В поисках отца

 

«Не здесь ли, в тюремных камерах,

и обретается великая истина?».

Александр Солженицын.

 

Когда на ленинградской Неделе совести я услышала рассказ Марка Наумовича Ботвинника об аресте, его первую фразу: «Меня взяли 15 января 1938 года», я вдруг поняла: еще живы люди, которые могли оказаться в одной камере с моим отцом! Я еще могу узнать о его последних днях...

И пусть я несколько отклонюсь от темы, но имена людей из Леты, оценка ими происходящего, быт и уклад тюремных камер гораздо больше и правдивее поведают о шести (только ли шести?) погибших, чем вымученные дела НКВД, в том числе и «Дело 14113».

Из картотеки ленинградского «Мемориала» выписала всех, кто был арестован в январе-марте 1938. Живых осталось немного.

300 камер было на Шпалерке...

 

М. Н. Ботвинник^*

КАМЕРА № 25

Конвойный подходит к решетке, напоминающей решетку зоопарка, за которой сидят хищники и к кото-

 

рой сейчас прижимаюсь я. Тихо хлопает в ладоши и так же тихо произносит: «Тихонечко ложитесь спать!»

Бешеный шум, рев раздается после этих слов. Все бегут, тащат доски, кидают их на пол. Я, за минуту до этого впихнутый в камеру, и впрямь попадаю в обстановку зоологического сада. Лица, заросшие бородой, свирепы, движения поспешны.

Буквально через пять минут все доски, точнее щиты, уложены на асфальтовый пол. Из угла несутся люди с мешками, набитыми соломой. Ставятся перпендикулярные скамейки, на них снова щиты, так — в несколько этажей.

Ко мне подходит староста камеры майор Мирончик, берет меня за руку и ведет по узкому проходу к мутному окну. Люди уже лежат. Он показывает мне узкую полоску свободного места. Ложусь. Ужасно душно, труха сверху сыплется мне в рот. Я все еще нахожусь в состоянии полуреальности. Лежу и вспоминаю случившееся вчера.

Благополучный мальчик в благополучной семье, студент истфака Ленинградского Университета, я с I курса стал интересоваться древней историей. Забегая вперед скажу, что дело, по которому я был привлечен, так и называлось — «дело античного кружка». Следователь, собственно говоря, и обвинял нас в том, что инте

 

рес к древности сам по себе показывает, что мы не приемлем современности!

Еще вчера я сдавал историю педагогики, экзамен неприятный для меня. Потом до полуночи был в гостях у своей возлюбленной, и вернулся домой после 12-ти.

Семья была традиционная. Отец очень не любил моих поздних возвращений. Был он в генеральском чине, военный медик. К тому же тяжело больной.

Слегка виноватый, открываю дверь французским ключом и... тут начинается сказка. Абсолютная сказка.

В крохотной передней стоит солдат с винтовкой, и тут же подбегает ко мне человек в кожанке, тоже военный, и говорит: «Руки вверх!» Ощупывает карманы. «Оружие есть?»

Вижу бледные лица отца и матери. Идет обыск. Отец у меня спрашивает: «Ты был в каком-нибудь заговоре?» Я говорю — нет. Мать, юрист по профессии, адвокатка, успокаивает: «Будем хлопотать, если ничего не было, выпустят». И напутственно: «Там рассказывай все как было, не запирайся, будь как можно откровеннее».

Ну, я не очень был наивен, все-таки уже 20 лет, третий курс, но вот с таким материнским напутствием я ушел.

И дома, и по дороге в тюрьму обходились со мной вежливо. До приемного зала Шпалерки. Там началось…

Разденьтесь догола! Раздвиньте ягодицы! Если что-то прячете, лучше сразу отдайте!

Бессмысленность всего этого ошеломляет.

Меня сажают в так называемый собачник (в этой же приемной зале шкафы, в один из них меня впихива-

 

ют). Там невозможно ни стоять, ни сидеть. Присел, скрючившись, поджав коленки к подбородку. Узнаю по голосу еще одного из наших. Всего 7 человек той ночью арестовали.

Однодельцев рассаживали в разные камеры. Я попал в 25-ю. На третьем этаже. Камера большая, не менее 50 метров. И вместо одной из стен — решетка, и когда смотришь из коридора черно от людей. 250 человек.

Теперь и я в этом зоопарке или, как говорили у нас, «в метро». Лежу, задыхаюсь, дышать нечем. Потом я понял, почему так торопливо люди укладывались на сон. Дорожили каждой минутой отдыха. Ночью могли любого на допрос поднять.

Ложились головами друг к другу, ногами к проходу. Дежурный заключенный знал, где кто лежит. Подойдет, скажем, к Иванову, дернет за ногу, и тот выползал. Иногда дежурный ошибался, за одну ногу дернет Иванова, за другую Петрова, выползают сразу двое. И зря разбуженный потом долго не может уснуть, потому что эти негромко сказанные слова: «На допрос» — взвинчивают нервы до предела.

Никогда не забуду эту первую ночь в тюрьме! Я долго мучился, задыхался, сверху труха то и дело сыпалась. Совсем было хотел подняться и стоять в проходе. И тут то ли сознание потерял, то ли в сон провалился.

Позже, когда присмотрелся к тюремному быту, поразился организованности людей. Наутро щиты были так же быстро разобраны и сложены в четырех углах, превратившись в столы. Вдоль них — скамейки, на которых вплотную сидят люди. В середине камеры «прогулочная площадка», ходят по кругу. Совсем как Ван-

 

Гоговская прогулка заключенных. Идут, чтобы дать работу мышцам.

И тут появляется китаец. В 38-м году в каждой камере было по 2-3 китайца. Имена китайские начинаются на Ван, поэтому всех их звали Ванями. Китайцы отличались чистоплотностью, аккуратностью. Это были в основном петербургские прачки. До 38 года в подвалах петербургских домов были китайские прачечные. Теперь все эти китайцы были объявлены японскими шпионами. В тюрьме им поручалась раздача алюминиевых мисок, кружек, ложек. Они всю посуду содержали в большой чистоте и выдавали ее новичкам. На завтрак притаскивали два огромных бачка: один с утренней баландой, другой с кипятком.

В общем, жизнь в камере была на удивление организована. В значительной степени это определялось составом. Организующим началом были военные.

В это время кончались военные процессы. Больше года назад прошел процесс Тухачевского и шла дальнейшая «чистка». Снята была верхушка армии. В соседней, как видно, одиночной камере сидел Рокоссовский, в будущем дважды Герой Советского Союза. А рядом — комдив Рокоссовского генерал Зыбин, бывший до революции кузнецом. Человек бешеной силы, которого, как потом мне рассказывали, даже следователи не смели избивать. Однажды следователь попытался его бить, тогда железные пальцы кузнеца схватили того за ухо и оторвали ухо!

Что с Зыбиным сделали дальше, никто не знает. Его забрали из камеры.

Я все время силился понять, по какому принципу, за что арестовывают такое количество людей? И зачем?

 

Из 250 человек населения 2/3 камеры, а, может, и больше составляли националы. Это сейчас кажется, что аресты 37 года ставили целью снятие верхушки, а также наиболее ярких талантливых людей из интеллигенции. На самом деле, как мне кажется, это была планомерно проводимая очистка города от тех элементов, которые, с точи зрения Сталина, могли бы стать опорой оккупантов в приближающейся войне. Это, конечно, не оправдание жестокого террора, но это в какой-то степени объяснение. Попытка понять бессмысленность этой войны со своим народом.^*

Летом 37 года забирали поляков. По рассказам старых камерников, поляки довольно долго сопротивлялись. По два, по три месяца велось следствие, шли допросы. Я попал в основном с массой латышей. Они, решив, что сопротивление бессмысленно, прошли в колоссально быстром темпе.

За те три месяца, что я провел на Шпалерке, сменилось несколько волн националов. Почти одновременно с латышами шли немцы. Запомнился старый часовщик. Он вернулся с допроса веселый и сказал: «Вот вы говорили, что на допросах избивают, издеваются, что следователи звери. А со мной говорил хороший человек, очень вежливо. Он мне рассказал, что немецкое консульство в Ленинграде — очаг шпионажа и надо выслать немецкого консула.

Вы нам поможете, если подпишете, что были завербованы консулом для шпионажа. Ничего вам плохого не будет. Не буду вас обманывать, мы из Ленинграда вас вышлем для вашей же безопасности. Но вы сами назовете место, где бы хотели жить. Я сказал, что в Симферополе. И следователь пообещал».

 

Немец был доволен. И таких оптимистов, которые не хотели видеть очевидное, было немало.

При мне был доставлен в камеру большой начальник — руководитель профсоюза транспортников Дорпрофсожа Карповский.

Он ко мне испытывал доверие как к самому молодому.

—Я вижу, вы мальчик, — говорил он. — Я вас хочу предупредить — ни с кем здесь не разговаривайте, мы находимся среди врагов, зря у нас никого не посадят. Я здесь по ошибке. Вас, школьника, взяли, может быть, из-за родителей. Нас пытать не будут».

Это все он говорил до первого допроса, откуда его волоком притащили и бросили. С тех пор он молчал.

Поразительным днем было 5 февраля 38 года. В камеры хлынуло невероятное количество айсоров. Это кавказский народ, потомки ассирийцев. Во всем мире они работают чистильщиками сапог.

А на Шпалерку попали в качестве иранских шпионов. Были они все неграмотны. Эти шпионы не могли написать своей фамилии под протоколом допроса.

Кто еще был в нашей камере? Техническая интеллигенция. Ее обвиняли во вредительстве, в диверсиях.

Большую роль в жизни камеры играла интеллигенция гуманитарная. Ее силами у нас в камере читались лекции! Был такой профессор Башинджагян, сын известного армянского живописца.^* Языковед, зам. директора института Марра, фанатичный приверженец марровской теории. До сих пор помню его блистательные языковедческие изыски! Он рассказывал о происхождении языка, культуры. Его лекции меня захватывали. Я даже говорить стал с легким ар-

 

мянским акцентом. Леон Георгиевич просто пленил меня!

Был еще то ли кинодеятель, то ли режиссер Леонид Яковлевич Литвак.^* Он пересказывал содержание многих зарубежных фильмов, которые когда-то видел.

Надо было отвлечь людей от мрачных мыслей скрасить им невыносимую тюремную жизнь.

В соседней камере бывали концерты. Пел оперные арии Викторин Райский, премьер Мариинского театра.^**

Через неделю после меня в камеру поступил Михаил Григорьевич Ярошевский, ныне преуспевающий профессор, автор учебника психологии. Его дело было похоже на наше. Тоже кружок из 8-ми человек. Руководителем являлся сын известного невропатолога Давиденкова. Коля Давиденков.^*** Были там студенты: филолог Люблинский, историк Коля Гольдберг. И еще Тосик Предтеченский, сын профессора нашего факультета. Очень милый мальчик. И хотя обвинение, как и в нашем случае, было дутое, но эти ребята тоже хотели что-то осмыслить, понять смысл этих нелепых публичных процессов — Тухачевского и Зиновьева.

Ярошевский при первом допросе от показаний отказался. Попросил следователя: «Я прошу, не бейте в печень, она у меня больная». И его стали бить именно в печень. Началась желчная рвота. И он подписал протокол. Подписали и все остальные.

На суд они попали уже после снятия Ежова, когда стало важно показать вредительство самого Ежова и его сподвижников. Во время суда они все отказались от своих показаний. И через неделю были освобождены! Вышли они в 39 году. Мы — в 40-м.

 

Мой отец был военным врачом, у него была обширная переписка с заграницей. Больше всего я боялся, чтобы мое дело не легло на него.

Я сопротивлялся, насколько мог. Прошел «конвейер», это страшная вещь. Меня допрашивали несколько следователей неделю подряд, не давая передышки.

Но сломался я тогда, когда следователь стал вырывать у меня волосы, прядь за прядью. Это меня ошеломило. К тому же все мои однодельцы подписали протокол, и я решил сдаться.

После этого я стал жить в камере спокойно.

В нашей 25-ой, по-видимому, в конце 37-го года сидел композитор, довольно популярный в то время. Поль Марсель Русаков.^* Его песня «Когда простым и нежным взором...» была популярна. Родился он в Париже. Этого было достаточно, чтобы он получил свой срок за шпионаж.

Он сочинил приятную мелодию. Стихи написал очень любимый студентами-китаистами преподаватель Васильев.^**

Когда я попал на Шпалерку, ни того, ни другого в камере уже не было. А песня, гимн, как ее называли, жила.

За решеткой небо голубое,

Голубое, как твои глаза.

Сердцу больно. Разве успокоит

Эту боль вечерняя слеза...

Мы расстались, может быть, навеки,

Милая, любимая моя.

В этом поседевшем человеке

Не узнаешь ты теперь меня.

Там за решеткой жизнь,

 

Там за решеткой воля,

Здесь сумрак сводов, сумерки души

В тоскливые часы, в часы сердечной боли

Мне видится твой взор в ночной тиши.

Одни уходили, никто не знал, куда. Другие приходили. А гимн 25-ой камеры жил...

 

Борис Павлович Соколов^*

КАМЕРА № 9

Какие люди сидели в одной камере со мной! Старостой камеры № 9 был премьер Мариинского театра Викторин Попов-Райский. Был он очень красив, высокого роста. Держался мужественно. Авторитет у него был беспрекословный.

Я помню, как Райский рассказывал о своих встречах с С. М. Кировым, который не раз приходил к ним в театр.

Держали Райского в наручниках, мучили сильно. С допросов притаскивали волоком.

Обвиняли его и Вительса^** в шпионаже.

Держался Райский хорошо. Потом его уверили, что Вительс уже расстрелян, и он какую-то бумагу подписал против него. И вдруг однажды увидел Вительса среди тех, кого вели в баню. Значит, жив!

 

Очень мучился этим.

Любили мы, когда он для нас пел. Под сурдинку (т. е. тихо).

Очень много в камере было националов: армян, греков, евреев, немцев... Интернационал. Но что интересно? Ни разу не встретил ни одного грузина. Видно, боялись взять случайно кого-либо из родственников Сталина.

Были «бывшие».

Последний при царе консул в Персии Соботинский. 90 лет. Член царского сената Занн. Такого же возраста... Они все подписывали, что им предъявляли.

Гвардейский полковник Гвоздовский подписал обвинение, в котором говорится, что он на углу Невского и Садовой стоял с бомбой, готовясь кого-то убить. Потом ему сказали, чтобы в показаниях он заменил адрес предполагаемого террористического акта. И тут он заупрямился.

Нет уж, я как-то привык с бомбой стоять именно на углу Невского и Садовой!

Был в камере американский бродяга Чарльз Леонович Браун. 47 лет. Родился в Гватемале. В 12 лет убежал в Сан-Франциско, с тех пор бродяжничал. Сидел во многих тюрьмах. Перешел советскую границу, думая, что попадет в социалистический рай, получит пенсию. Попал в тюрьму. Русского языка не знал. Я был его переводчиком: он говорил по-английски и по-немецки.

Еще один актер у нас в камере сидел — Николай Константинович Вальяно.^* Был он с длинной бородой, весь заросший.

 

Новички его пугались, а он им: «Не боись! Колька-грек защитит!»

Был он душой камеры. Изображал бравого солдата Швейка. Мертвого рассмешит. Особенно мы любили сценку допроса. Он ее разыгрывал в двух лицах: следователя и Швейка.

— Признавайся!

— Признаюсь!

— В чем ты признаешься?

— Во всем признаюсь!

— В чем именно?

— В чем вам угодно? И т. д.

Били нашего Швейка сильно. После допроса отлежится, отдышится — и за свое. ...В тюрьме я поверил в людей».

 

Александр Карлович Тамми^*

КАМЕРА № 19

 

— Лапин? Василий? Помню такую фамилию. Был он в нашей камере. — К Александру Карловичу Тамми я бросилась со всех ног.

Он и на фотографии узнал отца. Но ничего о нем рассказать не мог. Помнил, что, вызывая на допросы, называли эту фамилию (вообще память на фамилии вызываемых понятна: не меня ли?).

— Мы были из разных кланов, размещались в раз-

 

ных углах. Камера рассчитана на 10 человек, сидело в ней сто. Нары были в три этажа, поворачивались на другой бок все одновременно. Я был все время с партийцами. Старостой нашей камеры был Петр Васильевич Дашкевич^*. Я у него заместителем.

Дашкевич — председатель Облплана, участник взятия Зимнего, старый большевик. А я работал в Обкоме комсомола. Меня арестовали в один день с Мартьяновым, 2-м секретарем Обкома комсомола. В день моего рождения — 28 декабря 1937 года. Рядом с нами был сын Кодацкого^** (председателя Горсовета), Роман Владимиров, секретарь горкома комсомола.^*** Могучая была кучка.

...Лежим мы на нарах, я Дашкевичу говорю: «Давайте Сталину обо всем напишем».

— Наивный ты, Саша, ну какой оркестр без дирижера играет? Меня-то расстреляют, а ты можешь выпутаться. Сын у меня остается. Ты дай мне клятву, что ты с ним поговоришь...

Ну а интеллигенция жила своим кланом. Помню был директор Дома культуры с Васильевского Острова, фамилия вроде Кнебель. Он нам рассказывал наизусть Флавия «Иудейская война». И кто-то однажды попросил повторить рассказ про смерть Ирода.

Вот этот короткий отрывок.

 

6) Прибывъ на обратномъ пути въ Iерохинъ, онъ въ своемъ мрачномъ настроенiи, желая какъ-будто бросить угрозу самой смерти, предпринялъ безбожное дело. Он приказалъ собрать знатнейшихъ межей со всехъ месть Iудеи и запереть ихъ въ такъ называемомъ ипподроме (ристалище); затемъ онъ призвалъ къ себе свою сестру Саломiю и мужа ея Алексу (28,6) и сказалъ имъ: «Я знаю, что iудеи будутъ праздновать мою смерть, какъ юбилейное торжество; однако мне могутъ устроить и трауръ и блестящую погребальную процессiю, если только вы пожелаете исполнить

 

 

мою волю. Какъ только я умру, тогда вы оцепите солдатами техъ заточенныхъ и прикажите какъ можно скорее изрубить ихъ, дабы вся Iудея и каждая фамилiя противъ своей воли, плакала бы надъ моей смертью»

Непостижимо! И то, что заведующий Домом культуры знает наизусть Флавия, вероятно, знает и латынь, и иврит, а попал в «ежовые рукавицы» человека с «незаконченным низшим образованием» (так напишет, заполняя «Анкету арестованного» в 1939 году бывший нарком Николай Ежов). И то, что Флавия слушает вся камера. И кто-то (вдруг — Лапин?) просит повторить рассказ про смерть Ирода.

И вновь слушают и беспартийные, и старые большевики.

А потом Александр Карлович Тамми даст мне еще один адрес своего однокамерника — Соловьева Вадима Михайловича. И я напишу ему письмо в Новосибирск, а ответ получу из Кисловодска.

31/5 93 г.

Уважаемая Наталья Васильевна!

Сейчас я отдыхаю в Кисловодске в клинике Ленина по бесплатной путевке и бесплатному билету (по праву репрессированного).

К сожалению, ничего не могу написать относительно Вашего отца. Меня арестовали и попал я в камеру № 19, когда Вашего отца уже не было в живых, 20 июня 1938 года.

Мир праху его!

Дашкевича и Тамми я застал. Они всегда сидели рядом.

Помню Боголепова Виктора Платоновича, адмирала Черноморского флота.

 

А больше всех мне запомнился сын поэта Гумилева — Орест Николаевич Высотский^*. Я с ним сдружился. Он, как и я, был студентом.

В 1987 году я прочел его статью о Н. Гумилеве. И разыскал его, он жил в Кишиневе. Мы с ним встретились в 1988 году, через полвека!

В прошлом году весной он скончался от неудачной операции, через несколько недель после смерти своего брата известного историка Льва Николаевича Гумилева.

Наши ряды редеют с каждым годом. Все, что связано с теми годами, несмотря на неимоверные страдания тех лет, вызывают у меня чувство благодарности к Богу за то, что он провел меня через эти испытания и дал мне их силы пережить.

Благодарю Вас за Ваше письмо, да хранит Вас Господь!

С уважением, В. Соловьев.

Да хранит Вас Господь! Если бы. ...Мой отец тоже был верующим. Может быть, это ему помогло достойно принять смерть?

И — какое скрещение судеб! — он в дни юности любил и читал со сцены стихи Николая Гумилева.

Если есть вокруг человека аура, то так хочется допустить, что свет и след этой любви скрасил тюремную жизнь Оресту Высотскому, попавшему в камеру № 19 вскоре после того, как из нее увели на расстрел Василия Лапина.