- 108 -

Лесоповал — дистрофия — больница

 

Ситуация неожиданно изменилась. Всех трудоспособных санитаров забирали из отделения на лесоповал. До сих пор в качестве дневных санитаров работали крепкие мужчины, так как им самим приходилось снабжать отделение дровами: впрягшись в сани, привозить из лесу бревно, а затем разделывать. Теперь для подвозки дров была выделена лошадь. Доктор Добротворская пыталась отстоять меня, тем более что по состоянию здоровья я имел категорию ЛФТ — легкий физический труд. Кроме того, как окулист Нина Васильевна, по-видимому, имела в виду мою высокую близорукость, при которой

 

- 109 -

подъем тяжестей и вообще тяжелые физические нагрузки противопоказаны. Но нарядчик Зенков не хотел и слышать:

— Хватит кантоваться, пусть помантулит.

Мне было очевидно, что Зенков имел на меня зуб. На это были основания. Всего лишь примерно неделю назад Стивене предупредил меня, что ночью может заявиться нарядчик Валька Зенков, и что если он будет проситься пустить в отделение, то ни в коем случае не пускать. И пояснил:

— К нам положили его бабу.

Это была миловидная молодая женщина из «бытовичек» (так называли осужденных за бытовые преступления). Вела она себя тихо и скромно, почти не вставала с постели, как, впрочем, и почти все другие пациентки: они, по-видимому, дорожили редкой возможностью отдыха в постели.

Глубокой ночью я услышал стук в наружную дверь. Я сообщил Стивенсу и попросил его пойти вместе со мной, но он решительно отказался:

— Сам, сам разберись!

Слегка приоткрыв дверь, я увидел молодого мужчину среднего роста. В отличие от обычных заключенных, он был одет не в бушлат, а в «москвичку» из шинельного сукна.

— Я нарядчик Зенков. Пусти. — Он ринулся вперед, дохнув на меня винным перегаром. Я загородил ему путь:

— Сейчас нельзя, приходите днем.

— Пусти,— настаивал Зенков, доставая из кармана восьмушку махорки.

— Все больные спят, нельзя.

Закрывая дверь, я услышал:

— Я тебе припомню, падла.

Угроза всесильного придурка очень меня расстроила. Утром я рассказал о визите нарядчика лек-

 

- 110 -

ному и пообещал, что в следующий раз я буду его самого вызывать па переговоры.

— Нет, ни в коем случае, — испуганно запротестовал Стивене. — Ты поступил правильно.

Мне было ясно, что Стивене трусит и приносит меня в жертву. Я внутренне негодовал, но ничего не сказал, помня о том, что лекпом был ко мне доброжелателен. К тому же это был очень хворый человек.

...В утренние сумерки удары в рельс требовали на развод. Бригада выстраивалась перед вахтой по четыре человека в ряд, по счету выпускалась из зоны, где уже ожидал конвоир в овчинном полушубке, с винтовкой. Он требовал подтянуться, подравняться и, надрывая глотку, традиционно объявлял:

— Партия, предупреждаю: шаг влево, шаг вправо — стреляю без предупреждения.

Путь строем по широкой дороге был недолог. Вскоре началась пешеходная извилистая тропа, укатанная узкими санями. По ней мы следовали гуськом, впереди — бригадир, сзади — охранник, который часто призывал подтянуться. Низины с мелколесьем чередовались с возвышенностями, то поросшими смешанным лесом, то с обширными вырубками, где свобода для ветра делала мороз более ощутимым. Затем все чаще стали встречаться обширные площади, заросшие сосной, елью, пихтой, с одиночными лиственницами и березами.

Мы прошли около пяти километров и очутились на делянке, где надо было валить лес. Работа была знакомой, но нелегкой. С большим трудом за день мне удалось выполнить норму (60 процентов нормы лиц с категорией ТФГ — тяжелый физический труд). Однако в другие дни я не мог справиться с ней, особенно когда попадались участки с тонко-

 

- 111 -

ствольным лесом. Тогда вместо килограммовой пайки я получал 800 или 600 граммов хлеба. При скудном приварке этого было очень мало для восстановления сил после больших физических затрат.

В марте стояли еще крепкие морозы. Бригадир уверял, что выписал мне валенки и что скоро я их получу, но шли дни, а каптер на мои обращения неизменно отвечал: «Валенок нет!»— и захлопывал окошко. В известной мере спасали перекуры у костра. Но долго греться было нельзя: подгоняла норма. И снова мы брели с напарником чуть ли не по пояс в снегу к очередной сосне или ели, раскапывали и утаптывали снег вокруг нее. Осмотрев крону дерева и решив, куда его валить, подрубали ствол с одной стороны у самого основания (требовалось, чтобы пенек был высотой не более 15 сантиметров) и пилили двуручной пилой с другой стороны. Рухнувшее дерево надо было разделать — обрубить сучья, раскряжевать. В результате из дерева получалось бревно длиной 6 метров, а иногда и два бревна.

На другой делянке заготовляли древесину из разных видов деревьев, с трелевкой и штабелевкой. Особенно трудно мне давалась трелевка березы. Четыре-пять человек по команде поднимали толстый пятиметровый ствол на плечи и несли по глубокому снегу к дороге. Часто по росту я оказывался выше остальных работяг, поэтому вынужден был сутулиться, а при движении по кочковатой и ямистой местности ноша временами обрушивалась на меня непосильной тяжестью. Пот лил градом, очки сползали с носа, начинало колоть в левом подреберье. Избавившись от груза, хотелось присесть и немного отдышаться, но такая возможность представлялась не всегда, особенно если я попадал в звено к Бугаеву.

 

- 112 -

Это был худощавый, но жилистый мужчина среднего роста, прибывший из дальневосточных мест. Как только мы освобождали свои плечи от бревна, Бугаев сразу тихим голосом командовал: «Пошли». Я его невзлюбил. «Что ему больше всех надо? Почему он не считается с силами других?» — сетовал я про себя. Но звеньевой был намного старше, и приходилось повиноваться. Однажды он, правда, объяснил, что, вспотев, надо двигаться, а то можно схватить воспаление легких. С этим нельзя не согласиться. Какое-то предчувствие, к сожалению, звеньевого не обмануло. Года через три я узнал Бугаева в истощенном мужчине, доставленном в больницу с абсцессом легкого.

На некоторое время я был прикреплен к бригаде, занимавшейся изготовлением дровней (саней) и дуг. Прямо на лесной площадке мастера отесывали березовые стволы, помещали в особую печь-парилку и гнули из них полозья. Здесь же долбили в них дыры, тесали копылы и другие детали и собирали дровни. Мне с молодым парнем-горьковчанином было поручено заготовлять материал. Надо было в окрестном лесу выискивать прямоствольные и не слишком сучковатые березы, валить их, разделывать и доставлять к производству. Дневная норма — двенадцать трехметровых стволов на полозья и пять жердей для дуг.

Здесь я выполнял норму. Однако, как я ни следил за обувью — сменял берестяные стельки в кордовых ботинках, сушил и грел портянки и обмотки у костра,— все же однажды поморозил пальцы на ногах. Хотя я старательно растер их снегом, кончики большого и второго пальцев обеих стоп пострадали. Они стали багрово-красными, затем синюшными, болели, особенно когда по вечерам ноги согревались под одеялом. Я терпел, не обращался

 

- 113 -

в амбулаторию, не особенно рассчитывая на освобождение от работы, а также из опасения потерять относительно автономное и посильное рабочее место. Надеялся также получить, наконец, обещанные валенки.

Каптер, однако, по-прежнему отказывал в выдаче зимней обуви, и вскоре терпению моему пришел конец. Выйдя на развод 1 апреля 1939 года при морозе под 40 градусов, я забастовал: категорически заявил нарядчику об отказе от работы в лесу, пока не дадут валенок. Я уже смирился с тем, что рискую как «отказчик» попасть в кондей на триста граммов. Однако эта беда миновала. Нарядчик Лева (так его называли — по имени, хотя ему было под сорок) и бригадир о чем-то переговорили, после чего мне было обещано, что сегодня же вечером выдадут валенки, если сейчас выйду на работу.

— Век свободы не видать, если не получишь,— поклялся бригадир.

Такой неожиданно благоприятный результат моего протеста меня обрадовал, и я встал в колонну. Вечером я действительно получил долгожданную обувь (хотя и третьего срока) и почувствовал себя на верху блаженства. Однако давало знать о себе постоянное недоедание. Сытый человек не поверит, что, получая килограмм хлеба в день, можно чувствовать себя голодным. Я тоже в иное время не поверил бы, что эту пайку можно съесть в один присест. Однако можно. Получив свою кровную, заработанную тяжким трудом килограммовую пайку, я тут же, присев па нары, с наслаждением поглощал хлеб, отламывая кусок за куском, пока не оставался лишь крохотный кусочек; только его и припасал, чтобы съесть с баландой в обед. Некоторые запасливые и получавшие посылки работяги во время перекура в лесу доставали из

 

- 114 -

кармана кусок хлеба, накалывали его на палочку и поджаривали на костре. У меня, конечно, текли слюнки.

Я не писал домой, что нуждаюсь, чтобы не расстраивать родителей. Сообщал, что работаю в лесу, живу хорошо, и просил выслать мне лишь рукавицы. Впоследствии мама вспоминала, что такие письма очень успокаивали ее, поддерживали морально. При этом она ссылалась на одного из моих знакомых по общему делу, который писал о своей жизни в лагере такие «расстройные» письма, что мать постоянно рыдала.

Бригада была переключена на заготовку дров. Я чувствовал, что давно с каждой неделей слабею, все труднее давалось выполнение нормы, хотя в лесу становилось теплее, таял и оседал снег. Выручало то, что новый напарник, лагерник с большим стажем, научил «туфтить». Мы выполняли валку, распиловку па двухметровые чурки, трелевку и штабелевку. Конечный результат работы оценивался по кубатуре штабеля. Но в него между полноценными дровами можно было натолкать разные коряги, трухлявый валежник. Такая «туфта» позволяла натягивать объем заготовки до нормы, однако далеко не всегда. Пайка все чаще становилась меньше.

Немного подработать мне удалось на метлах, Я вспомнил, что, когда дома кончались деньги, и не на что было купить хлеба, мы с мамой приносили из леса по вязанке березовых веток, а отец вязал метлы и продавал их учреждениям. Я решил попробовать этот промысел здесь. Возвратись с бригадой из леса, я вместе с парой поленьев для барачной печки принес в зону вязанку березовых ветвей. Из них получилось до десятка метел, которые удалось сбыть дневальным в разные бараки в обмен на кусок хлеба или щепотку махорки.

 

- 115 -

Однако спрос на метлы оказался ограниченным. Я завидовал уголовникам, бытовикам — осужденным за растраты, кражи, хулиганство, спекуляцию. Их пристраивали к теплым местам, им давали пропуска для свободного выхода за зону. Они были привилегированным меньшинством, обладавшим первоочередным правом работать в столовых, на кухнях, в пекарне, хлеборезке, каптерке, комендатуре, мастерских. Только из них назначали нарядчиков, комендантов, шоферов. Во время перекура у костра я сказал пожилому напарнику:

— Если бы я знал, что ни с того ни с сего пришьют пятьдесят восьмую, то постарался бы что-нибудь украсть. Например, во время работы на холодильнике перебросил бы через забор хороший кусок мяса, а то и целого барашка. Судили бы за кражу, и отбывать бы срок было легче.

— Нет, парень. Судили бы тебя по указу от седьмого-восьмого.

— То есть?

— По указу от седьмого августа — за расхищение социалистической собственности. И дали бы тебе за «хороший кусок мяса» десять лет плюс пять поражения.

— Это не годится. Тогда лучше было бы учинить драку и кого-нибудь основательно побить.

— Это другое дело. Но, смотря кого бы ты побил, а то ведь мог бы схлопотать ту же пятьдесят восьмую, пункт восемь — террор. Это похуже, чем болтовня. Но, в общем-то, ты прав, любой бы не прочь поменять пятьдесят восьмую на бытовую статью, даже с большим сроком.— Напарник мой помолчал, пошевелил головешки в костре, потом задумчиво продолжал: — Ты, парень, еще молодой, может быть, и выдюжишь. Надо надеяться. Впрочем, тоже не ручаюсь: что-то ты здорово отощал,

 

- 116 -

становишься типичным дистрофиком. Не бацилльный ли ты?..

Однажды я обратился в амбулаторию по поводу заболевания глаз: появилось слезотечение, чувство наличия соринки в глазу, обострилось воспаление век. Доктор Добротворская, взглянув на мои глаза, с какой-то тревогой в голосе сказала ленному: «Фликтена». Было назначено закапывать в глаза рыбий жир, но, самое главное, я был освобожден от работы на два или три дня.

Кроме общей слабости, психической подавленности, я испытывал затруднение дыхания через нос. Нос и носоглотку закладывало, стойко держался насморк, временами беспокоили кашель, охриплость голоса. Все это я рассматривал как результат длительных простудных состояний. При одном из обострений я был направлен на консультацию к врачу по болезням уха, горла, носа. Доктор Н. А. Викторов, стройный высокий мужчина с небольшой бородкой, внимательно осмотрел меня, назначил лечение и повторную явку. Я же, узнав, что он является и главным врачом больницы (он принимал меня в кабинете именно с такой вывеской), попытался обратиться к нему насчет работы. Сообщил, что начал готовиться на медбрата, но не успел в связи с переводом па общие работы. Доктор Викторов терпеливо выслушал и обещал выяснить возможности в ближайшее время.

Примерно через неделю, в назначенный день повторной консультации, Николай Александрович снова меня осмотрел и, как мне показалось, сокрушенно покачал головой. Я напомнил о своей просьбе. — К сожалению, пока не получается: нарядчик не отпускает,— ответил доктор. Он участливо посмотрел на меня. Я не пытался скрыть свою подавленность.— Надо что-то придумать. Я вижу, ты,

 

- 117 -

парень, доходишь. Разденься, пожалуйста, но пояс. — Доктор Викторов прослушал меня, осмотрел кожу, прощупал лимфатические узлы и как бы про себя тихо произнес: — Дистрофия. Лицо одутловато — безбелковые отеки. Гиповитаминоз.— Затем сказал громко: — Так на медбрата хотел подготовиться? Мне говорили, что ты занимался, даже на вскрытия ходил. Молодец. Давай-ка я положу тебя в больницу. Немного окрепнешь, а там будет видно.— И он написал мне направление.

Радости моей не было границ. «Свет не без добрых людей»,— подумал я пословицей, которую часто говорила мама. Поработай я в лесу еще некоторое время, и больницы бы не миновать. Но тогда я попал бы на койку как настоящий доходяга, теперь же, по определению доктора Викторова, имевшего уже печальный опыт работы на Соловках, я лишь дохожу. Следовательно, еще не окончательно дошел.

Больничный корпус № 5, в который меня госпитализировали, назывался хирургическим отделением. Здесь была операционная — угловая комната с большими окнами, но она почти всегда пустовала, так как полостные операции не производились, не было специалиста. В основном занимались малой хирургией: лечили больных с ранами, хроническими язвами, нагноительными процессами, отморожениями, ожогами, цинготными кровоизлияниями, переломами костей, а также с заболеваниями уха, горла и носа. Часть же коек была занята терапевтическими больными. Это были самые разнообразные больные, о чем можно было судить по той палате, в которую меня положили. Особенно запомнился пожилой мужчина с тяжелыми приступами бронхиальной астмы. Мне сказали, что это бывший профессор, кажется, его фамилия была Преображен-

 

- 118 -

ский. Запомнился потому, что я никогда ранее не встречал такого заболевания. К тому же раньше только единственный раз в жизни довелось видеть профессора: в Петрозаводск приезжал профессор Евгеньев-Максимов и я слушал его интересную лекцию о Н. А. Некрасове в публичной библиотеке.

В палату частенько заглядывал стройный интеллигентный мужчина средних лет. По-видимому, он был в отделении уже но новичком, так как знал всех больных и обслуживающий персонал и, судя по всему, входил в число выздоравливающих. Санитар сообщил мне, что это кинорежиссер Константин Эгерт и что он сделал кинофильм «Медведь» по рассказу Чехова.

Отделением заведовал врач Семен Ильич Кристальный, заключенный, очень тучный, но подвижный мужчина. Часть больных вел терапевт. Из вольнонаемных работали лишь две медсестры, весь остальной персонал составляли заключенные. Один из санитаров был мне знаком по бараку, и я, немного отлежавшись, начал помогать ему в перевязочной — стирать бинты, мыть инструменты. Это позволило ближе познакомиться с сестрами и подключиться к их работе. По ходу выполнения процедур они подсказывали, как лучше накладывать бинт, чтобы повязка хорошо держалась, как делать наклейки, согревающие компрессы. Я попросил их принести какую-нибудь литературу по медицине. Екатерина Львовна Дароган принесла мне руководство Ихтеймана для подготовки медсестер. Я раскрыл эту толстущую книгу, и сердце мое учащенно забилось от радости. Здесь было все, что мне надо, все, что я пытался собирать по крупицам из отдельных книг и устных объяснений: краткое описание болезней и их лечения, лечебных процедур, ухода за больными, методов дезинфекции и многое другое.

 

- 119 -

Я начал жадно изучать наиболее существенные и наименее мне известные разделы медицины, сознавая, что такой удобный случай может больше и не представиться. Сведения, почерпнутые из Ихтеймана, позволили более продуктивно и осознанно осваивать практические навыки. Поражало огромное многообразие болезней, о которых надо иметь представление. Как только я слышал от врача, сестры и даже от больного название неизвестного мне заболевания, я сразу старался найти данные о нем в руководстве. Однако, как оказалось, встречаются и особые виды поражений, характерные именно для лагерных условий. Это, в частности, так называемые «мастырки» — разные виды членовредительства. О них я не находил сведений в доступных руководствах и учебниках.

Еще во время работы санитаром в глазном отделении я видел юношу, который признался, что умышленно повредил свой глаз, насыпав в него мелкие зерна химического карандаша. Возникли язвы, а затем бельмо. Он почти полностью лишился зрения на этот глаз. Но через несколько месяцев не пощадил и второй свой глаз.

— Чего только не делают, лишь бы не работать,— равнодушно сказал лекпом Стивене, поведавший мне эту историю.

Но на членовредительство идут не от хорошей жизни, — возразил присутствовавший при разговоре санитар, с упреком взглянув на лекпома.

Здесь же, в хирургическом отделении, я был свидетелем такого случая. Парень лет двадцати пяти поступил по поводу подозрения на почечное заболевание. Его положили в ту же палату, где находился и я. Он был изрядно истощен, бледен, с резкой одутловатостью лица. Анализы мочи не выявили отклонений от нормы, почечное заболевание

 

- 120 -

было исключено, но причина отека лица оставалась неясной. Предполагали, что это безбелковые отеки, как проявление нарушения питания. Были назначены мочегонные средства, но отек лица не опадал. Лишь через несколько дней причина изменений неожиданно выяснилась. Один из заключенных, имевший какие-то счеты с этим больным, сообщил, что у него не болезнь, а мастырка. Мастырщик проколол себе гвоздем мягкие ткани обеих щек со стороны полости рта, после этого надулся, «напыжился» и тем самым надул под кожу лица воздух. Выслушав доносчика, врач не поверил.

— Ничего подобного не видел и не слышал, но эта публика все может,— сказал старший лекпом отделения Степан, имевший большой лагерный стаж, начиная с Соловков.

Доктор Кристальный надавил на кожу лица больного кончиками пальцев, слегка пошевелил ими и с удивлением произнес:

— Крепитация! А ну-ка, голубчик, пройдем в перевязочную.

Здесь Семен Ильич предложил пропальпировать лицо больного другому врачу и вольнонаемной перевязочной сестре. Мне тоже было разрешено произвести это исследование, и под пальцами, приложенными к коже лица, слегка пошевелив ими, как это делал врач, я ощутил как бы легкое потрескивание. Именно это явление было названо крепитацией. Она, пак я потом узнал, характерна для так называемой подкожной эмфиземы — вздутия кожи в результате скопления воздуха в подкожной клетчатке. Доктор Кристальный долго беседовал с больным, тщательно обследовал у него ротовую полость. Больной упирался, отрицал мастырку, но затем признался и в оправдание сказал:

— Не могу больше вкалывать на лесоповале.

 

- 121 -

В разговорах с персоналом больницы я услышал о множестве других способов членовредительства, а впоследствии и сам многие из них наблюдал. В частности, приходилось встречать флегмоны -гнойное воспаление подкожной клетчатки. Один из способов вызывания их заключается в следующем. С зубов соскабливают налет, пропитывают им нитку, а затем с помощью иголки проводят ее под кожей и выдергивают. Обычно это проделывают на голени или бедре. В результате возникают боли, покраснение и отек кожи, повышается температура тела. На месте повреждения развивается разлитое гнойное воспаление подкожной клетчатки. В местах ввода и вывода иглы с ниткой остаются узкие свищи, из которых выделяется зловонный гной.

Опытные врачи и лекпомы догадываются о причине такой флегмоны, учитывая типичное ее место, характер отделяемого и наличие двух свищевых ходов. Сходная картина наблюдается при каловой флегмоне, возникающей после протаскивания под кожей нитки, пропитанной испражнениями, а также при керосиновой флегмоне, развивающейся в результате введения под кожу керосина. Разница лишь в том, что в случае введения керосина воспаление носит асептический характер, то есть возникает без участия микроорганизмов и протекает несколько благоприятнее.

После искусственно вызванной флегмоны может оставаться долго не заживающая, иногда хроническая язва. Известны случаи, когда членовредитель сам поддерживает воспаление, накладывая на язву повязку с раздражающими веществами, например с МЫЛЬНОЙ ВОДОЙ.

Среди работающих в лесу издавна известны «саморубы» — отрубившие палец, чаще всего большой («Положил палец на пенек и рубанул»).

 

- 122 -

Встречается также умышленное нанесение себе рубленой раны.

Наблюдаются расстройства стула (поносы), умышленно вызванные питьем мыльной воды. Один из заключенных проглотил даже кусочки мыла. Развившийся в кишечнике язвенный процесс закончился смертельным исходом.

Нередки случаи и симуляции различных болезней. В больничной палате, где я находился, был один больной с желтушными кожными покровами. Врачи в результате обследования больного долго не могли определить характер желтухи. Затем выяснилось, что этот мужчина наглотался таблеток акрихина, применяемых для лечения малярии, вызвав тем самым желтушную окраску кожи.

Обо всем этом надо иметь представление, чтобы своевременно распознать характер поражения и правильно лечить больного, не допустить избыточную диагностику членовредительства, где его в действительности нет.