ВОЙНА

 

Наступил июнь 1941 года. В это время уже шло строительство железной дороги Котлас — Воркута, сразу на нескольких участках. Был такой участок и на Печоре, и мы получили указание съездить туда и отобрать людей для строительства шахт. Ехали мы вдвоем на пароходе километров триста. Вышли на берег там, где сейчас стоит город Печора — а тогда был лишь густой лес да песчаная почва. Жилых помещений нет. Люди на работе. Большая палатка, откуда слышен стук пишущей машинки и говор. Значит, контора и жилье начальства. В стороне на холме — другая палатка, также большая, на двести человек. Вокруг нее на подстилках из ветвей лежат люди. Это больница. Лежащие вокруг нее тоже числятся больными. В стороне — большая, глубокая, метра три-четыре, яма. Это продуктовый склад. Около нее часовой. По другую сторону такая же яма, где сидит человек, а рядом стоит часовой. Это изолятор.

Мы перебрались на другую сторону реки. Там был лагерь, уже оборудованный: огражденная зона, палатки, бараки; несколько деревянных домишек для вольнонаемных, начсостава. В палатке — столовая для них же, куда пускают по списку. Ее заведующим оказался бывший заключенный, «медвежатник», — мы с ним познакомились два года назад. Он пригласил меня в столовую, хотя это было против правил, принес меню и настойчи-

 

во предлагал выбрать самое лучшее. Когда я сослался на то, что у меня мало денег, он возмутился: «Так вы что, думаете, что я с вас плату брать буду?! Я вас угощаю!»

В эти дни, обычные для нашего лагеря, началась война. На жизни лагеря она не отразилась. Мы слушали по радио выступление Молотова: все были поражены, что выступает не Сталин, и поняли, что он подавлен, напуган и просто не может справиться с собой. Среди нас, заключенных, шли бурные споры, явилось начало войны неожиданностью или нет? Бывшие военные, в том числе и я, заявляли, что только ничего не понимающий в военном деле человек мог верить, что немцы не нападут. Все знали, что немцы скопили на нашей границе огромное количество войск — 170 дивизий и разговоры о предстоящем нападении шли, вероятно, везде. Видимо, поэтому и прозвучало за несколько дней до войны успокаивающее заявление ТАСС о том, что скопление немецких войск на нашей границе является не подготовкой к войне, а просто учебными маневрами. Этому заявлению все бывшие военные из заключенных, конечно, не поверили. А настоящих военных специалистов среди нас было много.

До конца срока мне оставалось совсем немного: он истекал 10 июля 1941 года.

Когда мы вернулись из командировки на Кырту, я, как и многие другие, написал заявление о переводе в армию как военного специалиста. Как и другим «контрикам», мне сказали, что заявления от нас приказано не принимать.

Настал срок освобождения. Меня и многих других без объяснения причин не отпустили. Видимо, мы были страшнее, чем наступающие фашисты...

В лагере работа стала напряженнее, режим строже, питание хуже. Не знаю, по каким причинам к нам приехал из Москвы для обследования подполковник. На одно совещание вызвали и меня; видимо, разбиралась работа заместителя по режиму. Указывалось на его перегибы в строгости. Упоминались и мои указания как начальника Санчасти строительства. Все, в чем обвиняли начальника режима, я подтвердил ссылками на документы, приказы. Тот протестовал, кричал на меня, пока подполковник его не остановил, заявив, что в данном случае он кричит не на заклю-

 

ченного, а на начальника Санчасти. В результате его сняли с должности и назначили начальником лагпункта шахты № 2, где я постоянно жил. Были у этого начальника два коменданта из заключенных, которых он взял с собой на новые места работы. Об этих комендантах стоит рассказать особо.

До заключения оба они служили начальниками областных управлений НКВД. Бывший тогда наркомом внутренних дел Ежов издал распоряжение всеми мерами ускорять следствия, вплоть до применения мер физического воздействия. После ознакомления это указание, как особо секретное, надлежало уничтожить. В ряде областей пытки применялись неосторожно, сведения о них дошли до населения, и начальников четырех управлений НКВД сняли с работы, арестовали и предали суду Ревтрибунала. На суде двое обвиняемых признались в перегибах: «Переусердствовали...» Им дали по десять лет и сослали в лагерь. Так они попали к нам, где их назначили комендантами. Двое других обвиняемых решили оправдаться, сославшись на указания Ежова, но так как доказать это они не могли — документ был уничтожен — их обвинили не только в злоупотреблении властью, но и в клевете, дискредитации вышестоящих работников. Их приговорили к высшей мере наказания — расстрелу.

Несмотря на мое особое положение — ненормированный рабочий день и круглосуточный пропуск на территорию радиусом 40 км от управления строительством — с приходом нового начальника и комендантов меня подчинили общему режиму: будили в пять часов утра, ставили в строй на развод и в семь часов под конвоем выводили за зону в район управления, где мне нечего было делать — управление открывалось в десять. Этот вывод скоро отменили, но будить продолжали в пять. Лечебной работы в это время не было, оставалось заниматься санитарной.

Стояла зима. Я прежде всего снимал с работы тех, кто был не по сезону одет. Скажем, полагается две пары портянок, а мне кто-то жалуется, что у него только одна — снимаю с работы. Другой показывает на подошве валенка дыру размером с ладонь, хотя те только что из ремонта. Оказывается, дыра была зашита не войлоком, а голой резиной, проверяю и тоже снимаю с работы.

 

Лагпункт стоял на косогоре, и для спуска установили лестницы. Поскользнулся человек на обледеневших ступеньках, упал повредил ногу — составляли акт о необходимости очистить  лестницу. Акты передавали начальнику, тот ставил ответственного за выполнение — обычно кого-нибудь из комендантов.

На лагпункте имелось три кухни, и нарушений там было в избытке. Их тоже актировали.

В бараке нет бачка с кипяченой водой — отмечается в акте. Есть бачок, но нет кружки — ее кто-то стащил — тоже отмечается.

У двух бараков переполнена уборная, надо ее, насквозь, чистить либо ставить новую. Когда коменданты запротестовали, начальник заорал: «Сами будете чистить!» Он был формалистом, ответственности боялся и, зная, что я храню копии актов, строго требовал их выполнения.

Эта моя сверхдобросовестная работа походила на итальянскую забастовку, и коменданты решили, что лучше меня не беспокоить.

Как-то шли мы с начальником из лагпункта в управление, мирно беседовали, дескать, оба мы знаем правила, их не  нарушаем и этим сохраняем себя. Стояла весна, настроение, играло. На пути оказался ручеек, через него дощечка перекинута. Я уступаю дорогу, а он смеясь, отступает и говорит, что в лагере вежливость другая: надо, чтобы я прошел первым. Конечно, предполагается, что идущий сзади заключенный может ударить вольнонаемного.

До нашего лагеря начальник этот работал на стройке железной дороги на участке Печора — Инта, протяженностью 160 км. Участок очень трудный. Сам он заведовал транспортом и заботился только о том, чтобы его ни в чем нельзя было обвинить. Один раз, поздней осенью доставили этапом на Инту несколько сотен людей, и почти все они ночью замерзли: ударил сорокаградусный мороз, укрыться было негде, а костры грели мало — лес сырой, не горит. На этом участке за год умерло 5000 человек. Начальник санчасти получил за это пять лет лагеря.

На нашем строительстве теперь все было сосредоточено на новых шахтах. Лесозаготовительные лагпункты у нас забрали

 

и создали из них новый лагерь — небольшой, на 2000 человек. Начальником назначили старого работника НКВД. Заключенные называли его самодуром, а вольнонаемные мягче — партизаном. Говорили, что он ни с каким начальством не считается.

Время было военное, с горючим начались перебои, и машины перевели на газогенераторы. Для этого понадобились сухие деревянные чурки, которые этот начальник, Зубков, приказал сушить в дезкамере. Камера была армейская, передвижная, замены ей не нашли. Развелась вшивость.

В конце зимы в лагере началась эпидемия гриппа, очень тяжелая. На Кырте справились с ней довольно легко — умерло всего 20 человек, а на лесзаге эпидемия затянулась. Руководство медико-санитарной службы там не справилось со своей задачей. Начальник Санчасти Каспаров из 19-и лет после окончания института лишь два года проработал врачом, а остальные 17 — на партийной работе. В Ленинграде он был секретарем Кировского райкома партии, затем секретарем горсовета, а перед самым арестом — секретарем Ленинградского горкома партии. Он, смеясь, рассказывал, что когда нужно было посадить директора Кировского завода, а прежде исключить из партии, были подобраны два «свидетеля». Те показали, что директор в пьяном виде громил пивной ларек. Другого «материала», кроме показаний этих лжесвидетелей, на директора не было.

Нашему начальнику строительства пришла от Зубкова просьба прислать меня в его лагерь, чтобы помочь справиться с гриппом. Их управление было от нас недалеко, всего в восьми километрах. Я явился туда утром. Зубков сидел за столом в полушубке. Я представился. Он с явным любопытством посмотрел на меня, раздраженным крикливым тоном закончил разговор с сидящими здесь же вольнонаемными. Потом повернулся ко мне, сказал: «Пойдемте», — и быстро вышел из кабинета. Последовавшие за ним вольнонаемные, продолжая разговор, оттеснили меня и всей группой двинулись ко входу на лагпункт. Надзиратели, вахтеры, конечно, знали вольнонаемных и пропускали их по одному. Передо мной же замешкались, поскольку видели меня в первый раз, да еще и в лагерной одежде. Зубков раздраженно закричал: «Со мной! Пропускать везде!»

 

Мы вошли на лагпункт. Когда-то он принадлежал нам, но я никогда не видел его в таком запущенном состоянии. Везде огромные грязные сугробы снега. Перед каждым бараком — обвалившиеся и полурастаявшие снежные стены, желтые от мочи. Это были зимние ночные уборные, не очищенные до сих пор. По зоне лагпункта бродило множество людей, одетых и раздетых, здоровых и больных на вид. Группа вольнонаемных стояла в стороне, к ней присоединился человек, на которого мне указал Зубков со словами: «Начальник Санчасти». Мы кивнули друг другу.

Из толпившихся лагерников выдвинулся один — молодой, в хлопчатобумажной летней одежде, с серым изможденным лицом. Он обратился к Зубкову: «Жрать нечего, начальничек, с голоду подыхаем!» — «Какой я тебе «начальничек»! Гражданин начальник!» Ко мне подошел Каспаров и, усмехаясь, сказал: «Сейчас вшей жрать будет». Заключенный медленно достал из кармана брюк четвертинку, посмотрел на нее — она была заполнена на треть чем-то серым — и безразличным голосом произнес: «Вот с голоду подыхаем, вшей жрать приходится». Он медленно насыпал их из бутылки на ладонь, бросил в рот и с тем же безразличным видом начал жевать. Взбешенный Зубков закричал на него: «Мерзавец! Скотина! Пошел вон! Дайте ему хлеба!» Кто-то из вольнонаемных побежал за хлебом. Зубков резко повернулся и пошел. Я за ним.

Первое, с чем мы столкнулись, была прачечная. Мы вошли в полутемную комнату. Из нее была открыта дверь в другую, освещенную электричеством, где на полках лежало чисто выстиранное, явно не лагерное белье. В первой же комнате старый китаец брал из кучи стиранное белье — грязное, серое, мятое, — и складывал его в стопку. На белье было много гнид и дохлых вшей. Я взял из стопки штуку такого белья и отбросил в сторону, сказав: «Грязное». Китаец крикнул: «Чиста!» и положил его обратно в стопку. Я отбросил еще один комплект: «Грязное!» Китаец снова вернул белье на место с криком: «Чис-та-а!» Зубков стоял молча. Я обратился к нему: «Гражданин начальник, в вашем присутствии я договориться с ними не сумею. Разрешите, я один все обследую и потом доложу». Он видел, конечно, что я прав, и исчез куда-то. За ним вышел и я...