих у меня здесь только ненависть и отвращение. Не могу сострадать человеку, в человечность которого я не верю, напротив, уверен в его внутренней бесчеловечности. Сострадал бы я, например, Гиммлеру, если бы сидел в одной с ним камере? Нет, и не могу представить порядочного человека, который сочувствовал бы ему, согрел бы его жизнь вниманием, душевным теплом, дружеским участием, солидарностью в отстаивании наших общих прав...

Если некто заявляет, что он сострадает всем и каждому,

 

- 223 -

палачу и жертве, то такое сострадание в лучшем случае абстрактно, т. е. внечувственно, ненатурально, а в худшем — просто ханжество.

Сострадание ко всем и каждому, в том числе к людям, сеющим смерть, — чудо на Земле. Я не встречал людей, проникнутых только любовью к человеку. Как его реально представить? Подобный образ есть у Булгакова в "Мастере и Маргарите", но мы верим в его Ешуа лишь потому, что относим его образ к тому, кто назван в Евангелиях Богочеловеком. Только тот, которого мы считаем эманацией Бога на Земле, мог сострадать всем и говорить так, как Ешуа: все люди добрые, все достойны любви и сострадания, с худшими из них надо только поговорить, чтобы открыть им самим их изначальную доброту.

Я, например, сколько бы ни говорил с Крысобоем 6 или Мандатовым, скажем, навряд ли открою в них доброту. По моему ощущению, в этих персонажах доброта и не ночевала. Как человек я могу понять систему взаимозависимости людей друг от друга, при которой судьбу каждого создают все люди сообща и, таким образом, они все связаны единым страданием и достойны единого сострадания. Но это — от ума, это абстрактное постижение человеческих отношений.

В конкретном, жизненном отношении к человеку такая абстракция уступает место естественному и могучему голосу души, всего моего существа, лишь ничтожной частью коего является мое мыслимое всечеловеческое сострадание — разумное "Я".

Говоря конкретно, реальный максимум, достижимый для меня, — это хоть на некоторое время проникнуться состраданием к людям, к которым я обычно испытываю постоянное негативное чувство.

Взять хотя бы того же уголовника, который, ханжески одев на шею крест, вместо утешения и благости лишь усиливал терзания и ад в наших душах. Я все-таки разглядел в нем то, что трудно было обнаружить в его словах, которыми он клял все и всех. Часто в моих глазах он выглядел

 


6 Крысобой - римский центурион, персонаж романа М. Булгакова "Мастер и Маргарита".

- 224 -

жалким, бездомным псом, забившимся в темный угол на нижних нарах. Если бы однажды из его угла раздался жалобный собачий вой, я не удивился бы, ибо за оболочкой ругательств и молитв я читал в его вздохах и взглядах, в его позе, в его лице тоску и бездомное отчаяние.

И к полицаю Пете, изрыгавшему на всех злобу, раздражение и презрение, мои обычные чувства иногда вдруг сменялись пониманием того, что его бесчеловечный облик, возможно, случаен, и жалостью к его загубленной душе, в которой остались лишь две-три мучившие его страсти: голод, одиночество, злобное томление.

Чувства тоски, одиночества, отчаяния испытывают в заключении все. Сила переживания, конечно, индивидуальна, но характер чувствования — подобен. И это именно позволяет нам понять друг друга — даже тех, кто антипатичен. Но есть у этого явления и другая сторона: нам легко отбросить сострадание, вызываемое соузником, так как его муки — наши муки, и мы к ним привыкаем, считаем естественными, и ни у кого из нас нет преимуществ по сравнению с другим. В общем, в каждом из нас сострадание к товарищу по заключению уживается с противоположным чувством к этому же человеку. Просто в одних случаях на первый план выступает одно, в других — другое чувство...

Писать о моем чувстве сострадания к людям трудно — и в силу моего положения цензурированного госпреступника, и потому, что мне хочется быть искренним, не кривить душой. Мои мысли не случайно обратились к этой теме. У вас, на воле, благородным считается возбуждать к нам, невольникам, лишь участие и сострадание. Но мы, находящиеся внутри этого мира, имеем, мне кажется, право смотреть на самих себя и оценивать себя с точки зрения общечеловеческих ценностей.

Думается, это правильно — искать оценку, пренебрегающую узкими, идеологическими ценностями. Кто добр, кто зол — люди решают это, не сверяясь с идейной принадлеж-

- 225 -

ностью или мировоззренческими критериями, а решают сердцем.

Как бы мне хотелось расшифровать тебе все эти абстрактные рассуждения о том, как трудно остаться человечным в бесчеловечных условиях жизни. Они навеяны недавними событиями у нас в зоне. Но приходится говорить отвлеченно и скучным тоном...

Почему я так часто вспоминаю прошлое? Потому что мне удивительно осознавать, что здесь, в мире памяти моих чувств, мыслей, образов, картин пережитого, в мире запечатленного времени, — содержится тайна моей души, моей личности, моего настоящего и будущего.

То, как я думаю сегодня, то, что смогу сделать завтра, — определяется душой, сформированной прежней жизнью. Именно поэтому воспоминания не кажутся мне праздным времяпрепровождением, но — созерцанием своей души, запечатленного процесса ее формирования. Все-таки, как мало мы способны вспомнить то, что видели в жизни, слышали, промыслили, перечувствовали, как мало запомнили те действия, решения и переживания, которые создали нас и определили наше лицо. Вспоминая, мы внимательно вглядываемся в прошлое, с надеждой обнаружить то, что в конечном счете определило нашу судьбу. Впрочем, легко сказать... На самом деле, как часто мы мучаемся с нашими воспоминаниями, пытаясь найти в бессмыслице смысл или придать им тот смысл, которого в них не было. В моей же ситуации естественное искушение — все воспоминания подчинить одной цели: приданию смысла бессмысленности моего настоящего...

 

* * *

 

Здравствуйте, дорогие мои Любонька и Анютка!

Получил ваши письма от 30 марта... Получил лекарства твои, милая, — плангаглюцид и гематоген. А бандероль, которую ты послала на больницу, мне здесь не отдали и, оче-

 

- 226 -

видно, уже отправили назад. Не понравилось контролеру Гальке (она выдавала), что конфеты были в обертках с надписями нерусскими буквами. "Черт его знает, что тут написано! Будете у меня получать "Сливу" и карамель"... Так что ты, дорогая, сдери с конфет обертки, сложи их в мешочек целлофановый и пошли снова — вот и вся проблема!

Плантаглюцид уже пью, а гематоген фельдшер держит у себя — не дает.

...Вот лежу на койке, лицом к окну, и созерцаю кусок фиолетового неба в клеточку. Окно открыто, хотя еще прохладно. Позавчера кончился отопительный сезон, печки не топят, и на улице сейчас все равно теплее, чем в камере. Я смотрю через решетку в темную синь апрельского вечера и жду сосредоточенности, ясности духа и мысли. Вечера навевают на меня философичность: появляется надежда, что наполнятся сокровенным смыслом слова: "Ты есть".

За окном слышится разговор зэков, они о чем-то там гремят. Поднимаюсь, становлюсь на койку, выглядываю в окно. Вижу копошащегося среди разобранных кроватей полицая, пытающегося сделать для себя новый лежак из досок (сетки нам запрещены), устилающих старые койки.

- Хо, — не удерживаюсь от шутки, — ящик у него не готов.

— Думаешь, пора сколачивать? — обращается к нему мой сокамерник. Шутка дурная — полицай уже стар. Но, к счастью, он не уловил смысла и, отнеся разговор на счет своего поломанного настила, ответил: "Да, думаю, что получше выбрать и сколотить". Тут уж мы рассмеялись.

Мы хохочем, но смех у нас надрывный: в каждом сидит страх, не только старики умирают. Да и не в страхе только дело — все же есть и сочувствие к тем, кого настигает смерть. Гибель молодого парня большинство из нас недавно пережило очень тяжело 7.

Чувствую вялость во всем теле, сознание притуплено и опустошено, голова тяжелая. Надо двигаться, вернуться к жизни: почему бы не заварить чаю, хотя уже поздновато.

 


7 Заключенный Волобуев умер от туберкулеза. Об этой смерти и произведенном ею впечатлении писал также Э. Кузнецов в "Мордовском марафоне".

- 227 -

Размеренные, бесхитростные действия укрепляют душу, даже если не вернется ясность сознания, ощущение здоровья. Слезаю с койки, готовлю бумагу, сокамерник подключается — насыпает спичечный коробок чаю, достает бумагу, палку... Ритуальные действия, такие простые, смещают восприятие мира в особую плоскость, и душа освежается... Да, но эти "лечебные возможности" скованы — здесь не разгонишься. Вот сейчас заметит надзиратель, что варю чай, и лечение души будет продолжено в карцере.

Да, мир неволи, мир изоляции — особый мир, и человек здесь находится в экстремальной ситуации. Чтобы задуматься над ее последствиями, стоит вспомнить случайные эксперименты "чистой изоляции" — Каспар Хаузер или Маугли... Мир свободы становится для нас миром потусторонним.

...Я смотрю на пламя, греющее кружку, в которой варю чай, и думаю, что неожиданно созерцание огня, в котором можно, увидеть здесь картинки не хуже дантовских, приведет-таки меня к мыслям о "пламени счастья". Заезженная в беседах колея! Постоянно об этом говорим, читаем (одно время я даже регулярно просматривал все статьи на эту тему в "Литературной газете", в "Науке и жизни" и прочих газетах и журналах). Сейчас вот вспомнилась полемика между нашим литератором К. и западным профессором Трусом. К. утверждал, что смысл жизни в том, чтобы бороться за счастье других людей 8. Трус возражал примерно так:

— Если счастье жизни в том, чтобы бороться за счастье других людей, то ведь другие тоже должны бороться за мое счастье ради собственного счастья в жизни. Но так получается логический абсурд! Да, это очень благородно звучит: "Бороться за счастье человечества" — но мы опять же возвращаемся к вопросу, что же оно такое, счастье. Наверное, голодному ясно, что счастье в том, чтобы стать сытым, причем постоянно; для узника счастье — оказаться на воле; для урода оно в обладании любимой женщиной или в обретении красоты. Но, удовлетворяя свое представление о счастье,

 


8 Условные имена К. и Трус - придумано, несомненно, в цензурных соображениях, как в последующем тексте — китайские имена. Возможно, под К. подразумевается Карл Маркс с его афоризмом: "В чем счастье жизни? В борьбе". Трус, видимо, произведен от английского слова "truth" — правда, что должно пояснить читателю, на чьей стороне симпатии А. Мурженко в споре о счастье.

- 228 -

мы снова видим новую линию горизонта — новое представление о счастье...

Пока я засыпал в кипящую воду коробок чаю, то успел подумать, что христианство и атеизм, деизм и рационализм, тоталитаризм и популизм, монархизм и научное мировоззрение, прагматики и идеалисты, словом, все от Мао Цзе-дуна до Ницше обещали найти панацею для обнаружения истинной системы ценностей, дабы сделать наш выбор "счастья" более разумным, истинным. Но итогом постоянно являлись скептицизм и неверие в любую систему мировоззренческих ценностей!

...Но вот чай настоялся, я встал с койки и слил его в банку. Сокамерники уже сидели за столом, как голодные птенцы, следя за моими манипуляциями. "Ну, будем счастливы!" — в ответ своим невысказанным мыслям пожелал я и пустил кружку по кругу.

— Н-да, счастливы! — откликнулся один из сокамерников...

И завязался разговор.

— Ты помнишь, как Цзян Цин, жена Мао Цзэ-дуна, устроила в Пекине дискуссию и заявила, что ее счастье - в борьбе за счастье других людей?

— Не помню...

— Напрасно. В Китае тогда в моде были "дацзыбао", стенные газеты, где каждый грамотный мог без слишком большого риска возразить даже самой мадам. Конечно, возражения оставались в одном экземпляре, но оказалось, что кое-кто кое-что переписал...

— Как это всегда бывает...

— Недавно в одной гонконгской газете эти "дацзыбао" стали цитировать. Некий Мен ответил г-же Мао так: "Благородный человек вы, Цин, но мне непонятно: как вы узнаете, кто счастлив, а кто нет, чтобы бороться за счастье несчастного? Доподлинно известно, что счастливым не был ни один император! Или возьмем наш Китай: доподлинно известно, что мы — счастливые строители светлого будущего.

 

- 229 -

Можно ли кому-то, вам, в частности, бороться за наше счастье, счастье вроде бы по теории счастливых людей? Тут какая-то бессмыслица...

— Молодец китаец!

— А другой, У Синь, даже попытался сформулировать правила поведения человека-борца в наших условиях. Ну, конечно, ритуальные фразы сохранил, помнит все-таки, что живет в маоистском Китае, но выражается очень любопытно: "В нашем счастливом обществе не имеет смысла утверждение г-жи Цин, что лучшие люди те, кто борется за счастье других людей. В нашем счастливом обществе каждый должен прикладывать все силы, чтобы попытаться самому стать порядочным человеком. А если остаются силы после исполнения такой задачи, то надо употребить их на то, чтобы одернуть другого, когда тот ведет себя по-свински в общественном месте". Вам не надоело?

— Нет, нет...

— Тогда процитирую третьего китайца, некоего Женя, который мне лично показался самым глубоким из всех:

"Подлинная ценность выбора проверяется единственным критерием — способностью к самопожертвованию. И если г-жа Цин уверяет, что для нее высшей ценностью является борьба за счастье других людей, то для нее не секрет, какие жертвы приходится приносить поклонникам этой идеи своему богу. Из истории известно, что бог этот суров, и в числе необходимых ему жертв значатся такие, что поклонник неизбежно будет ободран и бит. Мы всегда узнавали поклонников этого бога по синякам на лице, по выпирающим от худобы ключицам и лопаткам, по лохмотьям... У них вид, подобный тем, кого европейцы называют еврейскими пророками. Вы можете встретить их отнюдь не в теплых уютных гнездышках, а на семи ветрах".

— Да уж, конечно, не на площади Тяньаньмынь 9, — откликнулся кто-то. Остальные сидели молча: суровая правда Женя, неизвестного китайского собрата, покорила и даже подавила их.

 


9 Площадь в Пекине, где выступают руководители коммунистического Китая.

- 230 -

...Ночью мне снился мчащийся конь вороной. Какие-то массы людей, веселясь и потирая себя по брюху, восторженно приветствовали его бег. И лишь небольшая кучка плакала, поднимая широко открытые рты в фиолетово-клеточное небо.

Сегодня, перечитывая последние строчки, я сказал себе: "Ладно тебе философствовать о смысле и счастье жизни для всех живущих. На воле они сами, без тебя, разберутся. А вот что самое ценное для людей здесь, в зоне? Во всяком случае, для меня высшая ценность, которая до сих пор не подвергалась девальвации, — это справедливость".

Тебе, наверное, кажется, что в неволе на пьедестале высшей ценности должна стоять свобода: и в узком смысле (как обретение мира по ту сторону колючей проволоки) и в самом широком. Так оно вроде так, но именно справедливость представляется мне неизбежным фундаментом свободы. Возможно, это потому, что справедливость образует свободу духа в ситуации внешней несвободы. Говоря проще, у заключенных любовь к справедливости естественна, так как только она помогает обрести чувство самоуважения и уверенности в условиях их жизни. Разумеется, я отлично понимаю, насколько понятие справедливости субъективно, к каким трагикомическим последствиям может привести поклонение справедливости у несправедливого от природы человека. И, кстати, заметно, что чем сильнее обида на несправедливость, тем меньше у такого человека чувство собственной вины: себя он склонен во всем оправдывать. Вот тебе анекдот на эту тему.

Один король посетил тюрьму в своем королевстве. Осматривая камеры, он знакомился с узниками и спрашивал, кто за что сидит. Все отвечали, что сидят ни за что, что они жертвы несправедливости и нет на них никакой вины. И только один сокрушенно признался, что он человек испорченный, совершил жестокое убийство из ревности, и нет ему прощения.

Король повернулся к начальнику тюрьмы и распорядился:

 

 

- 231 -

— Сударь, освободите немедленно этого ужасного человека — ему не место среди порядочной публики, собранной в вашем заведении...

Обрати внимание на начало анекдота, на запальчивые, с искренней верой в свою невиновность утверждения уголовных преступников, что с ними поступили несправедливо. Это очень типично.

Поэтому можешь представить, какая жажда справедливости у тех, кто действительно не совершил преступления, а лишен свободы, например, по недоразумению!

Интересно, как бы поступил король, посетив не уголовную, а политическую тюрьму, и вдруг бы там перед ним брякнулась с раскаянием какая-нибудь осознавшая свою вину душа?

Как государственный муж, он, по моему мнению, должен был сказать:

— Этому, который осознал, что имел дурные намерения, надо прививать теперь мнения хорошие: пусть он пока посидит, поучится. А этих, которые действовали из благородных побуждений и не изменили им в неволе, — отпустите: сейчас так мало порядочных людей на воле, и еще меньше среди них тех, кто готов пожертвовать собой ради своих убеждений.

В последующем письме я закончу разговор, а сейчас пора ставить точку. Точка эта заключается в том, что человек может быть счастлив тогда, когда он осуществляет себя как свободная и духовная личность (конечно, и пес на хозяйской цепи счастлив, и хряк, пристроившийся к кормушке, но я говорю о счастье, которого достоин человек). Человек счастлив, когда осознает, что внешний мир не манипулирует им, не подавляет его волю, а является полем свободного приложения его сил. Человек счастлив, когда во внешнем мире его ценят не как средство, а как самостоятельную цель бытия, существо самостоятельное, исходящее из своих убеждений, подчинившее свои интересы благу це-

 

- 232 -

лого (внешнего мира). Ты понимаешь, что, говоря об образе счастливого человека, я стараюсь не упускать из виду свою ситуацию — положение в мире зэка — то, с чего я начал свое писание.

Что касается моего положения в плане не бытийном, а бытовом, то недавно был опубликован Указ об изменении в Уголовном законодательстве СССР. Я, например, теперь могу попасть на "химию" 10 после отбытия трех четвертей срока 11. Правда, если буду там нарушать трудовую дисциплину или плохо вести себя в быту, меня вернут в лагерь отбывать заново все ту же одну четверть срока.

...Жизнь наша течет по зэковской пословице: "Жизнь бэкова — нас бьют, а нам некого". Ты просишь писать о моем здоровье. Официально у меня зарегистрированы вроде бы: гипоацидный гастрит, кардиострофия. Остальное не суть важно: полиартрит (постоянно болит левое плечо), две паховые грыжи, геморрой. Мне ведь карточку свою не дают читать, поэтому передаю то, что удалось выудить в перемолвках у врачей. Плохо чувствую себя периодически: недели две-три терпимо, а затем снова мучают желудок и сердце: тошноты, поносы, слабость общая, боли желудка, боли в сердце, отдающие в лопатку, иногда — при умственном напряжении — боль, давящая на глаза. Аппетита нет, язык как наждак, живот раздут и тяжел, хотя ем, конечно, в этом состоянии очень мало (только завтракаю и обедаю, но не ужинаю). Когда особенно желудок допекает, приходится вообще почти не есть день-два. Ночью часто просыпаюсь от сердцебиения и гудения в ушах.

Сейчас наступает хорошая погода. Попробую приналечь на физзарядку — движения и свежий воздух, в пределах наших возможностей, конечно. Буду меньше читать и писать — попробую отдохнуть, чтоб хоть немного набраться сил. Хочется хоть на свидании выглядеть получше, чтоб не огорчить вас, как в прошлый раз, когда подвел желудок. Ты сейчас не налегай на жалобы: ведь уже заставила кое-кого из санитарного отдела обратить внимание на мое здоровье.

 


10 "Химией" заключенные называют "условно-досрочное освобождение с обязательным привлечением на стройки народного хозяйства": эта мера наказания фактически представляет замену части лагерного срока формой ссылки под гласный надзор милиции в те районы страны, где существует особая нужда в рабочих руках, не удовлетворяемая за счет вольнонаемных рабочих. Название получила потому, что первыми стройками, куда стали направлять заключенных из лагерей, стали крупные химические комбинаты. "Химики" обязаны жить в казармах - "общежитиях" и работать в указанном месте и на указанной работе.

11 До Указа 1977 г. на политзаключенных вообще не распространялись никакие сокращения сроков.

- 233 -

Отдали мне плантаглюцид — это твоя заслуга. Бутылочку уже сейчас приканчиваю — получше стало.

В общем, посмотрим. Посылка мне положена пятнадцатого июня. Что в посылку класть разрешено — ты сама знаешь. Колбасу, например, нельзя, но, может быть, грамм двести отдали бы. "Но лучше не рисковать", — подсказывают сейчас сокамерники (мы обсуждаем, что можно получить) . Сало, знаешь, я не ем. Есть так называемый "рулет" — что-то вроде копченого мяса, его, может быть, пропустят. Масло с медом, но так, чтобы мед не был особенно заметен, так как мед тоже не положен. Грамм двести чесноку. Только, дорогая, смотри, чтоб не был порченый: бывает, не сразу заметишь. Можно конфеты "Товех", только без оберток, просто в целлофановом пакете; сухой апельсиновый сок; можно с полкило чищеных орехов; или ту вкусную халву, которую ты присылала в Саранск, помнишь? В общем, в таком вот плане. Как говорит китайская пословица: из кузнечика не приготовишь лягушку. Или, как говорят в нашем народе, посылка не слон: на язык положишь, за нос дернешь - и нет ее. Пять килограммов в год.

Итак, любимая, буду ждать твоего письма. Как Саша? 12 Я уже писал для него в прошлом письме. Пусть черкнет о себе, о свободе. Привет Рут.

Обнимаю и нежно целую

Ваш

 

30 апреля 1977 г

 

 


12 А. Фельдман.