ШТУРМАНСКИЕ УНИВЕРСИТЕТЫ

 

Первые рейсы за границу

... И вот «Сорока» на якоре в Болванской губе. Здесь происходит выгрузка груза на баржи и пароход «Чижа», чтобы уменьшить осадку судна, иначе в порт Нарьян-Мар не зайти. О, боже! Рабсилой здесь служили изможденные заключенные. А среди них я узнал архангельского фотографа Аренсона. Я дважды видел его: в 1929 году осенью, когда он меня фотографировал в своем доме на улице Сенной, и в 1930 году в конце марта, когда он снимал, как тракторами сволакивали позолоченные кресты с куполов Троицкого пятиглавого собора. Я тогда был единственным наблюдателем и дал деру от НКВД, его же взяли под конвой и увели. Какое преступление совершил этот человек — ума не приложу. И вот он заключен в лагерь и сидит уже третий год. Горько!

Придя из рейса на Нарьян-Мар, я отправился к старшей сестре Нине. У нее в общежитии я увидел мать и 12-летнюю сестренку Машу. Вот тут-то я и узнал о полном крушении нашей семьи. Мать уже выплакалась к тому времени, слез у нее не было. Она поведала, что живет в няньках в семье Ивана Заровняева, работающего в морском пароходстве большим начальником. Паспорт она выправила по давнишней справке, выданной сельсоветом еще в 1925 году, ей тогда нужна была медицинская помощь в городе. Квартировала мать с Машей у домовладелицы Киселевой по Новгородскому, 125. Стоило жилье 40 рублей в месяц. Денег у матери не было. Я отдал задаток. А еще договорились, что Киселева пропишет не только мать, но и брата Павла.

 

Когда я уходил осенью в заграничное плавание, то оставил доверенность сестре Нине на получение ежемесячно 60 рублей и 3 рублей «бонами», чтобы мать прекратила работу в няньках. А еще я надеялся, что старшая сестра и старший брат Павел кое-что выделят на содержание матери и малой сестры.

Мы сделали на Нарьян-Мар три рейса и каждый раз везли на палубе три тяжеловесных катера, за выгрузку которых команде платили четыре с половиной тысячи рублей. Таким образом, из 13, 5 тысячи рублей мне, матросу, причиталось 200 рублей. Эти деньги я отдал маме, чтобы она как-то помогла и Ване, оставшемуся в отцовском доме.

В четвертый рейс капитан Антон Георгиевич Хохлин повел «Сороку» в Онегу. Там нас загрузили пиломатериалами. Нам предстояло зайти в Мурманск, пополниться углем и оттуда идти на Англию в порт Вест-Хартлпул.

В Мурманске Антона Георгиевича сменил капитан Виктор Сафронович Вакуленко. Говорили, что у Антона Георги-

 

евича нет визы для загранплавания. Радиста Михаила Клементьева сняли, а на его место пришел Павел Федорович Захаров. Радист же Клементьев был арестован и осужден по навету.

Из Вест-Хартлпула мы взяли на Мурманск груз каучука. В следующий рейс из Мурманска мы везли груз концентрата апатита во Францию (в местечко Тони-Шарант). После выгрузки апатита отправились в Англию, в порты Тальбот и Ливерпуль. Приняв там судостроительную сталь и олово, свинец чушками, пошли в Мурманск.

За эти два рейса я купил на валюту пальто, костюм, ботинки, джемпер и три сорочки. Все это было занесено в арматурную книжку и в Мурманске скреплено таможней. Я мог носить эту одежду и в Советском Союзе, имея при себе арматурную карточку.

Из Мурманска пошли в очередной рейс со шпалами в Англию. Портом назначения был Лондон. Этот рейс стал для меня роковым.

Два счастья на одно несчастье

«12 февраля 1934 года при подходе к Хонигсвогу (Норвегия) матрос Корельский исчез». Такую радиограмму послал в пароходство Захаров за подписью капитана Вакуленко. Что же случилось?

Я действительно исчез. Причем мгновенно. Был и нету! Я шел на вахту. Она начиналась в 20 часов. Из носового матросского кубрика я направился к спардеку, чтобы оттуда подняться в рулевую рубку. И тут на палубу обрушился мощный морской вал, который смахнул меня за борт...

Судно уже шло норвежскими шхерами, на борт были приняты два лоцмана. Все шло по штатному расписанию. Но меня на вахте не было.

В 4 часа утра на вахту заступил третий механик Осадчий. Перед самой вахтой он решил снять с левой лебедки крышку цилиндра, чтобы на вахте заготовить к ней новую прокладку. Для этого ему понадобилось пройти в проем палубного груза, где на стендах стояли грузовые лебедки третьего трюма. Ничего не подозревая, он включил электрическую переноску и тут... обнаружил мое распростертое тело. Прошло восемь часов с того момента, как я пропал. Восемь часов я

 

пролежал без сознания, покалеченный, оглушенный, но все еще подавал признаки жизни. На одно несчастье пришлись две счастливые случайности. Первая та, что море, смахнув меня за борт, снова выбросило на палубу. А вторая — что в тот проем, куда меня забросило, неожиданно наведался третий механик.

Меня занесли в комсоставский салон. Когда несли на руках по проходам, я запомнил странное видение. Из головы, как бы из моего сознания, вздымался белый сноп света. Где-то в салоне этот свет стал медленно вращаться, затем обратился в темную точку, и в этот момент я услышал громкий, оглушающий глас: «Будешь жить!». Такого я никогда более не слышал...

Меня уложили на диван. Третий штурман Василий Александрович Миронов залил правое ухо раствором перекиси водорода, из него сочилась кровь. Мне давали нюхать нашатырный спирт. Дыхание стало глубже, но сердце работало неритмично. Это я передаю со слов тех, кто мне оказывал помощь. Потом временами стало приходить сознание. Помню, жаловался на страшную боль в голове, на сплошной шум в ушах, режущую боль в правом ухе. Что творилось вокруг — я не видел, так как оба глазных яблока затекли кровью. Болели грудь и ноги. После оказалось, что у меня сломаны два ребра, ноги имели ущемленные ушибы о металлические части лебедки, в черепе шла трещина от затылка серпом к правому уху.

Меня отмыли от мазута. Кожа на ладонях была в глубоких ссадинах. Из ладоней извлекли ржавые проволочки троса, видимо, я удерживался за найтовку палубного груза.

 

Пароходы-угольщики всегда заходили в норвежский порт Харстад для пополнения запасов угля. Наш пароход «Сорока» зашел туда тоже. На борт был приглашен врач. Капитан хотел сдать меня в больничный околоток в Лондоне. Но врач заявил, что в Лондон он привезет труп. Так я был водворен в больницу норвежского города Харстада.

Сознание то возвращалось ко мне, то пропадало. Снова я пришел в себя, когда сестры милосердия посадили меня в теплую ванну и щетками стали отмывать мои израненные грязные матросские руки. Потом снова началось забытье. А после все чаще и чаще я стал ощущать тепло койки, прикосновения ласковых рук, горечь лекарств на губах, вкус бульона. Через три или четыре дня я пришел в себя окончательно. Но стоило сделать усилие, хотя бы приподнять голову, сознание пропадало. И все же дело шло на поправку. Молодой организм, получавший уход и лекарства, брал свое. Через неделю мне уже разрешили подниматься. Правда, я был в корсете — чтобы не было движений груди и срастались треснувшие ребра. Стоило сделать шаг — сознание на мгновение отключалось. Но уже лишь на мгновение.

В больничном околотке

На вторую неделю моего пребывания в больнице доктор Юнг спросил моего согласия на трепанацию черепа. Если бы я согласился, он объявил об этом нашему посольству в Христиании. Через три дня я ему ответил, что не согласен и попросил сообщить нашему послу, что я способен морем вернуться в Мурманск. Он этого не сделал. Тогда я попросил, чтобы ко мне прибыл Христиан Холст, снабжавший наши суда углем. Через него моя просьба дошла до консула в столице Норвегии. Вскоре меня пригласили к телефону. Из консульства спросили, могу ли я следовать пассажиром на судне в Мурманск. Я ответил, что могу. Доктор Юнг поморщился. Он объяснил, что в правом ухе «фрекштюреере» — лопнула перепонка. Это значит, что глухота останется на всю жизнь. Зрение вернется, когда рассосется кровоизлияние. А правое ухо уже не вылечить. Но не это самое страшное, продолжал доктор Юнг. Череп — вот где главная беда. Внутри черепа на месте трещины будет нарастать хрящ. Через три, самое позднее через пять лет этот хрящ станет давить на мозг.

 

Диагноз был удручающим, что и говорить. Но даже при таком заключении я не согласился на трепанацию черепа. Не знаю почему, но я верил. Верил в свои силы, верил, что организм победит, что я одолею беду. Единственно, что меня обескураживало, — мне придется бросить море: какой я судоводитель, если слышу на одно ухо.

И еще... В памяти то и дело всплывали таможенные досмотры. При отходе кого-нибудь снимали с судна и на его место тут же привозили человека. При возвращении судна находили, что ты не мог купить такое количество вещей, и приобретенное в складчину порой лишало человека визы. Почему это вспоминалось? Да потому, что за пребывание в зарубежной больнице, за нахождение среди иностранцев моряк тоже лишался на какое-то время визы.

Консул Безруков через Холста передал, что в Харстад зайдет пароход «Ингул» Черноморского пароходства. Он следует балластом в Мурманск, на нем я и отправлюсь. Я обрадовался, но почему-то и загрустил. Ведь так хорошо ко мне относились персонал больницы и больные.

С некоторых пор на прогулках по залу, где встречаются больные для общения, меня стала сопровождать шестнадцатилетняя девушка. Ее звали Джесина Ольсен. Она перенесла операцию аппендицита. Вскоре ее выписали из больницы. А еще через пару дней от нее пришло письмо. Впрочем, дело не в письме, а в том, как оно ко мне поступило, вернее, с кем. В этот день ко мне в палату был допущен молодой — лет 27 — крепкого телосложения мужчина. Он оказался русским, вернее, украинцем. Представился Андреем Ходорко. Он и передал письмо от Джесины Ольсен, написанное на норвежском языке. Дело было после обеда. Я еще был слаб и стал засыпать. Ходорко откланялся и ушел. После сна письмо Джесины мне перевел старик-норвежец, лежавший после операции. Это было обычное письмо молодой девушки, ищущей дальнейшей встречи с юношей. Она просила дать ответ.

На другой день опять появился Андрей Ходорко. Ясно было, что он пришел за ответом. Вот тут и сработала, несмотря на травму головы, моя память. Про Андрея Ходорко мы на комсомольском собрании читали извещение политотдела. В нем говорилось о позорном дезертирстве, измене Родине комсомольца Андрея Ходорко, сбежавшего в Копенгагене с парохода Северного пароходства. «Не ты ли тот Анд-

 

рей Ходорко, что сбежал с нашего судна?» — в упор спросил я. «Да», — кивнул Андрей. Он был словоохотлив и рассказал, что бежал дважды. Летом, уже сбежав, он спас дочь мэра города, она тонула, когда купалась. Об этом спасении было объявлено в газете, а мэр отблагодарил его 100 фунтами. Заметка попалась на глаза консулу Советского Союза. Тот обратился в полицию, чтобы она разыскала беглеца и водворила в посольство. Поиски были недолгими. Андрея вскоре задержали и посадили на рыболовный траулер «Новострой», шедший в Мурманск. Траулер зашел в Харстад для пополнения углем. Ночью Андрей спрыгнул за борт. За ним бросили шлюпку, но он умудрился уйти, обхитрив преследователей. «Вот с тех пор я здесь и живу, — закончил Андрей. — Работаю у крестьянина-рыбака, вожу от него молоко, сметану, сливки в этот больничный околоток». Андрей ждал трехгодичного пребывания в Норвегии, чтобы получить паспорт гражданина Норвегии. «А дальше?», — спросил я. «А дальше ищи ветра в поле — весь мир можно объездить», — ответил Андрей. Я не поверил ему, этому Андрею Ходорко. «А не шпион ли ты? — тихо спросил я. — Не забросили тебя сюда под видом перебежчика? Уж больно ловко ты вывернулся. Да притом два раза. А?». После этого Андрея Ходорко как

 

ветром сдуло. Больше он не появлялся с молочными продуктами в больнице Юнга.

Перед приходом парохода «Ингул» из Христиании приехал сотрудник нашего посольства. Он расплатился за мое содержание в больнице и за лечение. Потом выдал мне 300 норвежских крон для приобретения шерстяного свитера. А доктор ему сказал, что в дорогу для меня надо приготовить апельсины.

Днем 14 марта за мной зашел третий штурман с «Ингула». Мне выдали мореходку, я оделся в выходную одежду — шевиотовый костюм, пальто, свитер, ботинки и кепи, и мы отправились на судно. На «Ингуле» мне предоставили отдельную каюту. В этой каюте стоял для меня ящик апельсинов. Посольство выполнило последнюю рекомендацию доктора Юнга.

Возвращение на родину

17 марта я оказался в Мурманске и был вновь зачислен на пароход «Сорока». Но ненадолго. 26 марта я получил расчет и должен был ехать в Архангельск для продолжения лечения.

В Мурманске я встретил капитана Раудсепа. Он очень просил прийти к нему работать штурманом на РТ-5. Но мне требовалось лечение, не мог же я работать на мостике с ослабленным зрением и потерянным наполовину слухом.

В Архангельск ехал в одном купе с женами комсостава парохода «Сорока». В пути, к их удивлению, я кричал во сне. Они пробовали добудиться, но не могли. Если бы поезд пришел в Архангельск ночью, то меня пришлось бы выносить на носилках. Просыпался я с тяжелой головной болью.

В Архангельске у сестры Нины я встретил родного отца. Горькой была встреча. Мне стыдно было смотреть ему в глаза. Единственно, что меня оправдывало, — объявление об отречении брат Александр подал без моего согласия.

Я остановился в домике у Белявских. Туда мы и пошли с отцом. Отец мне поведал, что его без суда и следствия отправили из Холмогор на лесозаготовки в район станции Тундра.

— Твои сапоги, сынок, спасли меня от холода и сырости, улыбнулся отец. — А еще кошельком были. В них, под стель

 

кой, я хранил немного денег. Я работал осень, зиму. На сплав нас, стариков, не погнали. Сказали: «Живите здесь или уезжайте, куда хотите, но на родину не показывайтесь». Вот деньги в сапогах и пригодились, я взял билет на Архангельск.

А еще отец рассказал, что он тайком пробрался в Койдокурье. Ванюшки в тот момент в доме не было. Отец взял остатки спрятанных денег и с ними вернулся в Архангельск. Паспорт он надеялся выправить на днях. Место на Юросе на опытной земельной станции он уже подыскал.

Доктор Юнг рекомендовал мне ежедневно в качестве лекарства употреблять перед обедом рюмочку коньяка. По случаю встречи мы с отцом приняли по две рюмки. Обед был сытный. Хозяйка приготовила его из закупленных в Торгсине продуктов. Вспомнив о Торгсине, я тут же снабдил отца десятью рублями купонов — на лесосплаве он сдал, ему надо было подкормиться.

В первой декаде апреля я оказался в Москве. Брат Александр жил в общежитии. Я прожил у него несколько дней. А чтобы не стеснять скромный студенческий бюджет, а наоборот, поддержать брата, снабдил его норвежскими кронами. На 3 рубля золотом в Торгсине можно было купить массу отличных продуктов.

С 20 апреля по 18 мая я находился на лечении в ялтинском санатории «Джалита». Путевку выдал базком пароходства. Лечили меня физиотерапевтическими процедурами. Перед обедом, как советовал доктор Юнг, я ежедневно принимал рюмочку коньяка. Коньяк доставал за валюту также в Торгсине.

Когда я вернулся в Архангельск, постоянный шум в голове утих, хотя временами все же врывался, ушная перепонка зарубцевалась, боли в груди притупились, ноги окрепли, стало возвращаться зрение.

Перед назначением я попросил отца отыскать знахарку. Отец это выполнил. Через день я предстал перед знаменитой знахаркой Вальневой. «Чем тебя лечили?» — спросила она. «Электричеством, — ответил я, — а перед обедом принимал коньяк». «Это ты делал правильно, — заключила она, — а электричество зря, паря, делал». «Ну а теперь?» — спросил я. «Купите мне в Торгсине мешок сахару, а я вам дам две четверти настоев, — сказала знахарка. — Одну четверть

 

— после получения мешка сахара, а вторую   осенью, ведь надо найти эту траву».

Снова в море

В тот же день я получил назначение. Мне предстояло ехать в Мурманск и заступить на должность второго штурмана на пассажирский пароходик «Уна». В кармане у меня лежал рабочий диплом штурмана малого плавания. Его мне выдал Архангельский торговый порт.

В Мурманск я прибыл на пассажирском судне «Сосновец». Со мной была четверть целебного снадобья. После я узнал, что это был настой из маральего корня. Четверть хранилась в берестяной упаковке. Время от времени, как советовала знахарка, я открывал ее и принимал снадобье.

Зрение восстановилось на единицу. А вот звук одним ухом я не воспринимал. Поэтому стал себя тренировать. Очень уж не хотелось остаться глухим.

На «Уне» пришлось трудиться на двухсменной вахте штурманов: одни сутки 10 часов, другие — 14 часов. Моим напарником был старпом Корольков.

Пассажирско-почтовую линию судно держало по западному берегу до Вайда-губы — границы с Финляндией. Остановки были такие: Сайда-губа (русское поселение), порт Владимир (русское поселение), Западная Лица (поселение саами-лопарей), Титовка (русское поселение), Озерко (финское поселение), Цып-Наволок (норвежское поселение), Зубовское (русское поселение), Вайда-губа (финское поселение).

Служба на этом судне дала мне богатейшую судоводительскую практику лоцмейстерского характера, то есть плавания вблизи берегов и шхерами.

В то время шел газетный бум в связи с эпопеей «челюскинцев». Все оживленно обсуждали последние новости. Хмурился только капитан «Уны» Федор Васильевич Падорин. У него с капитаном Ворониным (командовал п/х «Челюскин» — прим. ред.), который находился в центре внимания прессы, произошла когда-то стычка. Было это на пароходе «Сосновец». Воронин ходил капитаном, а Федор Васильевич был старпомом. Однажды «Сосновец» выбросило штормом на мель у Черной башни острова Мудьюгский. Кто

 

был виноват и в какой мере — по прошествии стольких лет разобраться трудно. Но Федор Васильевич тогда, в 1934-м, говорил, что решение суда было несправедливым. Второго штурмана лишили судоводительских прав. Федор Васильевич был посажен на три года в тюрьму. А капитан, т. е. Воронин, отделался легким испугом.

Основными пассажирами нашей «Уны» были работники пограничной охраны, солдаты, командиры застав. Иногда с инспекцией наведывались вышестоящие начальники Ленинградского округа, в их петлицах темнели четыре шпалы и ромбы. Других транспортных средств здесь у военных в то время не было.

Вообще с военными мы сталкивались часто. Иногда, к сожалению, и в прямом смысле. Помню случай, когда пассажирский пароход «Соловки» при подходе к каботажной пристани таранил парусную шлюпку военморов. Они вели учения под носом швартующегося судна. Капитана «Соловков» Олонкина сутки держали под арестом. Однако под нажимом торговых моряков отпустили. Военморы поняли, что акватория порта — не место для учений. А вообще-то отношения с военными складывались нормально. У меня были деловые контакты с Головко, Скосоревым. Бывали случаи, когда мы проводили и военные суда по шхерам.

Здоровье мое шло на поправку, настроение тоже. Краснота с белков глаз стала исчезать, зрение восстановилось. Последствий морской качки я не испытывал. Плавание по линии освоил. Якорные стоянки засек по приметным местам берега. В результате капитан стал доверять мне нести самостоятельную вахту. Как было не радоваться этому! Ведь я перенес страшнейшую контузию, потерял слух на правое ухо и все-таки не спасовал, снова вышел в море, да не просто вышел, а в должности штурмана!

В октябре «Уне» предстоял последний пассажирский рейс. Затем судно должно было идти в Архангельск, чтобы там стать на ремонт. В ожидании встречи с родными я купил в порту Владимир два маленьких бочонка маринованной селедочки. Отпустили их по накладной. Я уложил покупку на верхний мостик, закрыл брезентовым чехлом и принайтовил к поручням. В Мурманске, едва мы пришвартовались, на судно явились работники НКВД. Не говоря ни слова, они прошли к месту, где были укрыты два моих бочонка, и

 

откинули брезент. «Чье это?». «Мое», — ответил я. «Документы!». Я подал бумаги. Проверив накладные и квитанции на оплату, энкавэдэшники не говоря ни слова удалились. К чему я вспомнил этот незначительный эпизод? Да к тому, что «стукачество», осведомительство пропитало все поры тогдашней нашей жизни. И морская среда, увы, не была исключением.

В Архангельске на «Уне» пробыл я до 15 декабря 1934 года, причем оставался за старшего штурмана. Затем пароходство направило меня в Мурманск резервным штурманом флота. Заместитель начальника политотдела С. Ф. Эдлинский выписал мне командировочное удостоверение на суда заграничного плавания «Онега», «Красное знамя», «Яков Свердлов» и «Сорока». Цель — провести выборы секретарей судовых ячеек комсомола. К удостоверению прилагался постоянный пропуск, заверенный печатью НКВД. А между тем...

Между тем пароходство получило от Нижнекойдокурского сельсовета справку N 0/316 от 25 ноября 1934 года. В ней отмечалось, что я, Василий Корельский, крестьянин, сын торговца, владельца кулацко-эксплуататорского хозяйства и что выслан с семьей из пределов сельсовета. Я об этом тогда ничего не знал... Но неужели эта грязная бумажонка не дошла до политотдела?

Ощущение опасности и каких-то грядущих перемен не покидало меня. Но юношеский оптимизм брал свое. Тревоги забывались, отступали. Тем более, что родные мои были рядом. Отец работал. За снятую квартиру я платил квартплату и ежемесячно высылал 60 рублей. Брат Иван жил в городе с матерью, ждал получения паспорта, ему исполнилось 16 лет. Сестра Мария училась в педучилище. А старшие были уже устроены. Худо-бедно семья выкарабкалась из беды, хотя опасность еще подстерегала.

В течение полутора месяцев, что я находился в Архангельске, мы постоянно встречались с Ниной. Наши встречи привели нас к решению, что мы со временем должны пожениться. Я уезжал в Мурманск окрыленный надеждой.

К 26 декабря я завершил поручение политотдела. Выборы секретарей судовых ячеек комсомола я провел на трех

 

судах, кроме «Сороки». Комсомольцы выбрали себе вожаков не из тех лиц, которых намечал политотдел.

На «Субботнике»

С 26 декабря 1934 года я числился вторым штурманом пассажирского судна «Субботник», держащего Западно-Мурманскую линию. Капитаном на нем оказался мой старый знакомый Федор Васильевич Падорин. Он был очень доволен, что судьба опять свела нас. Был рад и я.

На «Субботнике» была трехсменная штурманская вахта. Свободное время давало возможность заочного обучения в ЛИИВТе, и я туда немедля поступил. В то время было просто: вышлешь положенный взнос — и тебе посылают задание, на которое отвечаешь письменной работой. Так зачисляли на заочное отделение в любое высшее учебное заведение, справок о социальном положении не требовалось. Это был единственный способ получить высшее образование всем отверженным по социальному происхождению молодым людям. В свободное от вахты время при стоянке судна в порту я навещал семью капитана Раудсепа. Самого капитана я редко заставал дома, он находился на промысле. Но его жена Ели-

 

завета Михаиловна и их дочь Ирина никуда не отлучались. Ирина, вышедшая замуж за немца, по сути стала соломенной вдовой; Ленинградские власти не разрешили ей выезд в Германию, чтобы соединиться с ее Вилли. Их трехкомнатная «микояновская» квартира в каменном доме по проспекту Сталина всегда была полна народу. Тут собиралась интеллигенция города и спецы рыбной промышленности. У них я встретил инженера-химика Зайцева, он травился из-за безответной любви к Ирине. Встречал психолога Лурье, капитана Мурманского рыбного порта Коваля. Было много и других людей, они проходили как тени. Из сотрапезников самого хозяина запомнил морских капитанов Янсона, Гринфельда, заставал и нашего земляка — капитана Рынцына.

Пить вино мне было нельзя. Даже от одной рюмки отключались тормоза: что делал, что говорил, я уже не помнил. Сказывалась контузия. А еще в моей памяти тлело пророчество доктора Юнга. Жутко было от того, что внутри черепа, может быть, растет хрящ, который будет давить на мозг.

В феврале 1935 года из Германии пришло официальное извещение, что муж Ирины — Вилли Клюплинг разбился на мотоцикле и скончался. Была приложена вырезка из газеты, где объявлялось о трагической смерти. Ирина особенно не переживала. Вилли она, судя по всему, не любила. Мы ходили с ней в ресторан, занимали двухместный столик, заказывали по рюмке коньяка и вазу яблок. Она танцевала с кем-нибудь, а я сидел и что-нибудь читал. У меня был миниатюрный кинжальчик, купленный в Харстаде. Наборная ручка при освещении испускала спектр лучей. Этот кинжальчик я втыкал в верхнее яблоко в вазе...

И вот однажды, когда Ирина увлеченно танцевала, ко мне подошел высокий мужчина. У него была пышная жгуче-черная шевелюра, а лицо выдавало человека, сильно склонного к питию. Он представился Григорием Ермолаевым и просил продать кинжальчик. Мол, в работе главного архитектора Мурманска это просто незаменимая вещь. Григорий занимал правительственный номер в гостинице «Арктика». Возвратилась за столик Ирина. Вскоре мы втроем перекочевали в номер нового знакомого.

Возвращались мы поздно. Я спросил Ирину, верит ли она в судьбу. «Уже нет», — ответила она. И тогда я сказал ей, что судьба открыла ей путь к семейному счастью. Ирина захохо

 

тала. На этом мы расстались. Она ушла домой, а я направился на Каботажную пристань — там стоял «Субботник».

Я не продал, а подарил архитектору свой кинжальчик. При этом добавил, что этот кинжальчик — своеобразный ключик к счастью, что у него будет семья, что про запои он забудет. Так оно и вышло. Ирина подружилась с Григорием Ермолаевым. Дружба переросла в любовь. Впоследствии они поженились.

Зимнее плавание на Мурмане

... Зимнее плавание вдоль берегов и в шхерах на Мурмане (а это буруны, туманы, снегопады) очень тяжелое. Оно сопряжено с риском быть выброшенным прибойной волной, напороться на рифы. Я сделал карту высоких приметных скал, которые при низких туманах видны, они служили ориентиром в определении места.

В январе 1935 года, когда «Субботник» швартовался к пристани, я заметил подростка. Он кого-то жадно искал глазами. Потом увидел меня, замахал руками: «Вася!» и заплакал. Это был мой младший брат Ванюшка.

Горько сложилась его отроческая судьба. Бедовал в селе. Потом мыкался в городе. И вот когда получил паспорт, мать купила ему билет до Мурманска и отправила ко мне. Она рассчитывала, что устрою Ванюшку на работу.

Ванюшка три дня голодовал на железнодорожном вокзале, ожидая прихода моего судна из рейса. И когда перед ним была поставлена тарелка с флотским борщом, стал так наворачивать, что только ложка мелькала.

Пока Ванюшка спал, я сходил в обком комсомола. Рассказал, что приехал брат, что он комсомолец, и просил помочь устроить парня на работу. Мне, а еще больше брату, повезло. На СРЗ рыбной промышленности открывались курсы по подготовке техников-электриков. Набирали с образованием 7 классов. Я не мешкая отдал Ванюшкины документы. В тот же день брат был принят на курсы, ему дали направление на проживание в общежитии, а еще через три дня начались занятия. Четыре часа работы на заводе и четыре часа учебы — таково было обучение ремеслу электрика.

К открытию очередной навигации экипажу «Субботника» предстояло наведаться в Архангельск и занять Канино-

 

Чешскую пассажирскую линию. На нашу линию должен был стать пароход «Уна», который выходил из зимнего ремонта.

Я опять запас два бочонка селедки, купил ящик мясных консервов, приобрел два отреза сукна на пальто. Себе я завел форменное обмундирование: шинель, китель, брюки и флотские ботинки, головным убором была форменная немецкая фуражка с эмблемой торгового моряка. Отличие было в золотистых сплетениях колосьев да в цвете флажка. У нас был красный флажок, у рыбаков — белый, а на его фоне две рыбки. Когда организовался флот Главсевморпути, цвет флажка стал голубым.

И вот я снова в Архангельске. Брат Павел к весне сумел закончить курсы на судоводителя двухсот регистровых тонн и уже работал в пароходстве штурманом на каботажных судах. Сестра Мария продолжала учебу в педагогическом училище, жила с матерью и отцом на оплачиваемой мной квартире. Сестра Нина продолжала работать в типографии, только ее исключили из партии. Волна репрессий докатилась и до нее. Брат Александр получил назначение на работу в Нижне-Удинск после окончания книжного техникума в Москве.

Один бочонок сельди я отдал отцу, другой подарил семье Нины. Отрез на пальто отдал сестре Марии, а второй отрез подарил своей невесте.

В пароходстве функционировал кооператив по строительству жилых домов. Я вступил в этот кооператив и внес единовременно 200 рублей на двухкомнатную квартиру. Она стоила 370 рублей. Въезд в квартиру пообещали к лету 1936 года.

Канино-Чешская линия

Новая навигация. Новая пассажирская линия. Но судно то же самое — пароход «Субботник». Раньше оно принадлежало Соловецкому монастырю и носило название «Святой Трифон». Если на «Уне» было всего 11 спальных мест, то на «Субботнике» были спальные места 2 и 3-го класса. На «Уне» разрешалась перевозка палубных пассажиров. На «Субботнике» — нет, там между становищами были большие переходы, а в морях Севера и в летнее время жары не бывает.

Капитаном на «Субботнике» стал Константин Матвеевич Кожин, старпомом — Вепрев, третьим штурманом пришел мой одноклассник по техникуму Яков Беляков.

 

Канино-Чешская линия оказалась протяженной. Заходы были такие: река Несь, река Шойна, река Индига, река Пеша, река Ома и река Вижас, снова заход в Индигу, и затем — Архангельск. Рейс занимал около двух недель.

Экипаж времени даром не терял. На всех стоянках шла бойкая торговля. Промышленники привозили на судно дичь, рыбу, меха. Шел обмен на табак и спиртное. Особенно охотно моряки производили такой обмен на мех «пыжика», то есть шкурки оленят. Благодаря этому, как теперь говорят, бартеру, семьи моряков были обеспечены рыбой, мясом, головными уборами. У каждого моряка появилась пыжиковая шапка, женам и подругам мы везли чебаки. Но при этом, естественно, моряки не забывали и своих прямых обязанностей. Не было рейса, чтобы мы не выполнили рейсовое задание, а это приносило около 50 процентов добавки к окладу.

Капитан Кожин, как и многие капитаны изрядно пивший, управлением судна занимался мало. Вели пароход штурманы. Он выходил лишь по вызову, когда надо было зайти на барах в реку и ошвартовать судно или поставить на якорь в ревущих от больших приливов и отливов реках.

Через четыре рейса я подал в морскую инспекцию пароходства материал моих навигационных наблюдений. На мой взгляд, в картах была ошибка. «Мыс Бармин, — писал я, — правильно нанесен на карту, но вся Чешская губа около этой точки требует разворота так, чтобы мыс Микулкин сдвинулся в море на 13, 7 мили». Для проверки моих выводов выходил в рейс на «Субботнике» начальник моринспекции пароходства Николай Николаевич Песков. Выводы подтвердились. Вскоре этот материал появился в Извещении мореплавателей за подписью Н. Н. Пескова. Было немного обидно. Но вообще-то я на судьбу не пенял. Плавание по Канино-Чешской линии дало богатейшую практику судовождения, учитывая, что на этом театре морских вод необыкновенные течения.

В заложниках политики

В начале сентября второй механик Калинин, он был секретарем партячейки, проверял состояние комсомольских дел. Комсомольской организации на судне не было, мы, двое комсомольцев, были пристяжными у партячейки. Калинин забрал мой билет и объявил, что политотдел пароходства исключил

 

меня из комсомольской организации за невыполнение поручения.

Политика — это приказ, так объясняет энциклопедия Брокгауза и Ефрона. Значит, политотдел — это приказной отдел. Поручили человеку выбрать в секретари комсомольских ячеек судов угодных им лиц — значит так и надо было делать. А он ослушался и поступил по-своему, вернее, учитывая настроение ребят. Какой вывод? Исполнитель из него не получился. Выходит, надо от него освободиться, тем более, что у него подозрительное социальное происхождение.

Я все понял тогда. Я понял, что мир не имеет глаз, глаза имеет только человек в отдельности. Коллектив не имеет сознания, сознанием обладает лишь индивидуум.

В конце сентября, с ухудшением погоды, «Субботник» запоздал и пришел в Архангельск, когда рабочее время в учреждениях уже истекло. Выручку от продажи билетов я оставил в своей каюте в столе, который закрыл на ключ. Дверь каюты тоже была закрыта на французский замок. Значит, деньги хранились под двойным замком. Они были собраны в пачки. Всего их было 1657 рублей.

Я был свободен от несения дежурства, пошел в театр юных зрителей. Нина была на репетиции. Мы условились, что я зайду за ней около десяти вечера, а пока вернусь на судно.

Я вернулся на судно. И что обнаружил?! Дверь моей каюты была выломана — не иначе орудовали ломом и топором. Ящик, где лежали деньги, валялся на диване, столешница была вывернута ломом.

Я немедля поставил охрану — свободного от вахты матроса, а сам пошел заявить в уголовный розыск, чтобы выслали сотрудника. О случившемся, я, кроме того, доложил капитану порта Отрешкову. Он мигом прибыл на судно, а вскоре появилась группа сотрудников угро. Поиск был недолог, сыскная собака рвалась в каюту радиста Маньковского. Я попросил сотрудника угро вскрыть радиоприемники станции, зная, что туда радисты иногда прячут мелкую контрабанду. И действительно. В одном приемнике обнаружились деньги — на обертках пачек стояли цифры, написанные мной. Маньковский признал, что это те деньги, но больше ничего не говорил. Его увели в угро, а деньги вернули пароходству. Казалось бы, справедливость восторжествовала. Но... Маньковского-то не судили, не привлекли к уголовной ответствен

 

ности. Я это знаю точно, потому что своими глазами видел. Его отпустили, и он тут же куда-то исчез.

Что я понял из всего этого? Я понял, что эта кража была состряпана по замыслу тех самых политорганов, которые властвуют над людьми. Им, видимо, было мало отобрать комсомольский билет, они решили пришить мне какое-нибудь дело, а потом сгноить в лагере...

На пароходе «Субботник» я выполнил ценз плавания на капитана малого плавания и в августе получил диплом. Диплом был написан на специально пропитанной и обрамленной золотистыми виньетками бумаге, лист складывался на четвертушки и был втиснут в толстые, почти квадратной формы голубые корочки.

Авария на «Пролетарии»

С 1 ноября меня перевели на пароход «Пролетарий» на должность второго штурмана. Регистровый тоннаж «Пролетария» был 1122, 9 тонны — в три раза больше, чем общий тоннаж «Уны» и «Субботника». Это было начало служебной лесенки штурмана, получающего практику работы и главное — судовождения. Но уроки первых судов я не забыл. Пусть «Уна» и «Субботник» — суда малого тоннажа, но плавание

 

на них всегда останется в моей памяти. Здесь я становился штурманом. Здесь я впитывал все нюансы единения человека с морской стихией. Здесь я встретил спокойных, твердых, самолюбивых, суровых и в то же время радушных капитанов-поморов. Именно здесь я встретил еще старую школу моряков. Для примера одна деталь. Федор Васильевич Падорин на «Уне» и на «Субботнике» становился только на адмиралтейский якорь. Он был убежден, что только этот якорь — гарантия благополучия. На нем судно от налетевших шквалов не подрейфует. И ничего, что матросам приходится вручную, применяя физическую силу, заваливать этот якорь на палубу, а при спуске вываливать. Целее будут — и они, и судно. А якорь Холла, втягивающийся в клюз, по его приказу был отклепан от якорь-цепи и намертво прикреплен в обоймы фальшборта. Так потом поступал и я. Особенно когда лютовали осенние штормы. Я вставал на адмиралтейский якорь-верп, и он всегда обеспечивал надежность якорной стоянки.

Осень 1935 года была ранней и холодной. На Двине после Октябрьских появился лед. «Пролетарий» был загружен пиломатериалами. Судно взяло бункер на Мосеевом острове и ждало меня, оформлявшего отход у капитана порта.

Третьим помощником капитана шел Георгий Яковлевич Тюков. Это был бывший заместитель начальника пароходства по эксплуатации. Его отстранили от занимаемой должности и, чтобы он где-то трудился, выдали диплом судоводителя на суда не свыше 200 регистровых тонн. Он и попросил капитана Костина, чтобы на оформление отхода тот послал меня.

За время моего отсутствия капитан, старпом Котцов и Тюков крепко выпили. Не успел я зайти на судно, как трап убрали. Тут же заработала машина, начались маневры по отходу.

Положив портфель в свой стол, я обратил внимание, что Тюков спит. Дверь в его каюту была распахнута. Я поднялся на мостик, чтобы доложить капитану о совершенной прописке. Капитана на мостике не оказалось, управлял судном старпом Котцов. Я спросил, где капитан. Он ответил, что пошел отдыхать, перед Чижовкой велел разбудить, а отход доверил ему, старпому. Приближалась моя вахта. Я попросил разрешения спуститься вниз и переодеться в вахтенную одежду. Получив разрешение, я спустился в свою каюту.

Было без десяти минут полночь. И в этот момент произошел удар. Я свалился с ног. Тут же быстро вскочил и бросился на

 

мостик. На руле стоял один матрос. Старпома не было. Телеграф застыл на реверсе «полный задний ход». Машина в этот момент остановилась. Что делать? Нужно было немедленно вызвать капитана — это священная обязанность штурмана. Я послал за ним матроса.

«Пролетарий» стоял во льду как вкопанный. За кормой его виднелись мачты парусника-паровика «Ломоносов». Значит, навал кормой произошел на кормовую рубку «Ломоносова».

Капитан Костин тяжело поднялся на мостик, и мы вместе пошли на корму судна. Палуба полуюта была деформирована, в подзоре кормы порвана обшивка. Шкив левого борта, через который проходила штуртросная цепь, сорван. Это было серьезно. Но... Отключив штуртросную цепь и заведя штуртросные тали (румпель - тали), мы убедились, что сам руль не поврежден.

Потом капитан сходил на «Ломоносов». Там ему сказали, что повреждений на паруснике нет. Удар пришелся в угол кормовой надстройки. Она цела. Корпус, к счастью, не поврежден.

После осмотра наш капитан решил так: с рассветом идти на румпель-талях, управляя таким способом до Мурманска, а там произвести ремонт. К тому времени машинный телеграф исправили, и он начал работать. Капитан отвел судно от пристани и остановил во льду.

Причина аварии выяснилась скоро. Когда старпому потребовался перевод с «полного назад» на «полный вперед», телеграф заело, и он не мог перевести ручку телеграфа. Оказалось, что указатель в машинном телеграфе уперся в медный шуруп, вылезший из циферблата. Он-то и не давал сделать с мостика перевод ручки в машинном телеграфе.

Удрученный случившимся, старпом Котцов опрокинул в себя остатки водки и заснул мертвецким сном. Мне пришлось нести вахту до 8 часов утра. А около 7 часов на борт прибыли начальник политотдела пароходства, начальник эксплуатации Анатолий Иванович Кокотов, прокурор и следователь водного отдела.

Судно было вынуждено встать на аварийный ремонт в завод «Красная кузница», произошла смена старпома и капитана. Старпомом пришел Иван Васильевич Ферман, а капитаном — Савва Иванович Бутаков. Савва Иванович был родным братом того Бутакова, который в 1918 году завел в Дви-

 

ну военные суда интервентов. Потом брат бежал за границу вместе с интервентами, плавал капитаном судна одной иностранной фирмы. В 1927 году он прибыл в Советский Союз и устроился на работу в одном из портов на Черном море, но там был опознан и предстал перед судом. Суд приговорил его к расстрелу. А брат его, Савва Бутаков, весь остаток жизни подвергался всевозможным гонениям. К той поре Савва Бутаков был уже старик. Он довел судно до Мурманска, сдал его капитану Семену Васильевичу Варакину, а сам уехал в Архангельск.

После мы узнали, что Яков Котцов осужден на три года трудовых лагерей. Капитан Костин доказал, что не давал указаний на отход старпому. Он не участвовал в управлении судном, это подтвердил и сам Котцов. Его за пьянство уволили из пароходства, и он стал ходить на промысловых траулерах.

Западня в Корелинской губе

Пароход «Пролетарий» зафрахтовал строительный отдел Северного флота. Мы стали возить строительный материал в Александровск (теперь Полярный), в губу Ваенга. В тот високосный год Кольский залив был покрыт льдом, поэтому пристанью в губе Ваенга служил крепкий припай. Хотя военные и держали все втайне, я понимал, что здесь строится крупная военно-морская база. А еще я сознавал, что мы, моряки, стали первостроителями будущего морского форта. Им стал Североморск.

В последней декаде марта на наше судно было погружено 1100 тонн цемента в бочках, предназначенного к выгрузке в Корелинской губе. Капитан Варакин завел судно со стороны Мотовского залива между матерой и рифами, простиравшимися от трех осушенных островков, и поставил его на якорь против маленькой деревянной пристанишки. Сперва выгрузка шла на кунгасы, а когда условия позволили, то подошли к пристани. На пристань можно было выгружать только из носового трюма. А с усилением ветра и волн в бухте капитан Варакин уводил судно для отстоя в Тюва-губу. Такие отходы от пристани мы сделали дважды. Военное ведомство не одобряло действия капитана, требовало от пароходства не делать отшвартовок от пристани. Мол, волнения в бухте незначи

 

тельные, выгрузку у пристани, по их мнению, можно было производить.

Вернувшись 1 апреля в бухту Корелинскую из Тюва-губы, мы ошвартовали судно к пристани уже кормовым трюмом. Разгружались почти 28 часов. Вечером 2 апреля барометр стал резко падать. Ночью военное ведомство выгрузкой не занималось. Капитан из-за предосторожности отвел судно от пристани и поставил его на рейде бухты на якорь. Почему он не увел «Пролетарий» в укрытие Кольского залива как прежде? Да потому, что из пароходства была получена радиограмма-указание: «В лоции говорится, что сильных убоистых ветров в этом районе в апреле не бывает, по возможности не делайте неоправданных простоев». Кому захочется после такой радиограммы «ходить в записных вредителях»? Вот Варакин и остался в бухте Корелинской.

Утро 3 апреля было тихое, вовсю парило. Снявшись с якоря, капитан хотел подвести судно к пристани. Но... В 7 часов 50 минут обрушился хлопьями снегопад, а следом ворвался штормовой ветер, неся песок с трех мористых островков. Видимость пропала. Капитан приказал встать на два якоря. Правая цепь была вытравлена до 5, а левая до 3 смычек. Судно довольно устойчиво удерживалось на якорях. Но лишь до тех пор, пока мористые островки принимали на себя прибой, а как только они скрылись под водой, волны обрушились на бухту. Бухта превратилась в мощный клокочущий котел. Судно мотало с борта на борт. Капитан затребовал буксир «Северянин», полагая с его помощью выйти из бухты. Одновременно принимались все меры, чтобы удержаться на якорях. Увы! «Северянин» сообщил, что он пытался выйти в море, но волнение настолько огромно, что вернулся обратно. А якоря больше не держали...

Что оставалось делать нам, попавшим по чужой воле в западню? Либо ждать, когда судно выбросит на рифы, либо попытаться спасти его. Капитан выбрал второе. На общем совете командного состава он предложил свой план. Поддержали его все. Только один стармех был против. И все-таки именно он выполнил команду капитана. По приказу капитана стармех открыл клинкеты в переборках, перепускные клапана между отсеками, а потом и кингстоны. Вода хлынула внутрь. Судно стало оседать. Напряжение достигло предела.

На мостике нельзя было глаз открыть, так хлестали ветер,

 

снег и морская вода, ничего не было видно. Работой машины мы удерживали судно по компасу, чтобы оно дрейфовало параллельно деревянной пристанишке. Затопление шло около часа. В 19 часов 40 минут корпус коснулся грунта ахтерштевнем (кормовая часть), покатился по ветру и уперся скулой в пристань. Получилось как нельзя лучше. Машины были остановлены. Старший механик этого только и ждал. Он мигом сорвал пломбы клапанов парового котла и открыл их. В иную пору пар с грохотом вырвался бы наружу. А тут среди рева и грохота непогоды его едва было слышно. Стравили его вовремя. Пар еще выходил из котлов, когда в раскаленные топки стала поступать вода. Опасность взрыва котлов миновала. Мы одолели-таки стихию.

Но на этом наша одиссея не закончилась. Весь экипаж собрался в среднее помещение. Сюда были собраны провиант и вода. После этого водонепроницаемые двери были задраены. Трое суток мы пребывали в плену у моря. Жутко было и тоскливо. На четвертые, когда стихия стала ослабевать, радист Заборский с капитаном Варакиным сумели пробраться в радиорубку и там на энергии, оставшейся в аккумуляторах, передали, что с нами произошло.

Первым в бухту подошел буксирный пароход «Северянин», а вскоре и судно ЭПРОНа со спасательной партией и водоотливными средствами.

Вскоре наш пароход отбуксировали в Мурманск на отстой. Ему предстояло дождаться навигации, а потом уже в Архангельске встать на ремонт.

Началось выяснение причин аварии. Я вел запись в судовом журнале с момента начала шторма и до конца спасательной операции. Запись была объективной, без какой-либо тени предвзятости. Она сыграла важную роль в расследовании аварии и расчете с военным ведомством.

Капитан Варакин был отозван в Москву, в Наркомвод и во Всесоюзную арбитражную комиссию. Больше он на судно не возвращался. Мы с Ферманом остались на аварийном судне вдвоем.

С «волчьим билетом»

С 1934 года я не был в отпуске. Ферман ходатайствовал о предоставлении мне отпуска с приходом в Архангельск. Со

 

гласие отдела кадров было получено. Единственно, что просил Иван Васильевич, чтобы отпуск я полностью не гулял, а вышел на службу, когда истечет половина срока.

С 1 июня 1936 года я был уже в отпуске. Меня встречала Нина. А через месяц, 1 июля, мы сыграли свадьбу.

Нине дали в театре две недели для свадебного путешествия. Мы смогли съездить в село Тарня Шенкурского района, на родину родителей Нины, побывали в Нижнем Койдокурье, на моей родине. По возвращении в Архангельск через день — два оба приступили к работе.

Иван Васильевич Ферман сдал мне судно, получил отпуск и уехал к семье в Ленинград. Больше в Северное пароходство он не вернулся.

Как-то ночью ко мне на квартиру приехал начальник отдела кадров Фарбер. Он приказал мне сходить в один рейс старпомом на пассажирском судне «Мудьюг». «А «Пролетарий»? — спросил я. «Там останутся штурманы». «Хорошо, — сказал я, — только изложите приказ письменно». Я пошел в рейс без приема материальных ценностей, входящих в заве-

 

дование старпома, ибо капитаном вместо заболевшего капитана шел постоянный старпом Струнин. Рейс длился с неделю, по приходе я вновь вернулся на «Пролетарий». Иван Заровняев, заместитель начальника пароходства, настаивал, чтобы я оставался в должности старпома и ремонтировал «Пролетарий», но отдел кадров был против. В ноябре мне было приказано сдать «Пролетарий» капитану Якову Соболеву, а самому идти старпомом на пароход «Ястреб».

«Ястреб» держал Восточно-Мурманскую пассажирскую линию. Я с моим слухом не мог принять это назначение, поэтому отказался выполнять распоряжение. За отказ от назначения, как правило, следует дисциплинарное взыскание. Так случилось и со мной. Через неделю меня вызвали в пароходство и вручили направление старпомом на пароход «Мудьюг», а кроме того, объявили под расписку строгий выговор за невыполнение первого распоряжения администрации. Я расписался, но назначение принять отказался и попросил увольнение.

Обидно было, что меня, командира, принимают за какого-то послушного раба и даже не хотят выяснить причины отказа. Мне стали угрожать возбуждением уголовного дела. Я принес от врачей заключение, что по слуху я не пригоден занимать штурманскую должность. Несмотря на это, отдел кадров уволил меня по статье трудового законодательства как систематически нарушающего трудовую дисциплину. По сути это был «волчий билет», в течение шести месяцев по нему нельзя было найти работу. Мало того, мне выдали на руки трудовой листок, и в нем я увидел запись о моем социальном происхождении, занесенную по подложной справке сельсовета. Это был типичный случай подлости чиновной власти — той власти, которая не ведает о человеческой психологии и не знает норм нравственности.

Я стал известным на флоте неплохим штурманом, имел диплом капитана малого плавания. Но гражданином, оказывается, был неполноценным, поскольку имел сомнительное, по большевистским меркам, социальное происхождение да вдобавок независимый характер.

Штурманские университеты я прошел, а жизненные мои университеты только начинались, и какие в них еще предстояли испытания, я, конечно, не знал.

Шли суровые тридцатые годы.