О том, как опасно быть самозванцем

 

7 декабря, когда я провел уже третью ночь на нарах в камере предварительного заключения, меня отвели в расположенное рядом большое здание НКВД. Там состоялся первый допрос. Мне было предъявлено обвинение в антисоветской агитации и участии в контрреволюционной группе, причем никаких конкретных фактов, подтверждающих такую преступную деятельность, не назвали. Я полностью отрицал свою причастность как к агитации, так и к группе. Следователь Философов, тот самый, который меня брал, кричал:

— Сопляк, в высокие материи полез! Ничего, расколешься, будешь как шелковый! У нас не такие раскалываются!

Он цинично заявлял, что тюрьма — высшая школа жизни. Измотанный необоснованными обвинениями, унижениями и оскорблениями, я впал в почти полное безразличие, молчал или отвечал односложно «нет», не признавая за собой вины и категорически отказываясь подписать протокол с искаженными ответами на вопросы. После этого я был доставлен «черным вороном» в тюрьму.

 

В тюрьме меня поместили в большую перенаселенную камеру. Место досталось под нарами, где на бетонном полу оказался тонкий матрац, в котором от соломы осталась лишь пыльная труха. Обитатели камеры, мужчины различного возраста, большей частью сидели или лежали на нарах или под ними, некоторые шагали вдоль стены, трое стояли в тесной близости и тихо беседовали. Один из них, чернявый мужчина с пышной шевелюрой, в синих галифе и хромовых сапогах, с начальственной осанкой, поинтересовался, за что я взят. Я кратко рассказал.

— И ты не признался?

— Нет, я ни в чем не виноват.

— А вот возьмут на конвейер, так признаешься.

 

Там все подпишешь,— с серьезным видом произнес он.

Я подумал, что он шутит. Какой может быть на допросе конвейер? Но вместе с тем меня смущало, что слова были произнесены вполне серьезно и даже, как мне показалось, с оттенком высокомерия или какой-то недоброжелательности. Это встревожило меня. Спросить же, что имеется в виду под словом «конвейер», я не решался: быть может, чернявый меня разыгрывает, а мне не хотелось оказаться осмеянным. Я забрался под нары на отведенное место — хотелось отдохнуть, побыть наедине с собой.

— Будем соседями,— произнес мужчина с худощавым лицом, заросшим седой щетиной. Он справился о моем имени и о «деле». Я коротко ответил и закрыл глаза, стараясь уснуть. Однако мне виделся кабинет следователя, беснующийся его хозяин и, как застрявшая заноза, не выходило из головы слово «конвейер». Будучи студентом индустриального техникума, я понимал значение этого слова не иначе как в техническом смысле. Впервые я увидел конвейер в кинокомедии Чарли Чаплина. Врезалась в память изнурительность однообразных трудовых операций. Я знал также о некоторых приспособлениях и установках для казни, например о гильотине для обезглавливания осужденного на смерть. Это из истории Великой французской революции. В наше время мы услышали об электрическом стуле. С помощью такого приспособления были казнены в США участники рабочего движения Сакко и Ванцетти. Названные орудия казни понятны в смысле их технического принципа. Но что имел в виду чернявый под словом «конвейер»? Слово связывалось с категорическим утверждением: «Там все подпишешь».

 

Не успел я погрузиться в беспокойный сон, как Кто-то похлопал меня по плечу:

— Вставай, баланду дают.

Выбравшись из-под нар, я заметил общее оживление в связи с наступившим обедом. Лишь один худощавый мужчина средних лет, отставив свою миску, быстро писал карандашом. Он периодически останавливался, сосредоточенно задумывался, лихорадочно перелистывал и просматривал уже заполненные листы бумаги стандартного размера. Затем на бумагу ложились новые ровные строчки. Я спросил у соседа по камере:

—    Что это он пишет?

—    Жалобу. Куда-нибудь в высшую инстанцию.

—    А кто он такой?

—    Это Хюппенен, заведующий отделом пропаганды обкома партии.

Так я впервые узнал, что можно писать жалобы. Позже мне стало известно, что чаще всего пишут Сталину и Генеральному прокурору Вышинскому, пытаясь доказать свою невиновность и жалуясь на ведение следствия с помощью недозволенных приемов.

В тюрьме меня сфотографировали в фас и в профиль, предложив раздеться по пояс, осмотрели и записали особые приметы, взяли отпечатки пальцев.

На последующих допросах, проводившихся как Философовым, так и другими следователями, был объявлен конкретный характер моей антисоветской агитации: я восхвалял врага народа Тухачевского. Когда и перед кем я восхвалял, не было сказано. Я отвечал, что никогда и нигде этого не делал. Следователь внушал, что чистосердечное признание облегчит наказание, и настаивал, чтобы я подписал протокол, в который уже было внесено признание. Мой отказ вызывал серию ругательств

 

и оскорблений. Раздосадованный следователь командовал:

— Встать, контра! Постой пару часов и подумай. После этого но звонку являлся молодой солдат, а следователь удалялся. Солдат молчал, лишь однажды робко почему-то спросил, читал ли я Добролюбова. Возвратившийся следователь спокойно спросил:

— Так надумал ли признаться?

Я ответил, что мне не в чем признаваться.

— А вот студент Лаптев подтверждает твою виновность.— Следователь зачитал выдержку из протокола допроса. Лаптев признавался, что в нашем техникуме действительно имелась контрреволюционная группа в составе студентов Павла Матвеева (руководителя), Леонида Морозова, Владимира Ива нова, Виктора Самсонова и его, Платона Лаптева. Лаптев подтверждал, что я занимался антисоветской агитацией среди студентов.

Я назвал эти показания ложными, отметив, что мы учились с Лаптевым на разных отделениях техникума: я на горном, а он — на электромеханическом. У нас с ним не было ничего общего. Я с ним не контактировал ни в техникуме, ни в общежитии. Однако следователь дал понять, что мое объяснение для него ничего не значит.

— Следствие располагает точными данными о вашей контрреволюционной деятельности. Поэтому запираться излишне.

— В чем конкретно выражалась эта деятельность? Когда и перед кем я высказывался в анти советском духе?

— А это ты, голубчик, сам знаешь. Мы тоже! знаем, но нам важно твое признание. Оно и в твоих же интересах.

— Я ни в чем не виноват.

 

— Все это — сказка про белого бычка. С тобой говорят по-хорошему, как с порядочным, а ты этого не изволишь понять, мать твою... Не опираться на стену!

Я уже долго стоял, начинала кружиться голова.

Время тянулось медленно. Следователь молчал, затем снова начинал объяснять мне важность чистосердечного признания. Мол, мало ли что можно сказать по глупости, по молодости, пойти на поводу у Матвеева. Суд все учтет. Затем он писал. Потом зачитал протокол. В нем на вопросы следователя значились мои признания, что я действительно попускал антисоветские высказывания, в частности восхвалял врага народа Тухачевского, был вовлечен Матвеевым в антисоветскую группу.

— Все это неправда, я такого не говорил и протокол не подпишу,— глухо лепетал я.

— Подпишешь. Не такие, как ты, подписывают.— Следователь нажал кнопку, явился охранник. — Увести.

Я был доставлен обратно в тюрьму, в прежнюю камеру. Изможденный унижениями, угрозами, вымогательством, я сразу направился к своему ложу. По-видимому, у меня был столь удручающий вид, что никто ни о чем не спросил. Свалившись под пары, я вспоминал и переживал всю следственную процедуру, пытался разгадать, откуда могло взяться такое обвинение, будто бы я восхвалял врага парода Тухачевского.

Его имя я впервые прочел в газете в 1935 году, когда было опубликовано сообщение о присвоении маршальских званий. Это было в общежитии. Все студенты в нашей комнате были на месте. По-видимому, все были в игривом, веселом настроении, шутили и вслух высказывали свои мечты, иногда самые невероятные. Такие моменты украшают сту-

 

денческую жизнь. Чем были вызваны раскованность и веселость? Возможно, удачно «сбросили» зачет или справились с трудной контрольной работой. Возможно, очень сытно поели. Такие дни бывали примерно раз в неделю. Начиналось с того, что накануне в нашу комнату являлся десятник из холодильника, что стоял и до сих пор стоит на улице Красноармейской, у вокзала.

— Ребятки, есть работа,— ласково говорил он, Какая?

— Вагон говядины разгрузить. Уплачу по шесть рублей с тонны.

— Идет.— Мы натягивали на себя свои уже насквозь засаленные такой работой штаны и пиджаки и шли на холодильник.

Сообща мы вытаскивали из вагона тушу за тушей, по команде «раз, два, взяли!» поднимали ее, подвешивали на крюк с колесиком и катили в здание холодильника, затем перегружали в лифт, из, него — в холодильную камеру. За ночь зарабатывали каждый от 6 до 12 рублей. Но брали также по небольшому куску мяса в карман с молчаливого согласия десятника, который не слишком старательно делал вид, что не замечает. Он дорожил нашей готовностью по первому зову выйти на работу, иначе холодильник должен был платить штрафы за простой вагонов. В нашей комнате была общая картошка. Между рамами подвешивалось общее мясо. Мы варили общий мясной суп с картошкой. Жирный, наваристый суп (когда я вспоминал об этом в тюрьме, то мысль останавливалась: и ни о чем больше не хотелось думать). Нахлебавшись вдоволь супа, мы всегда приходили в радостное возбуждение.

Могли быть и другие причины для игривого настроения. Так или иначе, кто-то вслух размечтался:

 

— Теперь появилось пять маршалов. Нас тоже пять. Вот бы каждому быть маршалом!

Такая мечта понравилась. Каждому захотелось, хотя бы на минуту, символически, превратиться в маршала.

—   Мне бы хотелось быть Ворошиловым. Климентом Ефремычем.

—   А мне — Семеном Михайловичем Буденным. С такими вот усами.

— Почему же именно тебе? Может, другие не хуже тебя. Я, например, тоже хотел бы быть маршалом Ворошиловым.

Тогда давайте по старшинству. Кто старше, те будут Ворошиловым и Буденным.

Мне же едва исполнилось пятнадцать, я был самым молодым, поэтому мне досталось имя самого молодого военачальника — маршала Тухачевского. Хотя это была словесная игра, я завидовал старшим ребятам. Наркома Ворошилова знали все как героя гражданской войны. Знали его и по имени-отчеству — Климент Ефремович. Каждый комсомолец старался сдать норму на значок «Ворошиловский стрелок». Это было не менее престижно, чем сдать норму на значок ГТО. Я тоже постарался и. несмотря на свою близорукость, в очках пристрелялся из малокалиберной винтовки ТОЗ и сдал норму, так же как на значки ГПХО («Готов к противохимической обороне») и ГСО («Готов к санитарной обороне»). Не смог осилить лишь нормы ГТО: сдал по лыжам, с горем пополам по плаванию, но непреодолимым препятствием оказались турник и брусья.

Не менее знаменитым героем гражданской войны был Семен Михайлович Буденный. О нем, как и о Ворошилове, слагались песни. «Братишка наш Буденный, с нами весь народ...», «С неба полуден-

 

ного — жара, не подступи, конная Буденного раскинулась в степи...» — в бодром мотиве песен мне представлялся лихой усатый всадник с бесстрашный глазами, с заломленной папахой и с поднятой обнаженной шаткой в руке.

Мне же досталось имя Тухачевского. Имя, которое как мне, так и моим более счастливым друзьям почти ни о чем не говорило. Нам ни когда не доводилось слышать, как его звали, и чем он отличился в гражданской войне. Фамилию Тухачевского я впервые услышал из уст военрука техникума. Он любил различные истины, подкрепляя примерами. Например, к вопросу о важности бдительности рассказывал о таком случае. На одну карельских пограничных застав приносила молоко крестьянка. Она казалась безобидной, но однажды когда принесла на кухню молоко, солдат заметил, что она внимательно смотрела на стол, где стоял кружки. Значит, она считала эти кружки. А раз так, то по количеству их могла определить, сколько на заставе бойцов. Однако наблюдательный солдат проявил бдительность, разоблачив шпионку.

Говоря о воинской дисциплине, необходимости строго и неукоснительно соблюдать Устав и выполнять приказания командира, наш военрук сослался на такой пример. Тухачевский прибыл в воинскую часть инспектировать боевую подготовку. Был построен один из взводов. Тухачевский скомандовал: - Взвод, шагом марш!

Солдаты четким строем шли по направлению к реке, затем безостановочно продолжали путь по воде, войдя в нее чуть ли не по пояс, и остановились лишь по команде «Взвод, стой!». Командиру взвода были высказаны Тухачевским поощрительна слова.

Может быть, в этом рассказе военрука о Туха-

 

чевском было преувеличение. Но в любом случае он у меня вызвал противоречивое чувство, в целом, пожалуй, не в пользу военачальника («Что за прихоть, так глубоко загнать солдат в воду?»).

Больше ничего конкретного о маршале Тухачевском не знал. Но я счел нескромным претендовать на более известные маршальские имена и не пытался отречься от имени Тухачевского. Ведь тоже все-таки маршал!

Лучше бы мне было обидеться и отказаться от него, если бы я знал, как дорого мне это обойдется через пару лет с небольшим. Не иначе как из той нелепой игры родилось и выросло обвинение, предъявленное мне: якобы я восхвалял врага народа Тухачевского. Нельзя быть самозванцами! Нельзя, даже тогда, когда соблазн очень велик. Мальчишками мы объявляли себя Чапаевыми. Зачитывались «Тремя мушкетерами» и присваивали себе имена Атоса, Портоса, Арамиса и д’Артаньяна. Более того, вооружившись палками, дрались «на шпагах», подражая отважным мушкетерам. Всегда хочется быть намного лучше себя. Но всему должна быть мера.

Такие мысли роились у меня в голове. А чем же еще заниматься, когда валяешься под нарами и делать нечего, тем более что следователь, завершая очередной допрос, раздраженно советовал:

— Подумай как следует и все вспомни. У тебя будет теперь достаточно времени, чтобы подумать.

Было досадно, что из старой истории по чьему-то гнусному доносу или намеку фабрикуется ложное обвинение, облаченное в громкие и весомые формулировки. Более того, следствие добивается, чтобы я признал за собой не только антисоветскую агитацию, но и участие в антисоветской группе. Поистине чудовищная нелепость! Я пытался уверять

 

себя, что никакими силами следователь не заставит меня подписаться под такой ложью. Однако тут же вспоминалось уже виденное в тюрьме: взрослые сильные мужчины, умудренные опытом жизни, коммунисты, вызванные на очередной допрос, через два-четыре дня возвращались в камеру изможденными, постаревшими, иногда еле живыми. На вопрос «Ну как?» отвечали, обреченно потупив взор: «Там все подпишешь». Я помнил угрожающие слова чернявого сокамерника о конвейере. Но чти такое «конвейер»? И я злился на чернявого.

Если следователю известен факт «присвоения» мне товарищами по общежитию имени маршала Тухачевского, так это же была шутка. Это во-первых. Во-вторых, тогда, в 1935 году, он еще не был объявлен врагом народа. В-третьих, после той минутной словесной игры мы уже на второй день позабыли о своих маршальских званиях и никогда не заводили разговора о Тухачевском. Ни на втором, ни на третьем, ни на четвертом годах обучения в техникуме. Да и сам следователь не мог ответить, где, когда и перед кем я восхвалял врага народа. Никаких других фактов моей причастности к «антисоветской агитации» мне не назвали. Такой ход мыслей подавал надежду оправдаться. Но эта надежда была непрочной, ибо я начинал убеждаться, что можно и из мухи сделать слона.