- 84 -

Ветлосян. Я объявляю себя столяром

 

В первых числах ноября 1938 года мне было приказано собираться с вещами для следования на другую командировку — на Ветлосян: пришел вызов на лечение глаз. Неохотно, с тревогой я покидал

 

- 85 -

теплое конторское место. Позади еще неполный год заключения, считая шесть месяцев тюрьмы, месяц этапа и четыре месяца лагеря. Уже много пережито, изрядно потрепан организм, а впереди еще семь лет. Ближайшая перспектива пугала неопределенностью, неизвестностью. Уже основательно давал себя чувствовать предзимний холод, замерзла земля, часто внезапно поднимался леденящий ветер, неприветливо шумел лес.

Глазной врач Добротворская предупреждала, что на Ветлосяне я могу рассчитывать лишь на общие работы. Это означает, что надо настраиваться на тяжелую физическую нагрузку. Отказаться же от перевода я уже не имел права. Оставалось корить себя за то, что так недальновидно и необдуманно поступил, согласившись на перевод для лечения. С моим хроническим воспалением век еще можно было бы жить, работая в конторе. Но разве я мог надеяться, что попаду в контору? Теперь все кончено. Мне надлежало быть на ОЛП (отдельном лагерном пункте) № 7, который именовали Ветлосяном, где была расположена центральная больница Ухтижемлага.

Хмурый молчаливый комендант, сопровождавший меня до Ветлосяна, сдал меня вместе с сопроводительными бумагами на вахте и поспешил к печке с пылающим огнем отогревать руки. Вахтер в военной форме бегло просмотрел бумаги и равнодушно скомандовал:

— Вытряхни на стол свой сидор.

Его лицо выразило удивление и возмущение, когда из моего мешка с грохотом и лязгом вывалились ножницы по металлу и молоток. Я захватил их с собой в надежде, что, может быть, удастся приработать кусок вдобавок к пайке. — А это что такое?— строго спросил вахтер.

 

- 86 -

— Я занимаюсь жестяными работами.

— Оставь. Не положено. Мы еще разберемся, для чего у тебя эти инструменты.— Вахтер вопросительно и с упреком посмотрел на моего сопровождающего. Но тот с полным безразличием на лице махнул рукой, а потом, подумав, произнес:

— Фрайер он и ость фрайер. Видно, захотелось в кондей.

Эти слова были обращены не то к вахтеру, не то ко мне, скорее всего, к обоим. Но я понял, что они смягчили, а может быть, и сняли гнев вахтера. Он засунул инструменты в ящик стола, бросил мне мешок с жалкими пожитками и примирительным тоном сказал сопровождающему, чтобы он отвел меня в УРЧ.

В бараке, куда мне было велено поселиться, я забрался на свободное место на нарах, отведенное дневальным, и осмотрелся. Посреди барака между рядами сплошных двухъярусных нар топилась печка, сделанная из бочки. Вокруг нее толпились тощие люди в поношенных бушлатах и телогрейках. «Доходяги»,— оцепил я уже несколько наметанным взглядом. Пытаться подойти к печке, чтобы отогреться с дороги, было делом малоперспективным, так как она была окружена плотным кольцом людей, и я остался лежать на своем ложе.

На следующий день нарядчик вывел меня на развод вместе с десятком других обитателей барака. Чувствовалось, что большинство из них незнакомы друг с другом. Можно было догадаться, и это потом подтвердилось, что барак служил временным пристанищем, как бы внутренним пересыльным пунктом: здесь поселяли выписанных из больницы или прибывших на лечение, а также дистрофиков, отобранных в «слабкоманду». Но были здесь и постоянные жители.

 

- 87 -

Выведя за вахту, бригадир указал нам на тропу, запорошенную снегом, по которой нам надо было следовать, а затем вручил несколько пар берестяных лаптой. Я обратил внимание, что все зеки, как и я, были в кордовых ботинках. Это была пестрая публика различного возраста, чаще всего с довольно тощими лицами. Особенно выделялся своим обликом седой старик среднеазиатского типа, в стеганом халате, тучный, с сильной одышкой. У большинства людей не было рукавиц, и они шли цепочкой друг за другом, погрузив руки в карманы или спрятав их в рукава. Я чувствовал, что в ботинки попал снег, мерзли пальцы, надежда была только на лапти, которые предстояло надеть поверх ботинок.

Бригадир объявил остановку у большой кучи жердей. Моментально лапти были распотрошены, у кого-то нашлись спички, и запылал веселый костерок. Два парня вытянули к нему руки, оживленно восторгаясь огнем па блатном жаргоне. Бригадир лишь посмотрел укоризненно, покачал головой, ничего не сказал, по сам, казалось, подумал: «Черт с вами, пусть мерзнут ноги».

Затем мы приступили к работе: водрузили на плечо но жерди и уныло поплелись обратно в зону. Поело нескольких таких рейсов, когда начало слегка смеркаться, мы были отпущены в лону. Это повторялось и в ближайшие дни. Нельзя сказать, что работа была тяжелой. Но, во-первых, зябли ноги, когда в кордовые ботинки проникал снег. Обогреть же их можно было лишь после работы, подсушив сырые портянки у печки. Во-вторых, работа на морозном воздухе сопровождалась повышенным аппетитом, а пятисотграммовая пайка в совокупности с жидкой баландой и сечкой (кашей из ячневой крупы) не утоляла голода и не восстанавливала силы. Поэтому после работы хотелось скорее за-

 

- 88 -

браться на свое жесткое деревянное ложе, чтобы отдохнуть и сберечь силы.

Некоторое разнообразие вносило лишь посещение амбулатории для лечения глаз. Лекпом довольно искусно и быстро проделывал стеклянной палочкой массаж век, смазывал их метиленовой синью, закапывал цинковые капли (эти названия лекарств я вскоре освоил по этикеткам на пузырьках). Попутно я постепенно знакомился с зоной, в результате получил общее представление о ее топографии.

Поселок был расположен по пологим склонам возвышенности. Со всех сторон он был окружен высоким сплошным забором из вертикально поставленных толстых жердей с двумя или тремя рядами колючей проволоки наверху. По углам забора возвышались сторожевые вышки. На их площадках топтались часовые в овчинных полушубках, вооруженные винтовками. От вахты поселок пересекал единственный «проспект», который сначала полого поднимался на возвышенность, затем проходил по плато и терялся в пустыре перед противоположной стороной забора. Вдоль «проспекта» выстроились одноэтажные оштукатуренные деревянные здания, включая комендатуру, амбулаторию, больничные корпуса. На плато от него ответвлялась лишь одна «улица», спускавшаяся к бане и столовой (в отличие от прежней командировки здесь имелась столовая) . Вдоль улицы стояли бревенчатые бараки. Вся остальная территория зоны была занята постройками различных размеров, расположенными довольно хаотично.

Вес это составляло в основном жилую и больничную зону. Но с высоких точек можно было видеть, что за ее пределами имелась еще и большая производственная площадка, расположенная на бугре поменьше. Там что-то строили, виднелись какие-то

 

- 89 -

мастерские или цеха, занимавшие длинные одноэтажные бревенчатые здания. Хотелось что-нибудь о них узнать, выяснить возможность устроиться к зиме на более или менее сносную работу. Однако жильцы барака, у которых мне довелось спрашивать, мало что знали кроме того, что там есть пошивочная мастерская.

Первым переломным моментом в моем существовании на Ветлосяне оказались несколько дней в середине ноября 1938 года. Прочно запомнился день 15 ноября. На утреннем разводе перед вахтой нашу пеструю и постоянно обновлявшуюся команду внимательно осмотрел подошедший нарядчик. Его взгляд остановился на мне.

— Ты, парень, конечно грамотный?

— Да.

— Пойдем со мной.

Он повел меня от вахты по «проспекту», в конце его свернул в сторону и остановился на пустыре.

— Стой здесь. Будут привозить бревна, ты запи сывай, кто привез и сколько штук.— Он сунул мне в руки кусок фанеры и короткий остаток карандаша и, спешно удаляясь, на ходу прокричал: — К концу дня подойду — отчитаешься.

Дул холодный ветер, стремительно несший и вихривший колючие снежинки. Он пронизывал, казалось, не только мою потрепанную («третьего срока») телогрейку, но и все тело до мозга костей. Укрыться было негде, и я прыгал на месте, семенил вприпрыжку по узкому кругу, подставляя под ветер то спину, то бока попеременно. Примерно через час из пурги вынырнула повозка: на массивные салазки были погружены два бревна и их волокли мужчины. Двое из них тянули впереди, налегая плечами на веревочные лямки (это напомнило мне известную картину Репина «Бурлаки

 

- 90 -

на Волге»). Третий рабочий толкал воз сзади, упираясь в толстый еловый кол («дрын»). У всех были раскрасневшиеся, разгоряченные лица. Пар клубами валил сквозь их бушлаты. Снег упруго скрипел под валенками «бурлаков».

— А вот и учетчик,— проговорил, тяжело дыша, коренастый мужчина с крупным лицом. — Запиши: звено Дундука, два бревна.

Я запомнил эту фамилию, так как она не раз затем упоминалась в разговорах об ударниках и фигурировала на Красной доске около КВЧ (культурно-воспитательной части). Мои закоченевшие пальца слабо повиновались, но кое-как удалось справиться и корявым почерком нанести на фанерку первые данные. Рабочие же ненадолго присели на свои бревна, отдышались, перекурили и снова исчезли в бушующей снежной мути.

Когда начали спускаться сумерки, пришел нарядчик, схватил фанерку с моими записями, просмотрел их, подвел итог, пересчитал бревна.

— Добро,— сказал он, довольный то ли выработкой, то ли работой учетчика. Он отпустил меня, чему я был несказанно рад, так как окончательно закоченел.

Вечером у меня разболелась голова, полностью заложило нос. Я чувствовал, что поднимается жар, начинало знобить. Сосед по нарам заметил это и участливо посоветовал:

— Тебе, парень, надо идти к лекпому, он освободит тебя от работы, а то совсем разболеешься.

В амбулатории было полно народу. Лекпом дал мне аспирин. Два дня я провалялся на нарах, освобожденный от работы. Многое передумал, вспоминал о доме. Сожалел, что пока не удается получить бушлата, не говоря уже о валенках. Мечтал устроиться на работу поближе к теплу, например

 

- 91 -

дневальным барака, рабочим в какую-нибудь мастерскую. Но только мечтал, то твердо решил предпринять попытки. Для этого надо поближе присмотреться к обстановке, чтобы изучить возможности. С такими мыслями я побрел на разведку, как только почувствовал себя лучше.

Внимание мое привлекла пышная груда свежих стружек на снегу у приземистого деревянного здания. Моим первым побуждением было овладеть этими стружками, чтобы сделать подушку, набив ими меток. Но в это время из ворот здания вышел пожилой мужчина, запорошенный опилками. Он огляделся, как будто кого-то искал, а увидев меня, спросил:

— Парень, не найдется ли курнуть?

Я наскреб в кармане щепотку махорки и высыпал на протянутый обрывок газеты. Затем поинтересовался, откуда стружки, не мастерская ли какая-нибудь здесь.

Тут столярка.

— А что в ней делают?

— Что придется. Всякую мелочь.

— Устроиться сюда можно?

Работяга осмотрел меня критическим взглядом, обещавшим мало надежды, посоветовал:

— Зайди и спроси у начальника. Его фамилия Листов. Тоже заключенный. Но учти, что сейчас он злой: у него язва двенадцатиперстной кишки обострилась, ходит скрюченный, греет живот за печкой. От больницы отказывается: наверное, боится потерять место. Может быть, лучше тебе зайти в другой раз?.. Впрочем, не бойся, заходи,— он приоткрыл ворота в мастерскую и втолкнул меня.

В столярке было душно, но тепло и приятно пахло сосной. У верстаков трудились люди. На полу

 

- 92 -

груды опилок, щепок, стружек. Мне сказали, что, начальник скоро выйдет из-за печки.

— Кто такой? Что надо?— строго спросил меня вдруг появившийся мужчина средних лет с тощим продолговатым лицом, усталым и раздраженным,

— Я хотел бы видеть начальника Л истова.

— Ну, я.

— Нельзя ли у вас устроиться на работу?

Листов бегло осмотрел меня, поинтересовался статьей, сроком, местом работы и тем, что я умею делать по столярной части. Я соврал, что отец мой столяр, что я ему постоянно помогал и кое-чему от него научился. Затем хотел добавить, что преуспевал на уроках труда в школе, но вовремя сообразил, что это не убедит начальника в достаточности моей профессиональной подготовки. Из такого соображения воздержался, хотя действительно я однажды под руководством опытного преподавателя Пеппоева сделал табуретку, которая оказалась не хуже, чем у сверстников.

На лице Листова промелькнула тень скепсиса:

— Видишь кучу жестяных полос? Садись и выпрямляй.

После этих слов начальник повернулся и вышел, громко хлопнув дверьми и оставив меня в растерянности. Однако вскоре я пришел в себя, нашел березовый чурбачок, попросил молоток, уселся на какой-то ящик и начал выполнять задание. При этом все время не давала покоя непонятная реакция Листова. Возьмет или нет? Может быть, он просто в насмешку посадил меня на не очень столярную работу, а потом придет и выставит?

Несмотря на легкий труд, я быстро устал, в тепле разморило. Веки мои смыкались, и я был бы счастлив, если бы можно было свалиться здесь на ароматные опилки и стружки и уснуть. Настало время ужина,

 

- 93 -

но уйти в столовую я не рискнул. Голова кружилась, поташнивало. Я оглядывался на каждый скрип открывавшихся ворот, но Листов появился лишь поздно вечером. Взглянув на мою работу, он сказал:

— Выходи завтра с утра.

Я поблагодарил и шаткой походкой побрел в барак. Радовала появившаяся надежда зацепиться в столярке. Но одолевали и сомнения. Вдруг мне дадут работу, с которой я не справлюсь и буду с треском выпровожен. Ведь я никогда не был столяром, хотя и много работал по дереву, начиная от постройки различных моделей, сооружения избушек и кончая капитальным ремонтом лодки, подготовки всей ее деревянной оснастки.

Отец же мой был еще более далек от столярного дела. Поэтому мне не давали покоя угрызения совести: зачем я соврал, что отец столяр? Он такой же столяр, как я персидский шах. Когда отец был еще десятилетним мальчишкой, едва окончившим два класса школы, его отправили (фактически продали) «в мальчики». Долго везли вместе с несколькими сверстниками в санях из деревни Кондопоги Олонецкой губернии в Питер. Там сдали владельцу чайного магазина, и пять лет Шура находился в рабстве. Иначе не назовешь его положение, потому что, со слов отца, хозяин отличался жестокостью и таковая же передавалась и приказчикам. Мальчику надо было вставать в пять часов утра, чтобы почистить приказчикам сапоги и одежду, поставить самовар. Проспал — разбудят пинком. Затем до позднего вечера на побегушках, доставке тяжелых пакетов с сахаром заказчикам, а в перерывах — колка сахарных голов, расфасовка чая и сахара.

Однажды во время наводнения затопило подваль-

 

- 94 -

ное помещение, в котором жили мальчики. Шура не умел плавать и едва не утонул. Кое-как его вытащили, откачали, но он долго валялся в больнице с воспалением легких. Об этом отец вспоминал в связи с пережитыми тоской и отчужденностью, так как никто ни разу не навестил мальчика, пока он находился в больнице. Хотя отец был далек от сентиментальности, но об этом не раз вспоминал с нескрываемой горечью и обидой.

Через пять лет отец выбился из мальчиков в приказчики. Приехал в деревню, женился. В каком году это было? Мама говорила, что ее выдали замуж в шестнадцать лет. Год ее рождения — 1894. Следовательно, женитьба состоялась в 1910 году. Уехали в Питер. Несколько лет бедствовали, снимая жалкие углы. Первый ребенок, а затем и второй (Леня и Петя) умерли в раннем детстве, один из них от туберкулезного менингита, второй тоже от какого-то инфекционного заболевания.

В 1914 году, как только началась, первая империалистическая война, отец был мобилизован. Сохранился его снимок в солдатской шинели и па-1 пахе перед отправкой на фронт. В Карпатах, находясь в секрете, был взят в плен мадьярскими (австро-венгерскими) солдатами и около четырех лет находился в плену, выполняя разные тяжелые работы у венгерского помещика.

Дважды бежал, но его ловили и жестоко наказывали. С третьей попытки удалось наконец вырваться из плена. После трудных скитаний отец возвратился домой в 1918 году (а через год родился я). С тех нор отец многие годы работал табельщиком на железнодорожной станции Кивач (так тогда называлась станция Кондопога), затем на разных других работах, но никогда ни по столярной, ни по плотницкой части.

 

- 95 -

В этом отношении я здорово соврал Листову и испытывал стыд. Впрочем, однако, и другие врут. Мне стало известно, что после суда надо мной и всей нашей «группой» в местной газете была опубликована заметка, в которой я был назван сыном кулака. Разве это не наглое вранье? Ко всему сказанному об отце надо добавить, что он никогда не владел землей, кроме приусадебного участка. Большая семья проживала в старом двухэтажном доме. Дед Николай Васильевич с бабушкой Марией Родионовной и сыновьями (мой отец, дядевья Павел, Константин, Василий, Степан, из них двое старших — с семьями) занимали верхний этаж. Там же, в небольшой задней комнате, до революции находилась почта, при ней дед служил ямщиком - развозил почту по окрестным деревням. Нижний этаж дома занимала семья, тоже большая, деда Федора - брата деда Николая.

Жили ни бедно, ни богато. Но в годы нэпа материальное состояние семьи окрепло, и не столько за счет хозяйства, сколько за счет появившегося приработка на Кондострое, где рыли канал для ГЭС, начали строить бумажную фабрику. Примерно в 1928 году большие семьи нашего старого дома, построив три новых дома, разделились. По жребию нам достался старый двухэтажный дом с огородом, за исключением задней комнаты, которую надо было откупить. Из скота моим родителям достались телка и жеребенок. Однако жеребенка пришлось продать по трем основным причинам. Во-первых, в счет частичной оплаты долга за заднюю комнату. Во-вторых, отец служил на железнодорожной станции, пахотной земли не было, и лошадь не требовалась. В-третьих, будучи отправленным еще мальчишкой в Питер, отец так и не научился даже запрягать лошадь.

 

- 96 -

В годы коллективизации и раскулачивания районные власти посылали отца в принудительном порядке, как сына ямщика, на работу в лес с «твердым заданием». Но не дошло до того, чтобы его определить в кулаки. Поэтому если я и соврал Листову, что являюсь сыном столяра, то это меньший грех, чем взял на себя клеветник, обозвав меня в газете сыном кулака. Так я решил в оправдание своего поступка,

...Ранним утром, как только повторная серия ударов в рельс известила лагпункт о начале развода, я поспешил в столярку и там получил подтверждение, что я действительно принят на работу. К тому же работа оказалась вполне посильной. Делали заготовки к пресс-папье. В те времена писали чернилами, и на каждом канцелярском столе стояла такая нехитрая принадлежность для высушивания написанного. Чаще всего это была деревянная колодка, у которой одна из поверхностей была полукруглой, на ней крепилось несколько слоев промокательной бумаги. Вот таких колодочек я должен был сделать за десятичасовую смену полсотни.

В первые дни я, как ни старался, немного не дотягивал до нормы. Но чувствовалось, что начальство уже относилось ко мне одобрительно. Затем я наловчился работать, особенно маленьким топором, и стал быстрее и ровнее обтесывать бруски по полукружной поверхности. Удалось довести выработку до нормы, а затем и несколько превысить ее.

Когда заказ на пресс-папье оказался выполненным, начали делать консоли. Брусок длиной около сорока сантиметров, у которого один конец был выточен на токарном станке наподобие бутылочного горлышка, с другого конца надо было косо стесать топором и обстрогать рубанком. Говорили, что такое изделие прибивают клиновидным концом к стене,

 

- 97 -

чтобы к другому концу прикреплять стаканчик-изолятор для электропроводки. Эта нехитрая работа тоже мне удалась. Когда я ее освоил и начал выполнять норму, ко мне даже прикрепили пожилого седого мужчину в качестве ученика. К моему удивлению, работа ему давалась с трудом, и пришлось внушать, что надо точить и править инструмент, избегать соблазна строгнуть лишний раз рубанком там, где поверхность уже гладкая. Я дал ученику свой усовершенствованный шаблон для вычерчивания на бруске контура «клина»:

— Зачем елозить по бруску линейкой, теряя время. Поставил шаблон, черкнул карандашом — раз! — и готово!

Когда на протяжении нескольких недель моя выработка стала доходить до 105 и даже 110 процентов, и со мной мог конкурировать лишь один финн, меня произвели в ударники и в награду выписали обмундирование первого срока. Я сдал в каптерку свои выцветшие и залатанные телогрейку и ватные шаровары, а взамен получил новые, а также новый бушлат.

— Валенок пока нет,— сказал каптер, взглянув на мои поношенные кордовые ботинки. Но я и не настаивал: в столярке было тепло.

После работы я продолжал посещать амбулаторию. Лекпом Сологуб, который лечил мои глаза, однажды предложил:

— Переходи к нам в глазное отделение санитаром.

— Нет, Николай Кириллович, спасибо, я хорошо устроился.

— Подумай, всякое бывает, здесь ничто не вечно. Я отказался через несколько дней и от повторного предложения. Сологуб не обиделся. Да и предлагал он как бы между прочим. Я же с детства не любил больницу, и когда доводилось проходить

 

- 98 -

по Кондострою, подальше обходил одноэтажное деревянное здание, от которого несло йодоформом и карболкой. Однажды, еще в первом классе, я споткнулся в игре и угодил коленом на лезвие топора, заброшенного в снег. В больнице два санитара крепко держали меня за руки, и за ноги, фельдшер накладывал швы на рану, а я орал и пытался вырваться из цепких рук насильников. Наложенные швы вскоре разошлись, и рана заживала долго. После выписки из больницы я ходил на перевязки в амбулаторию, на стенах которой висели устрашающие плакаты. Меня особенно неприятно поражал один из них: плотник, сорвавшийся с лесов, падал с высоты с широко раскинутыми руками и ногами и с выражением ужаса на лице, а рядом с ним летел широкий плотницкий топор. Мне было жаль не только больных, но и работников больницы, которые каждый день видят страдания.

Лекпом Сологуб, однако, оказался прав: все меняется, ничего нет постоянного. В январе 1939 года было объявлено, что работа в столярке прекращается и на развод следует собираться па вахте: всех направляют в лес.

Бригаду повели под конвоем по лесовозной дороге за 4 — 5 километров от лагпункта, затем свернули к старой вырубке. Бригадир разбил пас на звенья по 2 — 3 человека и сказал, что мы должны отыскивать и корчевать сосновые пни, которые нужны для смолокурения. Я бродил со своим напарником по глубокому снегу, временами проваливаясь по пояс. Снег забирался в кордовые ботинки. Портянки становились сырыми. Шерстяные обмотки, сделанные мною из куска тюремного одеяла, спасали от холода лишь нижнюю половину голеней, берестяная стелька — подошвы стоп, но пальцы ног мерзли.

 

- 99 -

Это заставляло все время двигаться. Под снежным покровом нелегко было находить нужные пни, не менее трудно было их выкорчевывать. Мерзлые пни удавалось расколоть с помощью топоров и клиньев, но труднее было отрывать корни, скованные мерзлотой. К тому же не хватало ломов.

Изрядно измученные, мы возвращались в предвечерние сумерки в зону. Я растирал покрасневшие ознобленные ноги, сушил портянки у печки. Заработанную пайку я съедал почти всю за один присест, оставив лишь небольшой кусок на ужин. После вечерней поверки — сразу на нары, пока не призовет к подъему рельсовый звон. Все тело как побитое, очень не хочется снова вставать, вылезать из-под теплого бушлата. С завистью смотрю на связку валенок, принесенных дневальным из сушилки. Их разбирают счастливчики, кому эта обувь досталась. Голова тяжелая, полностью заложило нос, голос охрип. Но подниматься надо. В столовой ждет порция каши из ячменной сечки, чечевичная похлебка или галушки — несколько ржаных галушек в мутной подболтке, без хлеба. Л затем — надрываться в лесу в холоде и голоде, чтобы заработать свою очередную пайку. И зачем я не согласился работать санитаром? Теперь уж едва ли возьмут.

Однако фортуна улыбнулась мне. На одном из вечерних амбулаторных приемов Сологуб спросил:

— Ну как жизнь? Что-то ты весь простуженный.

— Работаю в лесу.

— Не завидую. А в санитары не надумал? — тихо и с некоторой ехидцей спросил лекпом, ухмыляясь в черные гусарские усы.

— Я согласен, Николай Кириллович.

— Подумаем, как это сделать. Поговорю с начальством, в следующий раз сообщу о результатах.