ВОЕННОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ

 

На минных полях

Война всех застала врасплох — и наших горе-вождей, которые грозились закидать врага шапками, и наших военачальников, которые собирались воевать на вражеской территории, и, конечно, нас — простых граждан.

Наша семья, несмотря на гонения и лишения, к той поре более или менее обустроилась, хотя разбросало нас кого куда. Маша с мужем жила в Брянске; Александр с женой — в Иркутске; Иван, который служил действительную, писал из Красноярска; Павел ходил на судах Мурманска; мы с сестрой Ниной и наши родители осели в Архангельске.

Родители жили со мной, в моем доме. У нас царили лад и взаимопонимание. Отец — он в ту пору устроился швейцаром в ресторан «Север» — все свободное время отдавал обустройству дома. Это был для него образ нашего старого утраченного гнезда, и отец даже помолодел, обихаживая его. Матушка хлопотала по хозяйству, нянчилась с внучкой. Жена Нина по-прежнему работала в ТЮЗе. Миниатюрная, юная, она играла подростков, у нее было амплуа травести. О ней хорошо отзывались в газетах. Даже у меня к середине года появилась некая определенность,  я получил новое, достойное моего опыта и знаний назначение. А покуда, коротая время до вызова, работал по дому, возился с дочуркой, ухаживал за огородом, который мы развели. И вдруг война...

На следующий день после объявления войны, то есть 23 июня, меня вызвали нарочным в порт. В 8 часов утра я был на борту ледокола №8. Так для меня начался новый этап жизни.

Первый рейс, уже в военных условиях, мы совершили в Сороку, ныне Беломорск. Под строжайшим секретом нам выдали координаты минных полей. Правда, в особом отделе Архангельского порта пояснили: на нашем маршруте минные поля еще не установлены.

Вел ледокол N 8 капитан А. М. Бахтин — мой однокашник по морскому техникуму. В Сороку прошли мелководной

 

Жижгинской салмой, чтобы миновать заграждения. Обратно же вели на буксире трехпалубную плавмастерскую. Следовали рекомендованными курсами, обходя минные поля.

Там, в Сороке, нам повезло. Капитан договорился с местными властями, и экипажу ледокола подкинули продуктов. Все 39 человек получили двухнедельный паек, в который входили мясные консервы, сушеные картофель и лук, крупы и макароны. Это было ох как кстати. В Архангельске с первого дня войны с полок магазинов смели все съестное, хотя ассортимент был и без того скудный.

В Архангельске плавмастерскую поставили к причалу военно-морской базы в Соломбале. После этого А. М. Бахтина мобилизовали в группу военных лоцманов. Капитаном на ледокол пришел А. М. Кулаков. Судно отправилось в судоремонтный завод «Красная кузница». Там в затоне «Собачья дыра» нам предстояло вооружаться. Дело в том, что ледокол N 8 перешел в военное ведомство. Он стал первой боевой единицей вновь создаваемого отряда Беломорской военной флотилии. А командовать этим подразделением был назначен мой старый сослуживец К. С. Бадигин. (Ему в отличие от многих морских командиров, участвовавших в 3-й высокоширотной экспедиции, повезло: его за дрейф на «Георгии Седове» удостоили звания Героя Советского Союза). На мачте ледокола, который получил литер ЛД-8, взвился военно-морской флаг. На палубе установили 45-мм пушку, внизу оборудовали артиллерийский погреб и кубрик для орудийной при-

 

слуги — старшины и четырех матросов. Вскоре мы сходили в море и провели пробные стрельбы. Грохот от пушки стоял оглушительный. «Не подобьет ежели, — хмыкали в экипаже, — так хоть, может, напугает».

В конце июля ледокол N 8 взял на буксир трехпалубную плавучую мастерскую. Было приказано доставить ее на военную базу Иоканьга. В этот рейс с нами вышли три сторожевых корабля. Предосторожность была нелишней — в наших северных местах стали пиратствовать немецкие субмарины. От их торпед уже гибли суда.

Белое море мы, не меняя ордера, пересекли без происшествий. А вот на выходе из него, уже на подходе к Лумбовским островам, впередсмотрящий обнаружил несущуюся на нас торпеду. По счастью, она была пущена издалека — подлодка не могла приблизиться вплотную. Мы уверенно вышли из ее циркуляции. Сторожевики принялись сбрасывать глубинные бомбы. Из Иоканьги на вызов подлетели четыре торпедных катера. За дальнейшее можно было не опасаться. Но чтобы не искушать судьбу, я предложил капитану уйти под берег. Эти места мне были хорошо знакомы. Когда-то меж камнями Лумбовских гряд и Святоносского маяка я водил пассажирские суда. А. М. Кулаков доверился мне, и мы без происшествий достигли места назначения.

Плавмастерскую на рейде Иоканьги взяли «под уздцы» катера, отбуксировав ее в речку Гремиху, а нам было приказано встать на якорь до особого распоряжения. Наше ожидание тянулось три дня. За это время бухта Иоканьга шесть раз подвергалась налетам немецкой авиации. Бомбы стервятников «Люфтваффе» взорвались на танкере «Фрунзе», возникли пожары на других судах. Хорошо, мы с капитаном выбрали удачную якорную стоянку — корпус ледокола сливался с контуром безлюдного острова Зеленый. А то бы тоже не миновали беды.

Чего мы, спрашивается, ждали, подвергаясь опасности? Сопровождения. В обратный путь нас не выпускали в одиночку, точно в этой бухте было безопасней. В конце концов сопровождения не нашлось, и нас отпустили.

Переход в Архангельск прошел без происшествий, если не считать плавающей мины — «рогатой смерти», с которой мы вовремя разминулись. А прибыв в порт, узнали, что 20 августа в Кандалакшском заливе погиб на минах пароход «По

 

морье». На нем везли партию призывников.

Говорят, судьба — от судьбы не денешься. Может быть. Только у нас на Руси нередко судьба отождествляется с чьим-нибудь головотяпством.

«Рогатая смерть», которая встретилась на пути нашего ледокола, была случайной. Сильные течения и штормы нередко срывали мины с минрепов, и те оказывались на морских дорогах и фарватерах. На таких блуждающих страшилищах подорвалось несколько наших судов. Так случилось с СКР-70 и РТ-8. Но то, что стряслось с «Поморьем», — это чистой воды рассейская безалаберность. К августу 1941-го судоходство на Белом море уже велось по правилам военного времени: корабли ходили только рекомендованными курсами, все пассажирские линии закрыли, осуществлялись контроль и охрана. Капитан «Поморья», видимо, имел уведомление от особого отдела о том, что минное поле на выходе из Кандалакшского залива еще только предполагается поставить. Связи же у «Поморья» с минными заградителями не было, и те, пока пароход шел привычным курсом от становища к становищу, «задействовали» минное поле, не ведая, что на него напорется свой же пароход. Погиб экипаж, погибли, не доехав до фронта, молодые ребята, которые едва простились с близкими...

Тяжелый тыл

Население Архангельска бедствовало. Люди часами выстаивали в очередях, чтобы купить пайку хлеба. По талонам можно было пообедать только в той столовой, к которой «прикреплен». Да и что это был за обед — слезы: пустая баланда с рыбными костишками.

Наша семья испытывала лишения, как и все. Одно спасало — моя довольно высокая зарплата и военное обеспечение. Я благодарил судьбу, что нахожусь на флотском довольствии и могу привозить домой кое-какие продукты. Вдобавок я не курил, и мой пайковый табак родня меняла на провизию.

В самом конце августа, когда пришли первые союзные транспорты с продовольствием, на какое-то время повальный голод в Архангельске отступил. Но голодная смерть все равно косила людей, не щадя ни старого, ни малого.

Весь август и сентябрь наш ледокол работал в порту, кан-

 

туя транспорты. В последних числах сентября мы ходили на взморье. Там приняли с английского сторожевого корабля людей миссии лорда Бивербрука и нашего посла Майского. Они прибыли на крейсере «Лондон». Крашеный в камуфляж корабль стоял у мыса Куйский.

Ноябрь 41-го выдался студеным. Вообще морозы в тот год ударили рано. Двина покрылась сплошным нарастающим льдом. Наш ледокол работал на переправе. Однажды на борт поднялся нарком ВМФ Н. Г. Кузнецов. До Левого берега его провожал первый секретарь обкома ВКП (б) Г. П. Огородников. Нарком стоял на мостике, и я спросил его о том, что тревожило:

— В Белом море сильные течения. Появилось множество блуждающих мин. Знают ли об этом в штабах?

— У вас во флотилии теперь новый командующий, — ответил нарком.—Он наведет порядок.

Слова наркома вскоре подтвердились. Контр-адмирала М. Долинина сменил вице-адмирал Г. Степанов. В составе флотилии появилось специальное подразделение, которое обезвреживало блуждающие мины.

Всю осень и зиму ледоколы - номерники круглосуточно занимались проводкой транспортов по реке, помогали ставить к причалам и отводить их после выгрузки на рейд, обеспечивали военные корабли, выводили даже подводную лодку.

Помню встречу и разговор с корреспондентом «Красной Звезда» Константином Симоновым, он расспрашивал меня о перспективах выхода в море транспорта «Севзаплес».

Но четче всего в памяти застряли эпизоды страшной трагедии, которая разыгралась на наших глазах. Поздней осенью из Кеми и Кандалакши вышли несколько пароходов, на которых возвращались в Архангельск наши земляки, мобилизованные на оборонные работы Карельского фронта. Их было несколько тысяч человек. Перед отправкой домой им выдали немного продовольствия, рассчитывая доставить в порт через сутки — двое. Но ударили морозы, пароходы буквально у порога дома застряли во льдах. Подать сигнал о случившемся капитаны опасались — а ну как радиограмму перехватят немецкие летчики. Меж тем люди на пароходах так оголодали, что начали умирать.

Пароход «Сакко» стоял у острова Мудьюг, когда мы по-

 

везли туда хлеб. Лед был очень тяжелым, и наш ледокол к транспорту пробивался «атаками». Мы видели, как часть людей с парохода решили добираться до Архангельска самостоятельно — они не хотели умирать в бездействии в сырых холодных трюмах транспорта. Для многих этот путь оказался последним: люди погибали, замерзали от изнурения и голода.

Чтобы вызволить пароход «Сакко», требовались усилия линейного ледокола. Когда мы подошли к нему, застали страшную картину — люди умирали на глазах, тела покойников складывали поленницей на люке 4-го трюма. Около полусотни человек сошли с ума. Мы взяли их на свой борт, чтобы доставить на Экономию.

Среди тех, кто околевал на «Сакко», я обнаружил свою родную сестру Нину. Не мешкая ни минуты, я перетащил ее к себе на судно, как мог переодел, обогрел и покормил. Жутко было представить, что она могла оказаться в том штабеле окоченевших тел.

Смерть в те дни, как ворон, ходила кругами. Шли похоронки с фронта, умирали от голода соседи. И хотя наше семейство Бог пока миловал, положение тоже обострилось до предела. Наш ледокол вывели из состава военно-морских сил и отменили воинское довольствие. Что после этого я мог привезти домой, когда, работая сутками, жил на полуголодном пайке? 27 января 1942 года я вырвался на именины жены. Боже мой, моя Нина, моя маленькая девочка от недоедания обезножила. Она во всем отказывала себе, стараясь поддержать дочурку. К счастью, в тот день я приехал с гостинцами. Руководство Архморторгпорта, к которому теперь был приписан ледокол N 8, командировало меня за картошкой в Орлецы. Поручение это я выполнил — доставил в Архангельск два «студебеккера» клубней. Причем, несмотря на стужу, не поморозил их, укрыв брезентами и старыми полушубками. Один мешок картошки я приобрел для семьи. А еще привез домой немного говядины. Вот эта пища, видимо, и подняла мою женушку на ноги. Однако тревога не отступала. А что-то будет с женой и дочкой дальше?

В Молотовске

В январе грузопоток ленд-лиза переключили на Молотовский порт. Наш ледокол до весны работал там, обеспечи-

 

вая проводку иностранных судов.

С довоенным Молотовском у меня были связаны не слишком приятные воспоминания. Еще в декабре 1940-го, во время перегона шаланды «Двинская-2» в Мурманск, я видел условия подневольного труда заключенных Ягринлага. Вспомнился и еще один, более ранний эпизод. В декабре 1936 года начальник молотовской стройки рослый, могучий И. Т. Кирилкин отбирал среди кандидатов специалиста на должность капитана флота. Тогда он остановил свой выбор на таком же высоком и крепком капитане А. О. Дубинине. Впоследствии, я знаю, Александр Осипович не выдержал и года работы в «лагерном флоте».

Разгрузкой иностранных судов занимались красноармейцы и краснофлотцы. А постройку причалов вели заключенные. В тяжелых условиях приполярной зимы эти изможденные от голода и каторжного труда люди забивали мощные сваи, окрепляли связки свай бугелями, укладывали ряжи, монтировали настил.

В те дни я стал свидетелем страшной сцены. Двое заключенных от свай причала поползли по льду к борту англий

 

ского парохода, с которого юнга или кок выбросили помои. Один из охранников вскинул винтовку и застрелил этих несчастных прямо на глазах у многих, в том числе уполномоченного наркома обороны И. Д. Папанина — он находился на причале.

Те жестокие времена высвечивали человеческую суть ярче рентгена. Кто-то делился подчас даже с чужим человеком последней горбушкой. А кто-то, пользуясь служебным положением, наживал на людском бедствии капитал. Именно эта причина побудила меня по весне расстаться с Архморторгпортом — тамошнее начальство почти открыто занималось подлогами продовольственных документов и хищениями.

Снова под военным флагом

3 июня 1942 года я сдал свой военный билет в отдел плавсредств Беломорской военной флотилии — это подразделение предоставило мне должность капитана морского буксира МБ-10.

Принимал я судно в сухом доке «Красной кузницы». Рабочие докрашивали внутренние помещения, испытывали отсеки на водотечность. Экипаж к той поре был сформирован. Не хватало только боцмана. Я предложил на эту должность старого сослуживца Никанора Корконосова — он в ту пору пропадал с голода. Пустовала на буксире рубка радиста. Но по штатам военного времени радист не полагался. В целях безопасности передатчик был отключен, работали лишь приемники. Экипаж МБ-10 составляли в основном мужчины. Однако вскоре появились на борту две женщины — повариха и буфетчица. Повариха оказалась местной, а буфетчица — ленинградка. Это была ошеломляющей красоты женщина, чудом вырвавшаяся из блокады.

Первый рейс МБ-10 совершил из Лапоминки в Поной, доставив в распоряжение тамошнего берегового укрепленного сектора артиллерийский щит. Командир БУСа, подполковник, был видный из себя мужчина. В блокадном Ленинграде у него погибла вся семья. Он пребывал в печали. Но, видать, такова человеческая природа, что в период смертельной опасности, какую принесла война, постоянного душевного и физического напряжения, сердце человеческое особенно тянется к жизни. Командир увидел нашу буфетчицу и влюбился.

 

Наш буксир в те дни ходил по точкам береговой обороны, где стояли артиллерийские батареи, в частности на мыс Воронов и остров Моржовец. Маршрут определял командир БУСа, в ведении которого мы находились. Но у подполковника в те дни сердце было явно не в ладу с рассудком. Он больше внимания уделял нашей красавице, нежели делу. Естественно, и у нее работа не заладилась. Ее настрадавшееся женское сердце не могло не откликнуться на страстный зов одинокого мужского сердца. Что тут было поделать!

Со стороны, конечно, это было не ко времени — война, тяжелые фронтовые сводки и... любовь. Но по-человечески все было понятно. Ведь соловьи не выбирают время — они поют и тогда, когда свистят пули.

В конце концов все образовалось — наши влюбленные поженились. Экипаж буксира окончательно лишился буфетчицы, а подполковник-артиллерист обрел супругу. С борта нашего судна она в Поное перебралась в его командирское жилье. И потом в знак признательности, что я, ее непосредственный начальник, не очень докучал в тот период служебными требованиями и даже как бы потворствовал, эта чудная женщина еще долго через своего мужа передавала гостинцы для моей жены и дочки.

В то лето экипаж МБ-10 выполнял самые разные работы. В одном рейсе возили артистов, которые выступали в дальних береговых подразделениях. Потом буксировали артиллерийский щит, по которому велась пристрелка из дальнобойных орудий. В дневное время это было почти безопасно. Но ночью снаряды нередко ложились возле самого буксира, военный корректировщик, находившийся у нас на борту, едва успевал давать по рации поправки. А однажды мы перебрасывали из Архангельска в Нарьян-Мар группу хорошо вооруженных крепких парней. Это были бойцы подразделения по борьбе со шпионами и диверсантами. Они направлялись в районе острова Колгуев, на побережье Сенгейского пролива. Там в последние дни были замечены немецкие лазутчики.

В августе 42-го Архангельск подвергся массированным бомбардировкам. Очередной заход буксира в порт выпал как раз на эти дни. Мы на себе испытали страшную силу фугасок.

Из военного порта я ехал домой на трамвае. Моим попутчиком был Борис Вешняков, капитан танкера «Фрунзе». Год

 

назад на рейде Иоканьги это судно на наших глазах горело — в него попала бомба. Борис тогда чудом остался жив. Мы ехали, обсуждая текущие дела. Я сошел на улице Энгельса, он поехал дальше до своей остановки на улице Володарского. Вдруг завыли сирены. Я едва добежал до своего дома, как донесся рев самолетов, а затем вой падающей бомбы. Я ткнулся ничком под стену. Совсем близко раздался глухой взрыв, посыпались стекла. Где-то вдали бухали зенитки, но того громче — взрывы. Налет длился недолго, но жертв было много. Только в ближних к нашему домах погибли два человека. Я уж не говорю о разрушениях. А на другой день выяснилось, что под бомбу попал и Борис Вешняков. Уцелел при бомбежке в Иоканьге, Гибель настигла на пороге родного дома. Или и впрямь от судьбы не уйдешь?!

В сентябре наш буксир ходил из Поноя в Архангельск за углем. В районе Мудьюга мы оказались одновременно с судами очередного союзного конвоя. Тут появились вражеские бомбардировщики. Они шли волна за волной. Бомбы рвались на большом пространстве, но, по счастью, падали мимо. Прицельному бомбометанию мешала зенитная батарея, расположенная на Мудьюге. На наш буксир прямых атак не было. «Ширококостный», короткий МБ-10 немецкие летчики, видимо, принимали за створный буй.

После бункеровки МБ-10 предстояло следовать на Мурманское побережье в распоряжение отдела плавсредств Северного флота. Но случилось непредвиденное — нас срочно послали в район Мезенского залива.

Роковой рейс

Лето 42-го в Архангельске было жарким — немецкая авиация постоянно бомбила город. Флотское начальство, остерегаясь за судьбу своих семей, эвакуировало их в более безопасное место — в Мезень, а ближе к ледоставу решило возвратить в Архангельск. С этой целью в Мезень подали баржу МБ-118. Ее трюмы загрузили 150 тоннами овощей, там же на борту разместили и пассажиров — всего 67 человек. Операцией руководил начальник отдела плавучих средств Беломорской военной флотилии интендант 2-го ранга Васильев.

К несчастью, все пошло наперекосяк. Сначала баржу с людьми затерло молодым льдом в устье Мезени, и она дрей-

 

фовала более 10 суток. Вызволять ее ходили три морских буксира, но из-за мелководья они до баржи не добрались. Наш МБ-10 стал четвертым буксиром, направленным для помощи.

Выручили тогда речные мелкосидящие катера — они подвели баржу к нашему борту. Произошло это 28 октября в 17 часов 20 минут на линии знака Рябинов и маяка Земляничный. Изголодавшихся, замерзших женщин и детей мы кое-как разместили по кубрикам.

Можно было двигаться, но у меня возникли опасения: во время отливов баржа множество раз ложилась на неровный грунт, корпус ее мог получить повреждения — особенно цементные ящики, если таковые были. Шкипер Лыков заверил меня, что их в корпусе не было и корпус водотечности не имеет. Тем не менее я решил стоять на якоре до полуночи, чтобы удостовериться в этом. И еще потребовал, чтобы команда баржи — 2 человека и охрана — 3 краснофлотца на время буксировки до Поноя перешли на буксир. Это мое распоряжение начальник отдела Васильев отменил, что имело тяжелые последствия...

В полночь мы убедились, что вода в корпусе действительно не прибывает. 29 октября в 2 часа снялись с якоря и двинулись к Поною. За кормой МБ-10 на 150-метровом буксире тянул баржу. На ней оставались пять человек. О том, что относительно их Васильев отменил мое распоряжение, я записал в судовом журнале, но потребовал от оставшихся на МБ-118: если появится течь, сигнальте факелами.

С трех часов ночи до самого вечера я находился на мостике, упреждая возможные ЧП. К вечеру усталость стала невыносимой. Я в бессчетный раз окинул море. Баржа тилипалась за кормой. Было пасмурно, но маловетрено. Ничто не предвещало непогоды. Вахту нес штурман Ангаров. Я предупредил, чтобы меня подняли на подходе к Поною, и спустился к себе в каюту. Было это в 18 часов.

Разбудил меня сигнальный свисток. Часы показывали 20 часов 25 минут. Буксир изрядно качало. Штурман Федоров — он заступил в 20.00 — вызывал меня на мостик. Из сумбура слов я ничего не разобрал, но понял одно: что-то стряслось. Спал я одетый, потому рванул мигом. Наверху крепко штормило. «Баржа!» — кричал на ветер вахтенный. В редких облаках мерцала луна, но на море стояла мгла. По законам

 

военного времени требовалось соблюдать светомаскировку. Однако сейчас было не до того. Нарушая запрет, я приказал врубить прожектор. Баржи за кормой не было...

Первый миг осознания непоправимого... Я зажмурил глаза, сжал кулаки и не мешкая объявил аврал. Машина работала на полных оборотах. Однако наше судно не двигалось — затонувшая баржа, которая по-прежнему находилась на буксире, стала для нас мертвым якорем. Диплот показывал глубину 30 саженей. Случилось это в точке с координатами — 66 градусов 52 минуты северной широты и 41 градус 37 минут восточной долготы.

Около часа мы пытались сдвинуть баржу с грунта и вытащить ее на мелководье. Тщетно — груз был неподъемным. Наконец по моей команде буксирный трос отдали с гака, а на его конце закрепили буйреп с якорной бочкой. Так было обозначено место трагедии.

Все время, пока мы рыскали в ареале, я мучительно вспоминал лица тех пятерых, которые оставались на барже. Не в силах справиться со спазмами, которые стискивали горло, я впервые в жизни попросил закурить. Мне скрутили цигарку. Я жадно затянулся, опалив жаром махры легкие, но ни разу не поперхнулся, пока не выжег самокрутку до конца.

«Что же произошло? — без конца билось в воспаленном мозгу. — Почему баржа затонула?» Версий возникало несколько. Первая — неисправность. Возможно, вопреки заверениям на барже были цементные ящики, их раскачало, и они постепенно перестали держать воду. Эту ситуацию могла усугубить халатность. Шкиперу Лыкову было поручено следить за состоянием баржи, но кому охота в такую непогоду торчать снаружи. Вполне возможно, что до самой роковой минуты он сидел вместе с другими в кубрике... Вторая версия — блуждающая мина. Таких «сорвавшихся с цепи» рогатых чудовищ на морских дорогах в ту пору встречалось немало... Наконец, третья версия — таран. Баржу вполне могли пропороть форштевнем военный корабль или какое-нибудь гражданское судно. Ходили-то все по законам военного времени впотьмах, даже топовые огни не зажигали.

Правда, вторые две версии расходились с показаниями штурмана Федорова и матроса Кашутина, который был обязан следить за баржей. Они в один голос заявляли, что мо-

 

мент затопления баржи видели своими глазами. А Федоров как штурман записал это в судовой журнал. Однако у меня на счет их показаний сразу же возникли сомнения. Я выскочил на палубу на третьей минуте, если вести отсчет по записи вахтенного штурмана. В тот момент было уже темно. А водяная пыль, поднятая штормом, оказалась такой плотной, что плохо было видно даже вблизи, а не то что за 150 метров, где на буксире рыскала баржа. В этой коловерти немудрено было прозевать и встречное судно, и даже взрыв...

Шторм к полуночи достиг силы урагана. Температура опустилась до—8 градусов, началось обледенение. Едва ли кто-то в этих условиях мог выжить, окажись за бортом. Но мы упорно продолжали обследовать место аварии, до рези в глазах вглядываясь в бушующее море.

В утрах наш буксир бросил якорь на рейде Поноя. Я завалился спать и, несмотря на болтанку, проспал десять часов. Потом уже днем самолично с помощью прожектора передал на берег световым Морзе известие о катастрофе. На борт прибыло командование и представитель военной прокуратуры Понойского БУСа. Были произведены необходимые формальности и дознания.

Через сутки, когда шторм стал стихать, наш буксир взял курс на Архангельск. Проходя мимо парохода «Канин», я заметил, что форштевень судна обтянут пластырем. На рейд Поноя он встал часа за три до нашего прибытия...

В Архангельске экипаж МБ-10 провел несколько суток. Лично у меня отдых не ладился. Рядом были жена и дочурка, но меня угнетали невеселые думы: что будет со мной, что станет с ними?

Потом был еще один рейс. Сначала в становище Трех Островов мы доставили порожнюю баржу. Затем пошли на Соловки, где предстояло взять груженую... Я постоянно ловил себя на мысли, что все куда-то спешу. На Соловках, не дожидаясь катера, который бы вывел баржу из дока, сделал это сам, хотя осадка буксира не позволяла. Уже перед Мудьюгом повел буксир с баржей нехоженым путем, поскольку фарватер был «закупорен» застрявшим ледоколом. Чем объяснялась эта спешка — не знаю. То ли спешил что-то доказать, то ли просто надышаться волей... Пока, наконец, не оказался под арестом.

 

Нечаянное свидание

В Архангельскую тюрьму я брел в сопровождении двух краснофлотцев. Передний нес винтовку на ремне, задний упирался штыком в мою спину. Меня душили гнев и обида: ни следствия, ни простейшего разбирательства — и сразу за решетку. Но того больше обуревал стыд. Каково мне, моряку, уже заслуженному капитану, было шагать под конвоем!

Дорога к тюрьме шла неподалеку от моего дома. Я предложил конвоирам привернуть: «Только проститься, братцы!» Краснофлотцы были сильно утомлены и согласились. Сначала они, видимо, рассчитывали передохнуть, но когда расслабились, когда батюшка выставил выпивку, решили остаться до утра. Так судьба неожиданно подарила мне краткосрочный отпуск.

Нины дома не оказалось, она была занята на спектакле. За ней бросилась матушка. Отец на вышке, так мы называли пристройку, обихаживал моих конвоиров. Я остался с дочуркой. Меня трясло. Я прижимал Ирочку к сердцу. Из груди рвались рыдания. «Что с тобой будет, моя ненаглядная? Дождешься ли ты своего несчастного папку?» От озноба плечи ходили ходуном. Лихорадка не отпускала. Вместе с дочуркой я забрался на печку.

Потом прилетела Нина. Она только что отыграла спектакль, исполняя роль очередного подростка. Там все окончилось хорошо. Иначе в советских пьесах не могло быть. А теперь она вернулась в реальную жизнь, где судьба ей уготовала драму, у которой не может быть счастливого финала. И что же? Стала заламывать руки, стенать? Нет. Видя мое состояние — а я, по всей видимости, находился в шоке, в жуткой прострации — женушка принялась меня обнимать, оглаживать, успокаивать, увещевать, поить каплями. В этом маленьком сердце было столько любви, веры и надежды, что я постепенно оттаял, вышел из оцепенения, ожил. Всю ночь мы с Ниной не смыкали глаз, напутствуя и заклиная друг друга на долгую разлуку. Впереди зияла неизвестность.

Тюремная «прописка»

И вот — тюрьма. Здесь я впервые узнал, что такое «шмон». Обыскали, раздели догола, лезли в рот, в уши, в задний про-

 

ход. Стал одеваться — нет ни ремня, ни пуговиц. «Где?» Ответ: «Не положено!»

Один из надзирателей оказался моим знакомым — это был бывший начальник канцелярии морского техникума. Он дал кушак, чтобы подпоясаться, а еще, как бы оправдываясь, шепнул, что пошел сюда работать, чтобы не умереть с голоду самому и семье. Вернули мне вещи и продукты. Махорка из пачки уже высыпана на клочок бумаги, банка мясных консервов вскрыта, а содержимое вывалено в какую-то грязную глиняную плошку. Запихал одежку в мешок, плошку взял в руку и пошел следом за надзирателем. Отворилась дверь камеры. Лязг и скрежет дверных запоров резанули слух. Внутри тусклый свет, от параши зловоние. Тычок в спину — я внутри. Спертый воздух. Заключенные — битком... В первый момент они показались мне мертвецами. Но нет. Едва в отчаянии швырнул в парашу споротые капитанские шевроны, кто-то вмиг подобрал их.

Табак, который я принес в камеру, стал «пропуском» на нижние нары. Я лег, стал уже засыпать, как почуял, что чья-то рука вытащила мою плошку. Я вскинулся. Чужим мяском решил поживиться урка. Я рассвирепел. Вырвал у него плошку и вмазал ему в грудь сапогом. Он полетел вверх тормашками и распластался возле параши. Больше на мою собственность никто не посягал.

На следующий день состоялся допрос в военном порту. Юный следователь по фамилии Любарский провел формальное дознание и предъявил «свидетельства» моих земляков. В этих похожих, писаных как под диктовку листочках повторялась слово в слово одна формулировка: «Корельский В. П. — сын кулака, бывшего маслодела-предпринимателя». То есть, другими словами, социально чуждый элемент, способный на любые козни. Я пожал плечами: «Если бы мой отец был кулаком, он подлежал бы административному выселению, но этого не было — семья состояла в колхозе, а затем, продав дом, уехала». Встретив первое несогласие, Любарский перешел к угрозам. «Одного капитана Корельского мы расстреляли, — он имел в виду А. Г. Корельского, капитана «Садко», репрессированного в конце 1941 года, — а второго капитана Корельского сгноим в лагере». Тут я смолчал — я был в их власти, что я мог сказать?!

Из камеры предварительного заключения меня перевели в

 

следственную. На окнах здесь были установлены «ежовские намордники» — щелевые раструбы в небо. У меня сняли отпечатки пальцев, сделали опись портрета, сфотографировали. Фиолетовая тушь-краска не отмывалась, и на следующем допросе следователь Любарский, увидев мои пальцы, ехидно поздравил меня с «тюремной пропиской».

На очной ставке мои земляки, пряча глаза, не подтвердили первоначальной формулировки. Они заявили, что семья Корельских состояла в колхозе «Всходы», затем они продали дом и уехали в город. Только после этого их стали прозывать «кулаками». Уловка следователя не удалась.

«Мертвые туши»

Следствие шло галопом. Главное обвинение против меня сводилось к одному: почему я производил буксировку баржи во время шторма? Я возражал: шторм начался почти через полсуток после того, как мы отправились в путь. Об этом есть записи в судовом журнале. Но мои доводы не воспринимались.

Причины аварии изучала экспертная комиссия. В ее составе оказался капитан Кулаков. Это был тот самый Кулаков, который, будучи капитаном ледокола N 8, производил махинации с продовольственной документацией. Я выразил недоверие, попытался отклонить его кандидатуру. Тщетно.

Вызывал недоумение и сам стиль работы экспертов. Они делали выводы на основании только документов следствия. Ни со мной, ни с членами экипажа они не встречались. Потому заключение их выглядело шаблонным: «Был шторм и сильное волнение, баржа или переломилась, или опрокинулась, или набрала в корпус воды».

Через несколько дней мне подали документы следствия. Я ознакомился с ними, но подписывать, как настаивал Любарский, отказался. Там совершенно отсутствовали мои предположения. Баржа могла подорваться на мине, ее могли протаранить судно или подводная лодка, наконец просто потечь, не выдержав перегрузок. Требовался водолазный осмотр — только тогда можно было установить причину ее гибели. Увы, мне и на этот раз было отказано в законном праве.

8 и 11 декабря 1942 года состоялся военный трибунал. Характер обвинения меня как капитана не изменился: почему

 

повел баржу в шторм? Штурману Федорову вменялось в вину то, что он не вызвал меня на мостик, приняв вахту. Начальнику отдела плавсредств Беломорской флотилии Васильеву предстояло отвечать за то, почему он отменил мои требования, когда я настаивал, чтобы все люди с баржи перешли на борт буксира.

Доказательств прямой вины экипажа в гибели МБ-118 у следствия не было. Существовали только предположения, гипотезы, не более. Я по-прежнему настаивал на водолазном осмотре, но трибунал отклонил это требование.

Сидя на скамье подсудимых, я вслушивался в речи обвинителя, экспертов, в реплики председателя трибунала и все больше убеждался, что они не ищут истину. Здесь главная цель — судебный результат. Ведь если бы они искали истину, то рассматривали бы факты со всех сторон. А тут факты не только не оценивались — иные из них, фигурировавшие в самом начале следствия, непонятно почему исчезали. И те, которые предъявлял я, и те, которые поминались другими. Например, с какого-то судна оповестили командира Иоканьгского ОВРА капитана 1 ранга А. И. Дианова о терпящей бедствие барже. 30, 31 октября и 1 ноября он посылал сторожевик «Нептун». Начались поиски уже с 0 часов 30 октября. Об этом в трибунале ничего не говорилось, словно и вовсе не существовало такого факта... Зато неведомо откуда появился как факт новый груз. На барже находилось 150 тонн овощей. Это соответствовало действительности. Однако неожиданно, словно из воздуха, возникла еще одна цифра — 70 туш говядины. Я пытался возражать, настаивал на документальной проверке, все еще, хоть и слабо, надеясь на справедливость, но мой протест отклонили. Наивный! Не мертвые души пятерых погибших на барже людей определяли ход следствия и решения трибунала, а эти «мертвые туши», видимо, разворованные, которые начальству позарез требовалось списать. Вот в чем было дело.

На втором заседании трибунала председатель зачитал приговор. Мне дали срок — 8 лет трудовых лагерей по ст. 59 п. III, Федорову — шесть, а Васильев отделался двумя годами условно, хотя именно на его совести были жизни тех пятерых погибших.

По совету защитника, Нина подала кассационную жалобу. Я надеялся, что приговор пересмотрят, отчаянно просился на фронт: какой смысл околевать в лагере, если можно с оружием в руках разить врага?! Увы, мое ходатайство отклонили, и через сутки я уже оказался на этапе.