Тот не санитар, кто в медбратья не метит

 

Глазное отделение больницы, куда меня определили на работу ночным санитаром, занимало более половины одноэтажного деревянного корпуса. Посредине шел длинный коридор, по сторонам -несколько палат, операционная-перевязочная, раздаточная, дежурная комната медсестер. Другая, меньшая половина корпуса была отдана доктору Я. И. Каминскому. Там Яков Иосифович оборудовал физиотерапевтический кабинет, под его руководством начинали монтировать рентгеновский аппарат.

Дневные санитары глазного отделения (трое молодых мужчин), кроме обычной санитарской работы (уход за больными, раздача нищи и пр.), занимались заготовкой дров. Они впрягались в сани и привозили из леса толстое лиственничное бревно, распиливали его, кололи, разносили по охапке дров к печам. Топить же печи входило в обязанности ночного санитара. Сырые дрова не всегда было легко разжечь. Поэтому мне постоянно надо было бегать по коридору от топки к топке, пошевеливать дрова, раздувать огонь. Надо было вовремя закрыть трубы, иначе быстро улетучивалось тепло. И все же в палатах было всегда прохладно, и некоторые больные жались к печке.

Вторая моя обязанность — это мыть полы в коридоре, туалетах и палатах. На это уходило порядочно времени. Руки коченели от холодной воды. В палатах надо было также прополоскать плевательницы — низкие глиняные горшки.

Наконец, на мою долю приходился и уход за больными. Правда, большинство из них были ходячими. Но некоторые находились на постельном ре-

 

жиме в послеоперационном периоде, у части больных глазные заболевания сочетались с другими, более тяжелыми болезнями. Так, в первое мое дежурство умирала от туберкулеза молодая женщина. Утром она скончалась. Два дневных санитара, явившихся в палату, быстро и уверенно ее раздели, легко подняли, уложили на носилки истощенное голое тело, покрыли клеенкой и унесли. Все это, как мне показалось, было проделано с полным равнодушием и произвело на меня гнетущее впечатление.

Ночной лекпом по фамилии Стивене был очень больным человеком с исхудавшим, желтоватым, обрюзгшим лицом, он тяжело дышал при ходьбе и разговоре. На обход Стивене брал меня с собой, чтобы я знакомился с больными. Затем в дежурке он объяснял, за какими из них я должен особенно наблюдать. Он научил меня, как следить за пульсом, поручал выдать кому-либо из больных таблетку или порошок. Я стал интересоваться, от чего то или иное лекарство. Заметив это, Стивене охотно делился своими знаниями и опытом. - Вот это фенацетин, от головной боли. А вот аспирин, от простуды. Танальбин,— Стивене извлекал из бумажного пакетика бурую таблетку и показывал мне,— от поноса, вяжущее.

Я кое-что запоминал, но больше старался записывать. И вскоре знал примерное назначение всех таблеток и порошков, разложенных в ячейках низкого ящика, а также и содержимого пузырьков, расставленных в шкафчике.

С полуночи, а иногда и ранее, снабдив меня заданиями и указаниями, Стивене ложился в своей дежурке на кушетку и обычно до утра, за редким исключением, не выглядывал из комнаты. Оттуда доносились лишь периодические приступы кашля.

 

Тогда все отделение оставалось на моем попечении. Спать мне было нельзя да и негде. Во всем коридоре не было даже ни одной табуретки. Лишь в небольшой прихожей, соединявшей вход с улицы и коридор, стоял деревянный диван, где можно было присесть, а иногда и вздремнуть сидя.

Придя на дежурство, я спешил разделаться с функциями истопника и уборщика, чтобы успеть на вечерний обход со Стивенсом: он каждый раз что-нибудь объяснял о больных и болезнях и охотно отвечал на мои вопросы. Иногда он поручал оценить пульс больного, а затем проверял мое заключение сам.

— Надо определять не только частоту ударов в минуту, но и ритм, наполнение,— пояснял он.

И мне очень хотелось все это усвоить. Если Стивене называл болезнь, хотелось знать о ее сущности, о лечении. Когда же он уходил в дежурку и на мне оставались все ночные заботы о больных, иногда было столько работы, что только успевай поворачиваться. Кого-то мучила бессонница, и он просил поговорить с ним, а затем перестелить постель. Кому-то после операции надо подать утку или судно. Совсем слабый просил отвести в туалет. У кого-то сползла повязка, и нужно ее поправить. Больная жалуется, что сводит судорогами ноги, и просит их промассировать. Кому-то потребовался порошок от головной боли, кто-то жалуется на приступы кашля. Тогда я тихо вхожу в дежурку, чтобы доложить лекпому. Стивене дремлет или чутко спит, тяжело дыша. Иногда он сам встает и подходит к больному, что-то спрашивает у него, просит меня дать лекарство. В других случаях он чуть приоткрывает глаза и произносит название таблетки или порошка, который надо дать пациенту. Я горд ответственным поручением и высоким доверием.

 

Приятно сознавать, что ты нужен людям, можешь что-либо сделать для них, особенно беспомощных больных, и даже услышать тихо произнесенное слово благодарности. И я решил постичь премудрости профессии медбрата. Но с чего начать? Кого об этом спросить?

Заведующая отделением Нина Васильевна Добротворская работала днем, видеть ее мне доводилось редко. Это была милая женщина с тихим голосом. Казалось, она вся светилась скромностью и добротой, было трудно себе представить, за что она могла попасть в неволю. Больные и сотрудники очень уважали своего доктора. Ко мне она относилась доброжелательно. Однажды, долго задержавшись в отделении около тяжелой больной, она даже угостила меня необычайно вкусным кушаньем. — Может быть, скушаете, я уже поужинала,— сказала она, сдержанно улыбаясь и протягивая тарелку, на которой я увидел кусок жареной камбалы и картофельное пюре. Это ведь не ржавая селедка с жидкой сечкой в ободранной глиняной миске неопределенного цвета, а румяное рыбье мясо на белой тарелочке!

После некоторого колебания (неудобно лишать доктора лакомого куска) я взял тарелку, поблагодарил, чувствуя при этом, как разгорелось лицо. Само собой разумеется, что в этот момент спросить еще, как стать медбратом, было бы большой нескромностью.

Другое дело — Николай Кириллович Сологуб. Как опытный лекпом он ассистировал Нине Васильевне при операциях и, по существу, был ее правой рукой. Это он хорошо понимал и держался с достоинством. У него все же, как мне думалось, можно спросить совета. И вот однажды вечером, когда я только приступил к дежур-

 

ству, я увидел направлявшегося к выходу Сологуба.

— Николай Кириллович, скажите, пожалуйста, что нужно для того, чтобы стать медбратом?

— Блат,— ответил он на ходу.

За этот ответ я невзлюбил Сологуба. И, откровенно говоря, только значительно позднее понял, что неточно сформулировал вопрос. Я хотел узнать, как достичь необходимого объема теоретической подготовки, навыков и умений, а не как устроиться на должность медбрата, уже имея определенную профессиональную подготовку. Лаконичный же ответ Сологуба был, пожалуй, недалек от истины. «Он сказал, что здесь без блата далеко мне до медбрата» — срифмовалось у меня заключение. Но ведь ясно, что прежде чем рассчитывать на блат (кстати, где его взять?), надо смыслить по медицинской части. Следует надеяться в основном на свои силы и не терять времени.

Я преодолел свое предубеждение против больничной работы и даже отчетливо ощутил вкус к ней. Но не менее важным стимулом к овладению новой профессией было желание выжить. Я отчетливо чувствовал, что на общих работах с моими силами мне едва ли удастся дожить до окончания срока. Об этом напоминали жгучий мороз, когда я выходил после дежурства на крыльцо корпуса, видневшаяся вдали строительная площадка с грудами бревен и впрягшиеся в веревочные лямки люди. Чтобы иметь бревна, необходим и лесоповал. А я уже знаю, что это такое, когда работаешь в кордовых ботинках и систематически недоедаешь.

Каких-либо учебников, пособий по медицине не было. Затем у одной из медсестер нашелся старый учебник анатомии, у другой — руководство по внутренним болезням для врачей. Во время ночных дежурств, используя всякую свободную минуту,

 

я жадно изучал эту литературу, конспектировал на клочках бумаги и даже старых газетах. У меня до сих нор сохранился крупный рисунок черепа, который я срисовал с учебника на газетный лист вместе с латинскими названиями костей. Из врачебного руководства я выписывал названия болезней и рецепты. Иногда оставался в отделении на пару часов после ночного дежурства и помогал более опытным санитарам и медсестрам, перенимая их опыт. Медсестра Елена Адамовна Людвиковская научила меня ставить клизму. Больной, тощий мужчина среднеазиатского типа, увидев кружку Эсмарха с резиновой трубкой и стеклянным наконечником, прочно вцепился в койку, укрылся одеялом с головой и запричитал:

— Ой аллах! Ой аллах!

Медсестра уговаривала больного, внушала необходимость процедуры и наконец скомандовала мне:

— Поверни на левый бок! Держи кружку!

После этого она стремительно и легко выполнила процедуру, па ходу объясняя мне ее особенности.

Это была первая процедура, которую мне удалось освоить. Затем меня научили ставить горчичники, банки, накладывать простые повязки.

Однажды Стивене заметил, как я перерисовывал из учебника строение какого-то органа.

— Подходяще получается. Зачем рисуешь?

— Хочу освоить некоторые азы медицины.

— Попробуй, попробуй. Кажется, так русские говорят: «Тот не солдат, кто в генералы не метит».

Мне показалось, что он говорит это с насмешкой, но все же захотелось перефразировать для себя: «Тот не санитар, кто в медбратья не метит». Лекпом же, немного помолчав, сказал:

— Чтобы анатомию изучать, надо ходить на вскрытия.

 

— Какие вскрытия?

— Вскрытия трупов. Всех, кто умирает в больнице, в морге анатомируют.

Я и не подозревал, что вскрытия умерших производят и здесь, в лагерной больнице.

— Сегодня умер больной в туберкулезной палате, следовательно, завтра будут вскрывать. Если хочешь, я попрошу санитара морга Садыкова, чтобы он тебя пустил.

Морг находился на пустыре, в стороне от жилых и служебных зданий. Это был небольшой бревенчатый домик, к которому вела хорошо натоптанная в глубоком снегу тропа.

Когда я вошел вместе со служителем морга Садыковым, то увидел голого покойника на узком деревянном столе и груду ножей, ножниц и других инструментов, тускло поблескивавших никелем. Садыков подбросил дров в топку, надел грязный полинявший халат синевато-серого цвета, разложил инструменты на столе параллельным строем. Затем поинтересовался целью моего посещения. Я объяснил, что плохо знаю анатомию внутренних органов, поэтому решил посмотреть.

— Посмотри, узнаешь. Сейчас должен подойти доктор.

Однако доктор опаздывал, Садыков же, по-видимому, куда-то спешил и, когда терпение его иссякло, сказал:

— Ты тут постой, я пойду позову. Может, он позабыл.

Из открывшейся двери ворвался морозный воздух, дверь хлопнула, и я остался один с покойником. Дрова в печке разгорелись, слышалось их потрескивание и гудение в трубе. Я осмотрелся по сторонам. Стекла в маленьком оконце отпотели. На стене около пола неотмытые брызги запекшейся

 

крови. На столе — голый мужчина с четко выступающими ребрами, обтянутыми тонкой бледной кожей. На истонченных ногах — утолщенные коленные суставы. Щеки запавшие. Нижняя челюсть отвисла, и рот зияет темной пастью. Один глаз закрыт, другой открыт и, казалось, остекленело смотрит куда-то.

Я старался оторвать свой взгляд от покойника и думать о чем-нибудь или о ком-нибудь другом. Но как только усиливалось завывание вьюги, взгляд невольно возвращался на труп. На улице что-то ржаво поскрипывало, видимо петли чердачной дверцы. Вдруг вслед за скрипом там послышался стук. Дрожь пробежала по моему телу. Я пытался себя успокоить и внушить, что все это проделки ветра. Но когда я снова взглянул на лицо покойника, то мне показалось, что он подмигнул. Не в силах более преодолеть страха, я выскочил на улицу и зашагал по тропе взад-вперед, отворачиваясь от пронзительного ветра.

— Ты что сбежал? Испугался?— громко кричал, стараясь перекричать ветер, приближающийся Садыков.

Вскоре явились двое мужчин в белых халатах под бушлатами. Садыков объяснил им, что глазной врач Добротворская разрешила мне присутствовать:

— Этот санитар интересуется анатомией. Врачи лишь бегло взглянули на меня и промолчали. Один из них надел поверх халата клеенчатый фартук, смазал руки вазелином, взял нож и рассек кожу трупа от подбородка до лобка. Продолжая далее вскрытие, он указывал на резкое истончение подкожной жировой клетчатки, на уменьшение сердца в размерах, наличие множественных просовидных узелков в плевре и легких.

— Значит, я не ошибся,— милиарный туберкулез

 

легких. Спасибо, я, с вашего позволения, удалюсь, еще много работы ждет,— сказал второй врач, наблюдавший вскрытие.

Прозектор приступил к исследованию органов брюшной полости и попутно сообщал их названия. особенности строения и отклонения от нормы. Он охотно отвечал на мои вопросы. Садыков же уже вдел в ушко длинной иглы толстую нитку и приступил к зашиванию разреза кожи трупа, незаметно оттесняя врача от стола.

Умывая руки, а затем снимая фартук, врач сказал, что его основная специальность — внутренние болезни. В прозекторском же деле он не специалист: работает по совместительству по приказу главного врача, так как вскрывать некому. В ответ на мою благодарность за объяснения он сказал: — Приходи еще. Когда будет следующее вскрытие, узнаешь у Садыкова.

В течение ближайшей педели мне еще дважды удалось побывать в морге и посмотреть вскрытия. Но затем на длительное время я лишился такой возможности.