ГОДЫ ТРЕВОГ И ЛИШЕНИЙ

 

Тихая осень

2 августа 1938 года часть моряков с «Садко» вернулась в Архангельск. В этой группе, включая меня — старшего, было тридцать человек. Остальные добирались самостоятельно или ...под конвоем.

Радость встречи с семьей омрачилась двумя печальными известиями. Первенец, о котором мне радировали на льдину,

 

умер при родах — с радиограммой явно поспешили. Кроме того, по весне бесследно пропал отец жены — ушел на охоту и не вернулся...

16 августа мне предоставили отпуск. Он составил 138 дней — четыре с лишним месяца. Домой я принес «мешок» денег. К этому приплюсовалась изрядная сумма, полученная в Арктическом институте. Так что мы с женой почувствовали себя богачами и положили на сберкнижку 16 тысяч рублей — солидное по тем временам состояние. К тому же мы принарядились, накупили обновок. Я приобрел в подарок жене наручные часы. Купил с рук у моряка загранплавания, поскольку в магазинах часов не водилось.

К слову сказать, в Ленинграде, куда надо было ехать за расчетом, я свиделся с П.П.Ширшовым — директором Арктического института. От него узнал о репрессиях среди советских полярников, слухи, что арестован Р.Л.Самойлович, подтвердились.

18 сентября мы с Ниной, получив две бесплатные путевки, выехали на Черноморское побережье... Дом отдыха Ермоловское располагался между Сочи и Гаграми. Потекли неспешные тихие дни.

Конец сентября выдался там теплым, однако, ночи были прохладные. А какие они темные, эти ночи, оказались! Я просто диву давался. Если бы такой же кромешной была полярная полугодовая ночь, мы там, на зимовке, наверное, все ослепли бы. Сравнения приходили невольно, воспоминания вспыхивали в сознании как сполохи.

Там, на Черном море, я узнал из газет, что ледокольные пароходы «Садко» и «Малыгин» ледоколу «Ермак» удалось вывести на чистую воду. Суда после этого даже включились в ледовые операции. Осенью их ждали в Архангельске. А вот «Георгия Седова» так и не удалось освободить из «объятий» студеного океана. Пароход продолжал лежать в дрейфе. На его борту оставили пятнадцать добровольцев из числа экипажа. Рассчитывали на «Седове» повторить дрейф нансеновского «Фрама»...

В Архангельск мы с Ниной вернулись в середине октября. Начался театральный сезон, она приступила к работе в ТЮЗе. А мы с тещей Анной Степановной и младшей сестрой Нины — Марусей отправились в Холмогоры. Дело в том, что в тех местах спустя почти полгода было обнаружено тело Федора

 

Мосеевича. Следствие определило, что он был убит во время весенней тяги. Но случайно или намеренно — установить не удалось. Везти в Архангельск останки уже не представлялось возможным, похоронили тестя на холмогорском кладбище. Нина в похоронах не участвовала — она снова готовилась стать матерью, и мы, остерегаясь за ее здоровье, отговорили от поездки.

На обратном пути в Архангельск я сошел на пристани Банево, чтобы навестить родные места. Я понимал, что ничего хорошего там меня не ждет — только печаль да разруха, но ноги сами несли меня в Нижнее Койдокурье.

Увы, все так и оказалось. Мой родной дом, где прошло детство, стал чужим. В верхнем этаже его ютились казанские татары — несколько административно высланных семей, в нижнем — разместилась лавка по продаже водки и вина — «казенка». Флигель разбирали и использовали на дрова. Двора и гумна не стало, остались два погреба, баня и овин. Я обошел окрестности, поднялся на горку Бобач. Здесь стояла ветряная мельница Егора Истомина. Из-за невыносимых налогов этот последний деревенский единоличник сошел с ума и утопился.

Посидел я на взгорке, с грустью оглядывая окрестности, потом поднялся и напрямик через увядшие луга пошел в сторону деревни Чевакино. Там в десяти верстах находилась пароходная пристань, я как раз поспел на «макарку»...

На мостике ледокола «Ленин»

В конце ноября в Архангельск вернулся ледокол «Ленин». Привел судно старпом А.И.Хипагин. Командира А.К. Печуро арестовали на Диксоне, самолетом доставили в Архангельск и, по слухам, содержали во внутренней тюрьме. Он был не первым и, судя по всему, не последним, кого ожидало наказание за вынужденную зимовку. Партийные бонзы в Москве жаждали крови.

Мне предложили на «Ленине» должность 3-го штурмана. Я посоветовался с женой, которая была в ту пору в положении, и согласился: по крайней мере до весны, пока ледокол находится в Архангельске, мы останемся вместе. А там видно будет...

9 декабря 1938 года я приступил к работе. Меньше чем

 

через месяц командир ледокола К.Е.Кучерин перевел меня в должность 2-го штурмана. А по весне, к слову сказать, я стал старпомом.

В ту пору повсеместно шло «закручивание гаек». С 1 января 1939 года законодательством была введена обязательная «Трудовая книжка». Повсюду, даже во флоте, внедрялся номерной учет выхода на работу. До начала рабочего дня трудящийся был обязан повесить на проходной свой табельный номер. В 8 часов ящик закрывался. Нарушители трудовой дисциплины привлекались к уголовной ответственности: за опоздание даже на 20 минут вычитались в течение года 20 процентов зарплаты, за прогул давали год принудительных работ. Но самым страшным были, конечно, политические репрессии, обвинения в саботаже и диверсиях. Слова «враг народа» стали кровавым клеймом. Этого страшились больше всего.

Мы, штурманы, весь декабрь на своих суточных дежурствах снимали копии с судовых журналов ледокола «Ленин» за 1937 год — их затребовало следствие по делу капитана А.К.Печуро. Переписывая эти страницы, я невольно вспоминал ледовый плен на «Садко», а еще задумывался о своей судьбе. Какие новые доносы осели на меня в политотделе флота? Что выскажут обо мне те, с кем работал и кто сейчас под следствием? Что в конце концов меня ждет? Тревога усугублялась еще и тем, что у ряда штурманов, которые вернулись с той долгой вынужденной зимовки, взяли подписку о невыезде...

Ледокол «Ленин» стоял вторым корпусом у Красной пристани вмерзший в лед. Первым корпусом стояла железная баржа с углем, который предназначался для наших котлов. На ледоколе шел профилактический ремонт всех систем, вспомогательных механизмов и главных двигателей.

В конце зимы газета «Правда Севера» опубликовала решение суда. А.К.Печуро, бывший капитан ледокола «Ленин», под началом которого сравнительно недавно работал и я, осужден на 10 лет как враг народа. А вот штурманы его, И.А.Кузьменко и Ф.М.Пустошный, проходившие свидетелями по делу, получили повышение: в эти дни они подали заявления о приеме в ряды ВКП (б).

Началась ледокольная кампания — очистка акватории порта. Горячая работа отвлекала от невеселых дум, понуж

 

дая сосредоточиваться только на своих обязанностях. Я старался не допустить ни малейшей промашки.

Самое ценное для судоводителя — это хороший глазомер. Развит глазомер — тогда в твоей зрительной памяти все элементы по управлению судном будут читаться как «Отче наш». У меня с глазомером с первых моих рейсов проблем не было.

Ледокольная благополучно завершилась. Экипаж «Ленина» стал готовиться к переходу на Балтику — в Кронштадте предстоял доковый ремонт. Но у меня заграничной визы не было, и я вынужден был остаться на берегу.

Впрочем, все получилось как нельзя лучше. С 19 мая я находился в отгулах. Тут подошло моей Нине время рожать. Я проводил ее в родильный дом. А 28 мая мне сообщили, что супруга родила. Роды прошли нормально. У нас появилась дочка. То-то было радости!

Береговая служба

1 июня я приступил к несению службы «морского чиновника» — занял должность инженера по эксплуатации флота в морагентстве Архангельского территориального управления Главсевморпути.

Старшим инженером по эксплуатации здесь был Мерзлютин, сын купца I гильдии. Их семейное дело было ликвидировано в 1918 году, отца красные расстреляли. Но из памяти горожан это честное имя они долго не могли вытравить. Дело в том, что фамилия купца была выложена цветным кирпичом на фасаде торгового здания. И как большевики ее ни закрашивали, ни забеливали — она все равно проступала.

Мерзлютин, прежде служивший в морском пароходстве, знал меня и потому сразу поручил едва ли не самый ответственный участок — составление каргопланов по завозке грузов в Арктику. А в помощь мне для обсчета кубатуры выделил резервного штурмана В.И.Дерябина. Работали мы с Валентином быстро. Расчет по двенадцати судам выполнили за полмесяца. Но ... Тут оказалось, что нет порядка на складах. Встал к причалу пароход «Герцен», чтобы взять на борт груз на Новую Землю, а кладовщики не могут его найти: когда принимали этот груз от железнодорожников, по халатности не промаркировали его. Что тут началось! Суда простаивают. Навигационное время уходит. Грузы неизвестно где. Ка-

 

питаны потрясают кулаками. Кладовщики разводят руками, пожимают плечами. Паника... Тревога, как и следовало ожидать, докатилась до Москвы. Из Главсевморпути прибыл специальный представитель по фамилии Логунов. Он был наделен большими полномочиями. Начальника участка Бакарица Семена Киселева отстранили от работы. На причале появились красноармейцы и заключенные. Они занялись перевалкой и маркировкой грузов. К этой работе были привлечены и мы, моряки: те, кому не выдавали виз, — капитаны Штумф, Койвунен, А. Корельский, Янсон и я. В те жаркие дни я появлялся дома на два-три часа и снова уезжал на свой участок. В неразберихе сваленного за зиму груза мне удалось обнаружить некую систему. Я довольно быстро находил искомое, попутно маркируя остальные грузы. Мой подход к делу не ускользнул от внимания московского инспектора. Логунов предложил мне работу в центральном отделе эксплуатации в Москве. Я поблагодарил, но прямого ответа не дал. Не мое это было дело — возиться с бумагами. А еще я хорошо помнил, какая тяжелая атмосфера сложилась в Москве.

10 июля, когда работа на моем участке подходила к концу, мне, видимо, по рекомендации Логунова поручили одно весьма сложное дело. На пароходе «Сталинград», когда он уже был полностью загружен, решили разместить еще и 2 тонны динамита. На этот счет из Москвы в Архангельск пришла специальная депеша. Стали думать, как поступить. Создали комиссию при капитане порта, куда вошел и я. Представители НКВД предлагали разместить динамит в пустых цистернах цилиндрической формы, которые уже были размещены на палубе «Сталинграда». Я возразил, поскольку, на мой взгляд, это было не практично и даже опасно: ящики со взрывчаткой в этом случае невозможно было закрепить и при бортовой качке они могли сместиться. Мое предложение было таким — с люка 3-го трюма временно снять ящики с овощами и на их месте из бруса соорудить нечто вроде контейнера. Там и разместить груз динамита. А уже на него поставить ящики с овощами.

Предложение мое не понравилось представителям НКВД: они не допускали мысли, что кто-то мог возражать им, причем доказывая их некомпетентность. Меня арестовали, это произошло прямо на борту «Сталинграда». На катере увезли

 

в Архангельск и затем отправили в здание НКВД на Павлиновке.

Капитан «Сталинграда» Л.К.Шарбаронов, который принял именно мой способ загрузки динамита, тотчас же связался с руководством морагентства. Чтобы вызволить человека из застенков НКВД, требовались колоссальные усилия — кто туда попадал, чаще всего уже не выходил, а отправлялся по этапу или, того хуже, ставился к стенке. За меня вступилось все руководство морагентства, к делу подключили политотдел. Два старых товарища — капитан ледокольного парохода «Садко» Н.Н.Иванов и его дублер Э.Г.Румке дали мне превосходные профессиональные характеристики, а еще поручились за меня как члены партии. И меня ... выпустили.

Капитан НКВД Солдатов, который арестовывал меня и по милости которого я почти сутки провел в застенке, выписывая пропуск, скривил улыбку:

—Повезло тебе, Корельский, что нашлись сильные защитники. А не то гнил бы ты в лагере за свой норов...

Снова на «Садко»

Береговая служба, к счастью для меня, закончилась. С 14 июля я был назначен старшим помощником капитана «Садко».

Экипаж ледокольного парохода готовился к гидрографическим работам в Карском море. Начальником экспедиции был назначен И.М.Калиткин. Ученые должны были исследовать район островов Скотт-Гансена и полуострова Михайлова. На двух островах надлежало установить станции подачи радиосигналов. Они работали «в паре» с корабельной приемно-радиодальномерной аппаратурой, которая устанавливалась на нашем «Садко», а также с эхолотом системы Хьюза. Станции сообщали точное местонахождение судна, а эхолот — точную глубину моря под килем. В целом ставилась задача составить подробную морскую карту упомянутого района Севморпути.

В назначенный район «Садко» прибыл по графику. Ученые не мешкая начали исследования. Планы промеров глубин были настолько большими, что ледокольному пароходу предстояло ходить по «белым» пятнам — неисследованным местам — не иначе как полным ходом. Оценив это, я еще до

 

выхода в рейс объявил письменно, что на моей самостоятельной вахте судно будет следовать только «умеренным» ходом и даже с приспущенной якорной цепью. Я хорошо помнил, какой «шлейф» компромата тянется за мной, и предупреждал любую возможную ошибку. А то, что на моей вахте происходило недовыполнение промеренных миль, меня не смущало. Я согласовал этот «минус» с начальником экспедиции. Как показали дальнейшие события, моя тактика оправдалась. Но об этом позже. А пока... Пока о первых наблюдениях.

Большинство моряков на «Садко» меня знали. Это облегчало мои должностные задачи. Не надо было доказывать, тем более подтверждать, что я, такой молодой — моложе многих в экипаже— занимаю не чье-либо, а свое место. Все знали, что я требовательный, что не терплю нерадивых и лодырей, но никогда не проявляю к подчиненным неуважения или спеси. Сложнее отношения складывались с капитаном.

Николай Николаевич Иванов, в числе других вызволявший меня из лап НКВД, дал мне отличную характеристику. Он знал меня по совместному рейсу на Землю Франца-Иосифа — тогда, в 1937 году, он служил на «Садко» старпомом. Я, естественно, был благодарен ему. Но чем дольше продолжалось наше нынешнее плавание, тем я больше изумлялся, как Н. Н. Иванов изменился за три минувших года. Он проявлял высокомерие. В судовые дела входил наскоком, зачастую давая необдуманные указания. Эти указания сам же и отменял, убеждаясь, что все дела на судне уже продуманы старпомом и находятся в стадии исполнения рядовыми специалистами. Но самым несносным в поведении капитана было то, что он ежедневно прикладывался к спиртному, а это мешало ему быть вдумчивым и перспективно мыслящим судоводителем.

На девятые сутки рейса в кормовой надстройке возник пожар. Там находился щит зарядки аккумуляторов для радиодальномерной станции. Впоследствии выяснилось, что причиной загорания стала вольтова дуга.

Я выскочил на палубу по сигналу пожарной тревоги. Пламенем были объяты все четыре кормовые каюты. Моим глазам предстали два языка пламени, вырывающиеся из раструбов вентиляционных каналов кормовых помещений. Между

 

этими двумя раструбами лежали шесть бочек бензина, крепко принайтовленные. Судно малым ходом легло на курс против ветра. Я тотчас приказал подать две струи воды в оба вытяжных вентилятора. Пламя было сбито, повалил черный дым. Выяснил, что людей в кормовых палубных помещениях нет. Приказал стармеху отключить электропитание. Были подведены еще два рукава, подающие воду. Струи направили в отверстия иллюминаторов. Работой четырех стволов пламя было сбито и подавлено. Только тогда открыли входные двери, в проемы пустили пар, и пожар был окончательно ликвидирован.

Инженер Сперанский долго сокрушался, что его детище радиодальномерная станция полностью обуглилась и вышла из строя. Но кто в этом был виноват? Сами же радиооператоры, оставившие аккумуляторы без присмотра.

Казалось бы, теперь, когда на борту не стало радиодальномерной техники, скорость движения судна на галсах промера можно сократить. В обстановке «движения судна по белому пятну» это рекомендует морская практика. Увы, капитан Иванов был самонадеян. Он даже в журнал судовой записал, чтобы промер производили полным ходом. Лично я этому приказу не подчинялся: на своей вахте следовал малым ходом с приспущенным якорем. Но третьему помощнику капитана Федосееву и второму штурману Савельеву приходилось уступать. Они несли вахту под наблюдением: один — самого капитана, другой—дублера капитана. И беда не замедлила. На четвертый день после пожара на вахте второго штурмана Савельева «Садко» с полного хода с грохотом, содроганием, скрежетом корпуса вылетел на каменистый риф-банку. Случилось то, что должно было случиться.

Обмер показал, что судно лежит на довольно ровном каменистом плато от носа до середины кормового трюма, потеря осадки составляет 25 сантиметров. Чтобы всплыть, необходимо выбросить по крайней мере 200 тонн каменного угля из носового трюма и поперечного бункера.

Капитан сообщил о посадке судна на риф начальнику Главсевморпути И.Д.Папанину. По распоряжению Папанина, который находился у острова Тыртова на ледоколе «Сталин», к нам был направлен ледокол «Ермак». Тем временем капитан Иванов отдал приказ выбрасывать уголь, к приходу «Ермака» за борт было выброшено 180 тонн угля.

 

С помощью «Ермака» «Садко» с банки сошел. Повреждения днища оказались незначительными. Однако ясно было, что судно должно встать на аварийный ремонт.

Перед отправлением в порт И.Д.Папанин распорядился, чтобы «Садко» подошел к ледоколу «Сталин». При швартовке к борту флагмана капитан Н.Н.Иванов и тут допустил просчет. Не рассчитав скорость «Садко», он пронесся мимо борта «Сталина». Пришлось делать повторный заход. Возможно, не столько та досадная авария, сколько эта неудачная швартовка побудила И.Д.Папанина принять решение. Он тут же отстранил Н.Н.Иванова от обязанностей капитана. В море такой приказ мог обернуться самыми непредсказуемыми последствиями. Все, кто считал себя вправе высказаться, постарались напомнить об этом. Свое мнение выразил и я. Горячность И.Д.Папанина утихла. Н.Н. Иванов остался на капитанском мостике. Правда, продолжалось это недолго. Осенью он оказался под следствием — Папанин аварии не простил. А капитаном «Садко» 26 ноября 1939 года назначили меня.

 

Ремонт в Мурманске

На пути в Мурманск мы узнали по радио, что Советский Союз объявил войну Финляндии. Особо это событие не обсуждали, но невольно подобрались и насупились.

В Мурманске «Садко» поставили в плавдок. Сняли обшивку. Обнаружили тысячи отверстий от выбитых заклепок. Однако скорого ремонта не вышло.

Военным в связи с финской войной срочно потребовался плавдок. Там они намечали готовить подлодки Северного флота для выходов в море. Однако Арктическое пароходство и Регистр СССР возражали, ибо в таком случае приходилось спускать на воду наш пароход с «дырявой обшивкой». Что было делать?

В середине декабря наше судно, стоящее в доке, посетил командующий Северным флотом В.П. Дрозд. Он не скрывал своей озабоченности. Док ему был нужен для подъема подводных лодок, которые в боях за Петсамо напоролись на глубинные бомбы.

— Можно ли, — спросил командующий, — вывести «Садко» из плавучего дока? И что бы вы, как капитан, для этого предприняли?

Я вилять не стал. Интересы государственные были важнее интересов ведомственных.

— Забил бы чопами все заклепочные отверстия во втором днище, — сказал я. — На судно пригласил бы партию ЭПРОНа с двумя японскими насосами типа «Магирус», это на случай течи. Задействовал бы свои насосы. И начал бы спуск...

— И это все? — изумился военмор.

— Да, — уверенно ответил я.

И тут он выложил акт специальной технической комиссии, состоящей из представителей пароходства и инспекции Регистра. В нем было заключение, что спуск «Садко» из дока на воду невозможен: корпус от неравномерности весовых нагрузок может переломиться.

— Технический вздор, — сказал я, — а скорее всего —¹ ведомственная уловка.

— Спасибо, капитан, — сказал командующий, пожимая мне руку. — Давайте действовать.

Местный бондарный завод и военные мастерские изготовили для нас множество деревянных пробок-чопов. Север-

 

ный флот направил своих моряков, которые вместе с рабочими «закупорили» отверстия в корпусе нашего парохода. В док прибыли и специалисты ЭПРОНа.

Закончили дело с пробками и провели пробное всплытие в доке. Проверяли водотечность в течение четырех часов. Все оказалось надежно. Только после этого пароход поставили к строящемуся причалу завода в Росте.

Я всегда шел навстречу военным морякам, зная, какие трудности, особенно в зимнее время, они терпят. По просьбе командиров двух ремонтировавшихся подводных лодок я предоставил твиндечное помещение кормового трюма «Садко» под жилье рядового состава. Военморы это помещение очистили, загрунтовали, окрасили белилами, занесли походные койки. Здесь стало светло, тепло и уютно. А в ту лютую зиму это ой как было важно.

И еще один факт из взаимоотношений с военным ведомством. По правилам плавания по Кольскому заливу торговые суда в любых случаях обязаны были уступать дорогу судну под военным флагом. Такая привилегия военным создавала трудности плавания торговым судам. Для упорядочения движения я обратился в портовое ведомство с предложением. Оно заключалось в том, чтобы судоходную ширину колеи Кольского залива разделить створной линией. По восточной половине залива от берега до линии створ суда следуют на выход в море, а по западной половине от берега до линии створ — в порт. Эта идея привилась, а когда появился локатор, то такое движение обеспечивало безопасность судоходства и в туман.

Семейные хлопоты

В марте я ушел в отпуск. А с 25 апреля находился в Сочи, отдыхая по путевке в санатории имени Кремля. Война с Финляндией к тому времени закончилась, но эхо тех событий никак не проходило. В Сочи оказалось полно калек. У большинства были обморожены ноги и руки.

Невольно напрашивался вопрос: отчего так бездарно действовали военачальники и партийное руководство, посылая солдат в бой в кожаной обуви? Ведь стояла лютая зима. Неужели нельзя было обратиться к народному опыту? Раньше ямщики по зимнему тракту ходили за возами по 50 верст, но

 

не в сапогах и даже не в валенках, а в специально катанных войлочных туфлях, пришитых к суконному толстому голенищу и покрытых холщевиной. Не было возможности снабдить красноармейцев чем-то подобным — тогда следовало отложить операцию, дождаться тепла. Зачем людей-то было гробить? Увы, в очередной раз проявились черствость и равнодушие партийных вождей. Им плевать было на человеческую судьбу. Люди для них всегда были просто массой.

В конце мая я возвратился к жене и дочке. 28 мая Ирочке исполнился годик. Она уже бойко ходила, лепетала первые слова: мама, папа, баба. А еще —«дбруа», это значило молоко.

В Архангельске меня ждали известия о родне. Брата Александра перевели управляющим книготорговли в Иркутск. Туда вместе с ним переехали родители. Но отец там не задержался, а решил вернуться в родные места. Устроившись в Архангельске на лесобиржу имени Молотова, он вызвал к себе мать. На двоих им выделили комнатку в добротном бараке. Помещение было теплое, зарплаты конюха на скромные запросы двух пожилых людей хватало, и они были вполне довольны.

По весне из Мурманска в Архангельск приехал брат Иван. Он остановился у родителей. На руках у него было приписное свидетельство: ему предстояло идти в армию. Иван меня сильно огорчил. Он пил. Но пил не так, как пьют, куражась перед отправкой на службу призывники, а запойно.

Мы вчетвером — я, жена, дочка и теща — жили в ту пору в отдельной квартире. Она состояла из комнаты площадью 24 квадратных метра и просторной кухни с большой русской печью. Сюда на именины дочурки собралась почти вся моя родня: отец с мамой, старшая сестра Нина, которая была частой гостьей и доброй помощницей для моей жены, брат Иван, к этому дню подгадал даже брат Александр, который наведывался в Москву к своей невесте. Не хватало только брата Павла (он находился в плавании) и сестры Маруси (она учительствовала в Подосиновце).

Слава Богу, все мои сродники были живы и здоровы, если не считать запойного Ивана. Единственно, что меня огорчало, это разлука с матушкой. Александр, который в ближайшие дни собирался жениться, уговорил ее вернуться в Иркутск: семье в перспективе требовалась нянька.

Встреча наша была недолгой и, несмотря на маленькое

 

семейное торжество, в общем-то грустной. Родители постарели. Мы, птенцы, выросли и разлетелись. Но самое печальное было в том, что нас лишили дома —родового гнезда.

Мысль о своем гнезде, своем доме в те дни как-то особенно остро завладела всем моим существом. Это желание усугублялось тем, что партийные органы постоянно чинили препятствия: мне, прирожденному моряку, предстояло явно и до срока осесть на берегу. И дом, свой дом, мог стать пусть слабой, но все-таки крепостью.

Я принялся за поиски. Вскоре одно предложение показалось заманчивым. Это был одноэтажный дом по улице Энгельса, ныне, как и до революции, Воскресенской. Состоял он из двух половин, в каждой по три комнаты и кухне. Одному такие хоромы было не осилить: стоил дом 36 тысяч рублей. Но на двоих—в самый раз. Стал не мешкая искать компаньона. Вскоре нашел. Войти в долю пожелал Д.В.Скрылев, работник угольного синдиката острова Шпицберген. Мы ударили по рукам, заключили договор с хозяевами и 22 июля 1940 года стали домовладельцами.

История с «Якутией»

Я работал диспетчером морагентства. Оклад меня устраивал. Времени свободного было хоть отбавляй: сутки отдежуришь, двое дома. Но все же мне, моряку, казалось рано оседать на берегу.

В августе после продолжительной переписки чиновников меня допустили к судну. Это было строящееся на судоверфи Севморпути гидрографическое судно «Якутия». С 1 сентября в должности старпома я приступил к работе.

Первое, что я увидел, поднявшись на стапель, это дубовый корпус. Обводы он имел не обтекаемые, не округлые, а напоминал плоскодонную лайбу. Я был озадачен. Оказалось, что «Якутия» строится по чертежам норвежского судна «Фрам», на котором Амундсен ходил в Антарктику. Ознакомившись со всем набором, я пришел к заключению, что такой тип корпуса не пригоден для дрейфа в арктических льдах, как это планировалось. Свои выводы я направил в Ленинград в Гидрографическую службу Главсевморпути, а копию переслал в Главсевморпуть на имя А.К.Бурке.

Командный состав на «Якутии» был в основном уком

 

плектован, не хватало только капитана. Меж тем пришло время спускать корпус на воду. За дело взялся я. Спуск производился боком в речку Маймаксу. В тот момент я находился на палубе.

Потом были предварительные ходовые испытания, мы выходили в море. Потом «Якутию» поставили в Соломбалку для достройки. И наконец в середине октября на палубу ступил капитан. Я малость удивился. Этим новоприбывшим оказался Вологдин, который, будучи капитаном гидрографического судна «Хронометр», посадил его на мель, и мы на «Садко» его спасали.

Возможно, это памятные и неприятные для него обстоятельства, а скорее всего обоюдная разница во взглядах на жизнь и на службу, но наши отношения с Вологдиным с первых же дней не заладились. Началось с малого: я поддержал членов экипажа, которые жаловались, что капитан зачислил на судовое довольствие свою жену, ущемляя интересы коллектива. А закончилось все многочисленными выговорами в мой адрес и кляузами, которыми Вологдин закидал инстанции.

Я пытался объясниться, подав рапорт на имя начальника Новоземельского гидроотдела. Но все оказалось тщетно. Со мной не считались. И дело было не в Вологдине. Причина крылась в том, что я позволил себе высказать нелицеприятную оценку проекту «Якутии». Чиновники, дававшие «добро» на строительство этой лайбы, всполошились. Правда, тем более обнародованная, могла сказаться на их карьере. Спасение в этих случаях одно—убрать человека, который говорит правду. Меня уволили.

Я пытался опротестовать это решение, обратившись в профсоюз. Но это ни к чему не привело. Более того, мое положение усугубилось. Меня пригласили в спецотдел Севморпути, предупредив, чтобы я захватил военный билет. Догадаться о цели приглашения было несложно. Они хотели забрать вклейку под литером «В», которая освобождала от мобилизации в случае войны. Лишив этой льготы, военкомат вполне мог направить меня как сына кулака, не проходившего действительной службы, в трудовую армию. Это было равносильно заключению в лагерь.

Положение оказалось отчаянным. Капитан НКВД Солдатов, наверное, потирал руки. На мое счастье, Севморпу-

 

ти срочно потребовался судоводитель для перегона из Молотовска в Мурманск паровой шаланды «Двинская - 2». Выхода не было, я, конечно, согласился.

То, что происходило в те дни со мной, от родных я утаивал. Об этом не догадывался никто: ни отец, который активно занимался обустройством нового дома; ни сестра Маша, которая в декабре вышла замуж и вместе с мужем у нас гостила; ни даже Нина, моя жена. Хотелось довериться, но я скрепя сердце держался.

Караван из Ягринлага

Накануне нового, 1941 года в порту Молотовск готовился караван судов: замснаряды «Двина» и «Онега» и паровая шаланда «Двинская - 2». Все они находились в ведении Ягринлага.

В те дни я вплотную приблизился к царству ГУЛАГа, всем своим существом, всей шкурой почувствовав леденящее дыхание этого студеного архипелага. Это знобящее душу ощущение усугубляла лютая зима. Птицы замерзали на лету.

Колонны заключенных черными потоками стекались к ягринскому мосту. Их было так много, что на тот берег они перетекали несколько часов. Если не успеешь миновать мост до семи утра, жди часа три, пока на остров не перейдут все колонны.

Январские морозы сковали бухту полуметровым льдом. Без посторонней помощи земснарядам и шаланде было невозможно выйти даже из порта, не говоря уже о том, чтобы двигаться в море. Для проводки каравана в Молотовск прибыл ледокол «Ленин». Капитан «Ленина» Н.М.Николаев отдал распоряжение следовать за ним. Мы вышли за ледоколом из порта и остановились у береговой кромки острова Ягры.

Отход был назначен на 19 января. Перед тем как тронуться в путь мы, четыре капитана — Николаев, Кучерин, Ушаков и я, — а также начальник спецпроводки Сергиевский собрались возле борта ледокола на совет. Загибая пальцы, еще раз перечислили, какими средствами располагаем на случай «ЧП»: пластыри, цемент, различные материалы для заделки пробоин и трещин, айс-бимсы, дизельные насосы... Предусмотрели, кажется, все, что в ту пору имелось. Оста

 

валось уповать на погоду, собственную сметку и мастерство. Капитан ледокола внимательно оглядел нас, своих ведомых, и объявил порядок следования: «Первым пойдет земснаряд «Онега», вторым — «Двина», шаланда «Двинская -2» будет замыкающей». Номер, который выпал мне, был, безусловно, самым трудным — лед на лютом морозе мгновенно схватывается, чуть промедлишь — и застрял. Поручая замыкать караван, капитан «Ленина», видимо, полагался на мою разворотливость и проворность.

Наша ледовая планерка неожиданно была нарушена. К припаю верхом на лошадях подскакали энкавэдэшники — чины охраны Ягринлага. Они были в подпитии и вели себя по-хамски. Взнузданные ими лошади били копытами, осыпая нас ледяным крошевом. Но того острее язвили слова, которые бросали эти люди. «Угробите суда — попадете сюда», — скалились они, показывая на бараки, что виднелись возле дюн. Мои коллеги молчали — держать язык за зубами стало в те годы правилом. Однако я был молод, подчас горяч и на сей раз не выдержал: «У вас свои дела, у нас — свои. Нам считать мили, вам — своих подопечных. Посеете — с вас же взыщется». От этих слов у энкавэдэшников аж челюсти отвисли, до того они привыкли к безропотности и послушанию. Дальнейшее было непредсказуемо — они могли взвиться, обрушить на нас плети, выхватить наганы — у пьяных все могло статься. По счастью, среди них оказался один потрезвее. Он решительно махнул рукой — «Айда до дому», и они ускакали. Мои напарники застыли в оцепенении. А начальник спецпроводки судов Сергиевский покачал головой: «Ну ты, молодой человек, и жох. Не иначе, батенька, гипнозом обладаешь. Ишь, как их сдуло...»

Путь сквозь ледяное поле длился больше суток. Я два раза вызывал ледокол, чтобы околоть наросты. Хуже всех шел земснаряд «Двина», он то и дело застревал в русле и от сжатия льдов получил-таки пробоину.

21 января мы вышли на чистую воду. Капитан «Ленина», пожелав счастливого плавания, оставил нас. Дальше караван двинулся без сопровождения. Но тут свалилась новая неприятность. Началась качка, и заключенные, не привычные к ней да к тому же изможденные лагерными условиями, свалились от морской болезни. Возникла прямая опасность остановки машин—некому стало держать в котле пар.

 

Тут уж было не до церемоний. Вохровцы кинулись выяснять, нет ли среди зэков симулянтов. Таковых не оказалось, но кое-кто из них все же держался на ногах—четверо из палубной команды, один — из машинной. Пусть небольшая, но это все-таки была сила. Вот так мы и шли—два судоводителя да два механика, работавшие по сменам, плюс пять державшихся на ногах заключенных, тоже работавших по очереди. У меня смены не было. Я стоял все вахты до губы Териберка.

Здесь, перед входом в Кольский залив, все суда встали на якорь. Мы малость отдохнули. У заключенных утихла морская болезнь. Можно было двигаться дальше. Головное судно взяло военного лоцмана. На мачтах ниже топовых огней зажглись вертикальные световые сигналы: два зеленых и посередине красный. Это означало, что идут не чужестранцы, а свои.

В Кольском заливе стоял густой туман. Начальник проводки дал указание лечь в дрейф. Мне топтаться на месте не хотелось, я решил рискнуть и повел шаланду в тумане, благо временами сквозь пелену проступали дальние сопки. Переход прошел благополучно. Я ошвартовал судно у причала судоремонтного завода в Росте, где когда-то ставил ледокольный пароход «Садко». Мои спутники, «Двина» и «Онега», зашли в порт аж через трое суток.

Надежды и ожидания

25 января я отправился из Мурманска в Архангельск. В вагоне встретился с капитаном А.К. Печуро. Его освободили из заключения. Адольф Казимирович добился-таки приема у М.И.Калинина. Тот дал распоряжение оплатить по среднему заработку все то время, пока Печуро находился под стражей. Правда, не смог ничем помочь в восстановлении доброго имени: капитан настаивал на публикации заметки о том, что он оправдан и не является «врагом народа». Суммы, которые ему полагались, А.К.Печуро получил сполна в пароходстве, а от назначения на судно отказался.

К слову, в Мурманске и мне предлагали новые назначения, но я их тоже не принял. Того, как со мной поступили в свое время в Мурманском пароходстве, я не мог простить.

 

Меж тем неопределенность моего положения не закончилась. Перегон шаланды был лишь паузой, отсрочкой. После рейса снова наступила неизвестность. Ясно было, что на ледоколах, тем более в зимнее время, мне места не дадут. Предстояло что-то искать. И по приезде в Архангельск я через день-другой направился по флотским конторам.

Начальник службы военной гидрографии Побат, который знал меня в бытность капитаном «Садко», предложил мне должность капитана маленького моторно-парусного бота ГО-10. Ничего другого у него не было. Надо ли говорить, как мне, судоводителю с дипломом штурмана дальнего плавания, капитану, имеющему опыт работы в высоких широтах, было горько. Но я вынужден был согласиться. Тут давали довольно приличный оклад, а главное - привилегии на получение продовольствия. Ведь с продуктами в ту пору становилось все хуже и хуже, а ртов в моей семье становилось все больше. Вернулась из Иркутска матушка, надо было подсоблять теще, сестре Нине, росла дочка...

В порыве откровенности я рассказал Побату о своих мытарствах. Он посочувствовал, попытался даже добиться моего зачисления на военную службу, что давало дополнительные права и привилегии. Но в военкомате, тесно связанном с НКВД, документы завернули. То же самое произошло с запросом капитана Хромцова, который пытался затребовать меня старпомом к себе на ледокол «Ленин». При встрече Николай Иванович поделился, что за этот запрос ему «намылили шею» в трех инстанциях. Меня обложили запретными флажками, как волка.

Скрепя сердце я проработал в военной гидрографии до середины июня. С началом морской навигации уволился, надеясь попасть на одно из судов, идущих в Арктику. Полностью надежды мои не оправдались. Но в торговом порту, куда я обратился, мне все-таки повезло. Там начальником спецотдела работал Николай Грачев, с которым мы вместе учились в морском техникуме. Несмотря на циркулярный запрет, он на свой страх и риск предложило мне должность старпома на ледоколе N 8. 18 июня 1941 года я сдал в отдел кадров торгового порта документы. А через несколько дней началась война.