- 46 -

В трудных путях-дорогах

 

После шестимесячного содержания в петрозаводской тюрьме меня отправляли в этап. Свою эмалированную кружку, принесенную мамой с передачей, я упрятал под брюки, подвязав в «подсередник». Тюремный двор был забит народом. Прежде чем выпустить отсюда, каждого прощупывали. Охранник, быстро прогладивший меня по верхней одежде от шеи до пяток, не обнаружил кружку. Нас погрузили вместе с вооруженной охраной в открытые кузова грузовиков и повезли.

Это было 2 июня 1938 года. Возле деревянных домиков по Первомайскому проспекту пышно цвела черемуха. Одиночные прохожие на деревянных тротуарах пугливо всматривались в караван машин, плотно загруженных заключенными.

Я смотрел па удалявшиеся деревья в белом цветении со странным чувством обреченности. Я отгорожен от них вооруженной стражей. Ни на шаг не могу приблизиться. Цветущие черемухи остаются позади как чужие, как равнодушные свидетели моего изгнания. Они порой представляются даже мертвецами, одетыми в белые саваны. Это было очень грустное чувство. Как я возрадовался однажды, когда весной во время прогулки по тюремному двору увидел пучок нежно-зеленой травки, пробившейся в промежутки между булыжниками у кирпичной стены! А что же со мной теперь? Или душа совсем очерствела? Нет, скорее, это особая, парадоксальная реакция. На тюремном дворе весенняя природа была отпущена очень малой дозой, и организм смог отреагировать положительными эмоциями. Теперь же взору открылся целый мир свободы, панорама цветения. После тюремного двора, огороженного высокой стеной, это был мир огромный,

 

- 47 -

необъятный, но неумолимо проносящийся мимо. И это создавало чувство отторженности, отчужденности, подавленности.

Было ясно, что нас везли по направлению к железнодорожному вокзалу (он был тогда там, где теперь грузовая станция). В стороне от вокзала нас выгрузили у товарного состава, оцепленного солдатами с овчарками, загнали в вагоны. Так начался изнурительный месячный этапный путь.

Вагон-теплушка был основательно забит заключенными. Мне досталось место на верхних парах. Было очень душно. После первой ночи, пробудившись от беспокойного сна на голых дощатых нарах, я обнаружил, что сухари из моего мешка, который был упрятан в изголовье, исчезли. Оказалось, что обладатели мест на нижних нарах прорезали щель между досками подо мной, рассекли мешок и вытащили все сухари. Спросить было не с кого, оставалось только сожалеть о своей неопытности.

После многих тяжких дней пути, в невыносимой духоте, на скудном пайке, с длительными стоянками в тупиках, по теплушке прошел слух: состав повернул налево, значит, везут не за Урал.

— Загнемся на тракте Чибью — Крутая. На земляных работах. Или на лесоповале,— сокрушенно предсказывал один из спутников.

В Котласе несколько дней задержались на пересыльном пункте. Отлежавшись до боли в боках на дощатых нарах, я слонялся между длинными рядами больших брезентовых палаток, наблюдая этапную жизнь. За это любопытство поплатился тем, что у меня исчез из кармана бумажник с выпиской из постановления суда. Хотя я и так хорошо помнил свой срок, статью и какая организация их определила, все же жаль утраты единственного документа.

 

- 48 -

Далее начался водный путь. Нас, погрузили в крытые баржи, послышался печальный гудок буксира. И мы двинулись на север. В трюме было полно народу, душно. Но по трапу можно было подняться на палубу. Она была огорожена дощатой стеной и покрыта крышей, однако в степе был широкий открытый проем (по-видимому, не успели сделать ворота). Веяло чистым речным воздухом. Было приятно увидеть водную рябь, а за ней — низкие залесенные зеленые берега. Там была воля.

В полдень в трюм были спущены несколько стопок тарелок, и все устремились на свои места в предчувствии обеда. Однако вдруг поднялся шум, крики, отборная блатная брань и в воздухе замелькали тарелки. Один поток их летел из носовой части трюма, другой — в противоположном направлении. Тарелки с грохотом ударялись о борта, бревенчатые стойки, слышалось дребезжание их осколков. Раздались стоны и проклятья. Мой сосед, молодой парень-карел, натянул на голову капюшон брезентового плаща, я упал ничком на пол и тоже чем-то укрыл голову. Но летающие тарелки так же быстро исчезли, как и возникли, так как уже все были перебиты. Отдельные же рукопашные схватки были подивлены подоспевшей охраной. Кое-кому из сражавшихся досталось, и слышались недовольные возгласы.

— Прошел слух, что причиной событий были какие-то счеты или неподеленные сферы влияния между ленинградскими и одесскими урками.

Вечером в разных углах трюма послышались блатные напевы, в сумерках замелькали подозрительные фигуры. Это оживление тревожило. Хотя все наше имущество было на нас, мы решили с несколькими земляками держаться вместе. Ночь прошла благополучно. Все наше последующее однообразное

 

- 49 -

продвижение на север но реке Вычегде было оживлено лишь одним событием. Молодой грузин, как говорили спортсмен, разбежавшись по палубе, выпрыгнул из баржи в реку и, вынырнув на значительном расстоянии, устремился вплавь к далекому берегу, где зеленела полоска леса. Баржа наша остановилась. Вскоре раздалась пулеметная очередь: стреляли по беглецу с буксира, следовавшего с баржей за нами. Чем это окончилось для беглеца, не знаю, но происшествие внесло заметное оживление в однообразное трюмное существование. Очередная остановка в несколько дней началась на пересыльном пункте в Княжпогосте. Целый .палаточный городок был огорожен колючей проволокой. На сторожевых вышках топтались охранники. На территории пересылки шла своя этапная жизнь. Некоторые лежали на нарах, погруженные в думы, другие сидели мелкими группами, вяло беседуя или играя в карты. Возникали очаги самодеятельности. Я видел, как двое грузин, соревнуясь в искусстве танца, отплясывали лезгинку. Несколько их сородичей энергично, вдохновенно напевали плясовую мелодию. Толпа, окружившая танцоров, похлопывала в ладоши в такт мелодии. Другой широкий круг зрителей замкнулся вокруг урки по прозвищу Чума. Этот тощий парень очень малого роста был одет по всей форме: в поношенной фетровой шляпе, в жилете («правилке») поверх старой сорочки навыпуск. Он держал руки на груди, погрузив большие пальцы в кармашки жилета, и вытанцовывал, самозабвенно напевая:

Разменяйте мне сорок миллионов

И купите мне билетик на Нордич...

Все движения его были необыкновенно пластичны. Публика восторженно аплодировала. Однако

 

- 50 -

такие увеселения под открытым небом были редкостью. Чаще раздавались унылые напевы с тоской по воле. Нередко вспыхивали драки, иногда ожесточенные.

Пару раз нас водили под конвоем на работы за пределы пересылки. Мы складывали в штабеля доски, перетаскивали пустые ящики. В одном из них я нашел оберточную бумагу, написал письмо домой, сложил его треугольником. Во время следования но железнодорожным путям (здесь, в Княжпогосте, заканчивалась железная дорога) незаметно его обронил в надежде, что кто-нибудь из вольнонаемных подберет и бросит в почтовый ящик. Как я узнал позже, письмо дошло по назначению.

Из Княжпогоста начался наш пеший этап протяженностью более 220 километров. Мы были построены в колонны по сотне человек. Наша сотня была пятой. За нами на некотором расстоянии следовала очередная сотня, а за ней — другие. Каждая сотня имела своих конвоиров, которые с винтовками и овчарками следовали параллельно колоннам заключенных по тропе около тракта. За сутки мы проходили от 20 до 36 километров. Ночевали в заброшенных скотных дворах, полуразрушенных бараках, под открытым небом. Поел, утренней поверки и завтрака нас выстраивали для продолжения пути. Конвоир каждый раз громко объявлял:

— Шаг вправо, шаг влево — стреляю без предупреждения.

Колонна за колонной уходили все дальше и дальше на север. Пыльный тракт во многих местах плавно вздымался на возвышенность, открывалась лесная ширь с синевой вдали. Эта панорама напоминала родные места. Затем дорога снова постепенно опускалась, и мы плелись по ней, окруженные лесными зарослями, но зеленому таежному

 

- 51 -

коридору. Здесь, в низинах, иногда устраивались остановки на водопой, и по нескольку человек из сотни поочередно отпускались к ручейку, роднику или болоту с кружками, консервными банками, котелками. На вечерних остановках нас кормили из походной кухни. К сожалению, кружка моя имела емкость всего лишь около 400 граммов. Добавки не давали, и я вечно, как и многие другие, испытывал чувство голода. Днем же, когда основательно пригревало солнце и становилось жарко, мучила жажда, но иногда долгое время не объявлялась остановка у источников воды. Хотя свое старое зимнее пальто я сворачивал валиком и нес на плече, косо опоясав вокруг груди, как носят в скатке солдатские шинели, я все же обливался потом, особенно па затяжных подъемах.

Я шел неровно — нет-нет да и покачивало в стороны, и идущие сзади говорили, что за мной тяжело идти. Некоторым было трудней, и их вели под руки. Я заметил, что и моего земляка и сверстника Костю Западова в другой сотне также вели по вечерам. Как я узнал позже, у него в это время развилась куриная слепота: как только начинало садиться солнце, и опускались даже очень легкие сумерки, Костя становился почти полностью слепым. Мне было очень жаль его, но я ничем не мог помочь. А вскоре и у меня возникла куриная слепота, хотя еще не в такой сильной степени, как у Кости: в колонне вечером я мог идти самостоятельно, без поддержки, хотя и при значительно сниженном зрении. Однако зрение ухудшалось, и это вскоре дало знать о себе.

Была пасмурная погода, небо заволокло тучами, когда нас остановили на ночлег у каких-то низких построек, огороженных высоким забором. Нас впустили в зону, где стояли несколько бараков и брезенто-

 

- 52 -

вая палатка. Хотя уже наступил вечер, я неплохо еще различал постройки и фигуры людей на улице и даже был обрадован встречей с Владимиром Ивановым, осужденным по нашему делу. Однако вскоре разговор утомил меня, так как Володя начал безостановочно и торопливо сетовать на перенесенные в ходе следствия унижения и насилие. Мне не хотелось ни слышать, ни говорить об этом: все то же было испытано и пережито и мною, и казалось, что все уже всем известно. Но я терпеливо слушал его быструю, сбивчивую речь, в которой он изливал душу, пока его не отозвали к своей сотне. Больше я никогда не встречал Владимира.

Начал накрапывать дождь. Он усиливался. Люди нашего этапа пытались пробиться в бараки, но туда не пускали — они были до отказа заполнены и наглухо закрыты какими-то другими обитателями. Тогда все устремились в единственную палатку. Туда же поспешил и я вместе со своим земляком-карелом, с которым подружился в трюме баржи. Но в палатке сплошной стеной стояли люди. Я этого не видел, но почувствовал, как уперся в неподатливую, чуть шевелящуюся людскую массу. Да, вокруг меня была абсолютная тьма. Я сказал о своей слепоте земляку. Он пытался протолкнуть меня в палатку, но человеческая масса не раздавалась, я наступал на кого-то, усевшегося или упавшего на земляной пол, получал весьма ощутимые тумаки, слышал ругательства и проклятия в свой адрес.

— Нет, тащи меня обратно,— взмолился я, и мой земляк с трудом извлек меня из людского месива под дождь.

— Бери мой плащ, утром отдашь,— он решительно разделся и сбросил мне на руки свой брезентовый плащ, а сам тараном вонзился в переполненную палатку. Об этом можно было судить по

 

- 53 -

вспышке глухого ропота и громких ругательств, донесшихся из нее. Я остановился в нерешительности. Напряг зрение и различил контуры барака. Направившись к нему, я наткнулся на деревянную лестницу, которая была наклонно прислонена к зданию. Я вспомнил, что и у соседнего барака, как я заметил по прибытии, была такая же лестница. Полуощупью, хлюпая по лужам, я добрался до нее, притащил к первой и бросил на землю. Тут же нашлась какая-то корявая чурка. Все это позволило мне построить убежище. Я сделал «крышу», накрыв лестницу плащом, и уселся под этот шатер на чурку, поставив ноги на лестницу, лежавшую на земле. Так я просидел всю ночь, боясь уснуть, чтобы не похитили плащ и чтобы не упасть в лужу. А дождь всю ночь барабанил о брезент. Всю ночь, безостановочно, монотонно.

В шуме дождя я уловил что-то далекое, но милое и родное, Я вслушивался в него и догадался, откуда это впечатление.

...Дело было несколько лет назад, когда я заканчивал пятый класс. Как-то в разговоре со своим другом шестиклассником Вилькой Пипараненом я посетовал, как плохо жить без лодки. Как на рыбалку — просись к кому-нибудь в компаньоны. Но главное, что у нас покосы за губой. Вилька посочувствовал, а потом вдруг радостно сообщил:

— У нас на Нигозере есть затонувшая лодка, уже два года никто не берет.

Мы с другом вычерпали из лодки воду. Это была кижанка, насквозь просмоленная, изрядно потрепанная, окутанная тиной и водорослями, но еще целая.

Очень уставший, но счастливый возвратился я домой. Отец не верил, что моя находка представляет собой что-либо стоящее. Но мама сказала:

 

- 54 -

— Пусть будет худая, но своя.

— Я понимал, почему она ценила лодку больше, чем отец. Он работал табельщиком на железнодорожной станции, отпуск в летнее время получал редко да и только на две недели. Поэтому заготовкой сена в основном занималась мама, а я с десяти лет был ее постоянным помощником на покосе. Часа в четыре утра, когда все еще спали, я просыпался от ласкового шепота мамы, склонившейся надо мной: «Витюшка, вставай».

Мы шли на берег к лодке соседей. Около получаса ждали, когда они явятся. Мама просила взять нас в лодку. Вечером мы снова должны были торопиться с покоса, чтобы быть на берегу раньше владельцев лодки и попасть с ними домой. И вот теперь появилась надежда избавиться от зависимости и постоянного унижения в роли просителей.

Я раздобыл две жерди и вытесал весла, оборудовал уключины, законопатил щели. Лодка оказалась тяжеловатой, но устраивала нас. Однако однажды осенью она исчезла. Нам удалось разыскать ее на дальних островах изрядно ободранной и побитой о каменистые берега. Мы пригнали лодку на свой берег и перевернули кверху килем на зимнюю стоянку в надежде отремонтировать весной.

Весной, когда растаял почти весь снег, и освободилась ото льда прибрежная полоса озера, я направился на берег. О, ужас! Лодка была покалечена: с носовой части набоя срублены две доски с левого борта и доска — с правого, каждая длиной до полутора метров. Я готов был расплакаться от обиды. Какой подлец мог это сделать? Осмотревшись вокруг, я увидел следы костра, около него — камни, покрытые смолой. Стало все ясно. Кто-то смолил лодку, ему требовались дрова. Наша же

 

- 55 -

посудина по своему облику вполне могла выглядеть заброшенной и уже никому не нужной, из нее можно было оттяпать на горючий материал. Казалось, лодка теперь безнадежно потеряна. Однако, немного успокоившись и внимательно осмотрев ее, я решил попытаться ее восстановить. Пришлось рыскать по Кондострою в поисках досок. Удалось добыть лишь толстые горбыли. Обтесав и обстрогав их, я получил доски и прочно пришил их к бортам в нужных местах гвоздями с широкими жестяными шайбами, просмолил, законопатил. Лодка была восстановлена, спущена на воду и апробирована в многочисленных поездках при относительно тихой погоде.

Но погода бывает не по заказу. Однажды в воскресенье с нами поехал на пожню отец. Выпросился также братишка Коля, которому было пять-шесть лет. Он впервые попал в такое плавание. На покосе дела хорошо продвинулись, было сделано много. Солнце и свежий ветер хорошо высушили сено. Однако с обеда небо начало заволакивать тучами, усилился ветер. Под вечер мы возвращались по лесной тропе к берегу с тревожным чувством: слишком расшумелся лес, нервно лепетали осины. Озеро бушевало, стремительно неслись белые барашки. Выезжать было очень рискованно даже на вполне надежной лодке. Мы сидели на берегу в надежде, что поутихнет. Но не стихало, и отец предложил идти пешком вокруг губы. Он не умел плавать и боялся шторма. Идти пешком надо было около шести километров, причем часть пути — по каменистым тронам. На это ушло бы много сил и не менее двух часов времени. Мама же спешила, чтобы вовремя подоить корову — задержка может плохо отразиться на вымени. Водный путь был короче. Отец согласился рискнуть.

 

- 56 -

Когда вышли из узкого залива в открытую часть губы, огромные волны начали кидать лодку как щепку. Отец, обливаясь потом, сильно нажимал на весла. Мама правила. Она держала лодку чуть-чуть против ветра, чтобы боковая волна не накрыла нас и не опрокинула лодку. Когда же подходил девятый вал, опытная кормчая сильно загребала кормовым веслом, чтобы повернуть лодку почти навстречу волне. Лодка вздымалась на ее огромный гребень, затем падала в пропасть. Нос ее с шумом зарывался в пучину. Но лодка опять выпрямлялась, и мама плавно переводила ее движение почти «на побоченъ». Она зорко следила, чтобы вовремя выполнить все эти маневры. С каждым хлестким падением носовой части лодки в воду казалось, что вот-вот поток хлынет через борт. На нас обрушивался мощный фонтан брызг. Я едва успевал вычерпывать воду большой банкой. Берестяная корзина, в которой было немного полузрелой брусники, опрокинулась, красные и розовые ягоды катались по днищу, метались в воде. Коля, усаженный на решетку днища, сидел неподвижно, остолбенело, вцепившись пальцами в рейки решетки. На его бледном лице застыла гримаса ужаса, взор был неподвижно устремлен куда-то вдаль, в бушующую стихию.

— Виктор, выдержит ли лодка?— с тревогой в голосе спросила мама.

— Выдержит,— ответил я, хотя у меня и не было полной уверенности в этом. Казалось, что запас прочности после капитального ремонта обеспечен. Но достаточен ли он, чтобы противостоять напору такой грозной силы? Это могло показать лишь время. Обратного пути нет, остается лишь бороться в надежде на благополучный исход.

Мы миновали, наконец, самую опасную полосу. Волна становилась заметно мягче. Если раньше

 

- 57 -

казалось, что лодка почти стоит на месте, то теперь продвижение ее стало более ощутимо.

Когда мы причалили к берегу, пошел дождь. Измученные и насквозь промокшие, но счастливые благополучным прибытием, мы доплелись до дому. Нас радостно встретили сестры Валя и Тоня - девочки переволновались из-за нашей задержки. Настойчиво мычала корова Валька, завидев хозяйку. Ужин, чай. Я отправляюсь с Колей в сарай. Сарай огромный, старый, с обрушившейся крышей. Лишь в одном углу отгорожена и покрыта площадь для сеновала. Там я сплю с Колей в старинных, еще дедовских санях-розвальнях, покрытых холщовым пологом. Мы забираемся под холодную овчинную «одевальницу». Коля прижимается ко мне, и мы лежим в обнимку, чтобы согреться. По крыше однообразно барабанит дождь. Шум его то слегка ослабевает, то снова усиливается, но не прекращается. Коля быстро засыпает, но мне еще хочется слушать песню дождя. Слушать и сознавать, ощущать счастье оттого, что мы выбрались из могучей и безжалостной стихии, побороли ее. Я с полным нравом мог причислять себя к победителям, потому что лодка, отремонтированная мною, выдержала яростные удары могучих волн. Я слушал шум дождя, порывы ветра и не переставал радоваться тому, что мы находимся на родном берегу, защищенные от ливня и ветра крышей и старыми бревенчатыми стенами. Затем, наверное, мне снились хорошие сны...

Я вспомнил тот шум дождя как аккомпанемент ликовавшего тогда в душе счастья победы. Это воспоминание не было случайностью, так как на протяжении нескольких лет всякий раз, когда я вслушивался в ливень, мне вспоминался именно тот дождь.

Сейчас тоже шумит дождь, обрушиваясь на мою

 

- 58 -

маленькую крышу — плащ, на набрякшую землю, на лужи. Я ничего не вижу, но представляю, как пузырится мутная вода в этих лужах. Кажется, что все вымерло вокруг и я один на целом свете. Что было бы со мной, если бы мой спутник по этапу, юный карел, не уступил свой плащ? Огромное спасибо моему спасителю. Как жаль, что многие годы стерли из моей памяти имя и фамилию этого доброго парня.

Что будет дальше? Куда влечет меня непонятная социальная стихия? Чувство беззащитности усиливается возникшим заболеванием. Откуда взялась эта куриная слепота? Говорят, что от недостатка витамина А. Но где его взять?

Шум этапного дождя на многие годы перекрыл воспоминания из недалекого трудного детства. В течение многих последующих лет шум дождя всякий раз воскрешает в моей памяти этот этапный эпизод. И я с большой благодарностью неизменно вспоминаю природное милосердие своего земляка, его спасительный плащ, выручивший меня.