Как я начал работать медбратом

 

Стремительно пронеслись три недели моего пребывания на больничной койке. Меня пригласил в свой кабинет главный врач больницы Николай Александрович Викторов и оправился о самочувствии. Я поблагодарил его, сказал, что хорошо поправился и даже кое-чему научился.

— Мне говорили, что вы много занимаетесь. Теперь пора вас выписывать, и я смогу направить вас на работу медбратом в терапевтический корпус, Как с практической подготовкой?

Я ответил, что освоил основные сестринские процедуры, но не довелось делать никаких уколов.

— Ну, тогда расскажите хотя бы, как следует делать подкожную инъекцию.

 

Я изложил всю последовательность процедуры, начиная с кипячения шприца с иглами и пинцетом и кончая смазыванием места укола спиртом или йодной настойкой. Доктор внимательно выслушал, спросил еще о некоторых деталях и сказал:

— Я думаю, что вы справитесь, практически освоите. Учтите, что в том отделении напряженные взаимоотношения между старшей сестрой — вольнонаемной и больными. Постарайтесь как-то воздействовать, чтобы нормализовались отношения.

Я поблагодарил главного врача за большое доверие, но выразил сомнение в своих возможностях нормализовать эти отношения, тем более что у меня еще очень мало профессионального опыта. И спросил, нельзя ли оставить меня здесь, в хирургическом корпусе, где я уже немного освоился с обстановкой, доступна кое-какая литература, делятся своим опытом медсестры. Николай Александрович ответил, что здесь мест пока нет, но он будет иметь меня в виду.

Итак, в октябре 1939 года я впервые надел белый халат медбрата.

Терапевтический корпус, представлял собой одноэтажное деревянное здание. Почти половину его занимали две большие мужские палаты, вмещавшие по 20—25 коек. Одна из них называлась туберкулезной. В ней были сосредоточены больные с тяжелыми формами заболевания. В другой палате лежали мужчины с разными заболеваниями, но около половины из них — с относительно легкими формами туберкулеза легких. Смешанный состав больных был также в третьей мужской палате на 10—12 коек и в двух таких же женских палатах. Больных вели опытные врачи-терапевты Оганес Александрович Мебурнутов и Евгений Иванович Харечко, оба заключенные.

 

Старшая медсестра, розовощекая молодая вольнонаемная женщина, с легким коми-акцентом рассказала о моих обязанностях: раздача лекарств (почти все из них мне были уже знакомы), разные процедуры, включая подкожные и внутримышечные инъекции, сбор мочи или мокроты на анализы. При этом уже подошло время, когда одному из больных надо было ввести подкожно кофеин. Старшая сестра показала мне, где находятся шприцы, прочие инструменты и лекарства, а также электроплитка со стерилизатором (в нем уже кипела вода со шприцем, иглами, пинцетом), и сказала: Можете начинать.

Я помыл руки, но затем остановился в нерешительности и смущенно произнес:

— Раиса Степановна, я никогда еще не делал инъекций.

Старшая сестра недоуменно посмотрела на меня, и я поспешил заверить, что я знаю, как это делается теоретически, и начал поспешно излагать порядок выполнения процедуры, но закончил словами:

— Лучше сделайте первый раз вы сами, а я посмотрю.

Однако старшая сестра ободряюще посмотрела на меня:

— Не бойтесь, пойдемте вместе. Берите шприц.

Я набрал в шприц из ампулы кофеин, выпустил воздух. Раиса Степановна вручила мне два ватных тампона со спиртом и тихо сказала:

— Если боитесь в руку, то сделайте укол в живот, справа или слева от пупка, только побольше от тяните кожную складку.

Старшая сестра повела меня в дальний угол палаты, где лежал мужчина средних лет с бледным одутловатым лицом и синюшными губами. Завидев

 

нас, он начал засучивать рукав рубахи, но Раиса Ивановна объяснила, что укол будет сделан в живот. Когда живот был обнажен, я увидел, что он значительно увеличен в объеме, очевидно, у больного была водянка брюшной полости. С волнением я выполнил процедуру. В дежурке после возвращения из палаты Раиса Степановна сказала:

— Лиха беда начало. Все хорошо.

Вдруг она насторожилась, повела носом.

— Опять, подлецы, курят!— С этими словами, произнесенными крайне возмущенным тоном, она стремительно ринулась в коридор. Последовал гневный разнос уличенного с угрозой выписать из больницы за нарушение порядка. Старшая сестра продолжала громко выражать свое негодование и возвратись в дежурку:

— Дам докладную доктору, чтобы выставил этого хулигана. Пусть опять доходит.— Глаза ее блестели, лицо, только что бывшее румяным, стало бледным, губы подрагивали.

Выявившийся крутой нрав старшей сестры меня обеспокоил: как-то здесь будет работаться?

Первое время я работал в дневную смену. Дел и хлопот было очень много с утра до вечера. С основными обязанностями я быстро освоился, начал довольно уверенно выполнять подкожные и внутримышечные инъекции, помогал старшей сестре выписывать рецепты, пользуясь имевшимися записями из руководств. Когда же однажды я явился в аптеку с корзиной, заполненной пустыми бутылками и пузырьками, заведующий аптекой Юдицкий, посмотрев рецепты, спросил:

— Кто выписывал?

— Я.

— Молодец, очень грамотно.

Было приятно услышать похвалу опытного и ува-

 

жаемого фармацевта. В то же время я вполне отчетливо отдавал себе отчет в своей еще очень слабой подготовке для работы медбратом и часто обращался за советом к более опытной сестре — заключенной Раисе Иосифовне. Эта хлопотливая, несколько несобранная, уже немолодая женщина со смуглым лицом помнила меня еще по глазному отделению в должности санитара (у больной была операция на глазу, и мне приходилось ее обслуживать, пока глаза ее были закрыты повязкой). Она часто давала мне полезные советы. На первых порах в моей работе псе шло гладко, но затем я допустил серьезную оплошность. В туберкулезной палате лежал молодой узбек, у которого фиброзно-кавернозный туберкулез легких был осложнен туберкулезом кишечника, проявлявшимся жидким стулом. В связи с этим больному была назначена настойка опия, сначала по 10—15 капель три раза в день, затем до 20 капель на прием. Раиса Иосифовна, собравшись уходить на обед, попросила меня:

— Витя, дай больному настойку опия, она в шкафчике у самого края.

Когда настало время выполнить назначение, я открыл дверцу шкафчика и на полочке у самого края увидел маленькую стеклянную мензурку для выдачи лекарства, которая примерно на треть объема была заполнена бурой жидкостью. Никаких других сосудов с этикеткой, обозначавшей настойку опия, не было. Передо мной стал вопрос: что же содержится в мензурке — неразведенная водой настойка опия или уже разведенная ее доза? О первой возможности свидетельствовал слишком темный цвет жидкости. Но, с другой стороны, было трудно допустить, что опытная сестра оставила неразведенную настойку в сосуде для выдачи лекарств. Поэтому

 

я решил, что скорее всего это уже готовая доза, а темный цвет жидкости обусловлен тем, что для разбавления влито маловато воды.

Я дал больному выпить лекарство, но сомнение не давало покоя, и я часто справлялся у больного о его самочувствии. Через некоторое время он ответил, что кружится голова, и подкрепил это жестом, проделав перед своим лицом круговые движения рукой. «Передозировка! Отравление!» — мелькнула в голове тревожная мысль.

Я срочно посылаю санитара за врачом, а также за сестрой, лихорадочно перелистываю учебник и узнаю, что первая помощь при отравлении опием — обеспечить пострадавшему движение. Я беру его под руки и начинаю водить по палате, затем по коридору.

— Что вы мне оставили в мензурке?— спра шиваю шепотом подошедшую Раису Иосифовну.

— Настойку опия.

— Натуральную?

— Да.

— Как же так?

— Я отправляла в аптеку посуду, надо было освободить пузырек от настойки опия, и я вылила весь ее остаток в мензурку.

Подоспевший доктор Мебурнутов справился у больного о его самочувствии, подсчитал пульс, осмотрел зрачки, проверил их реакцию на свет и назначил подкожную инъекцию атропина. Больной был уложен в постель. В дежурной комнате Оганес Александрович спокойно, не повышая голоса, как бы стараясь успокоить меня (он, по-видимому, заметил мое крайне испуганное и виноватое выражение лица), сказал:

— Отравление легкой степени. Ничего, пройдет. Счастье ваше и больного в том, что у него уже

 

имеется привыкание к опию. Если бы такового не было, то допущенная передозировка могла вызвать более серьезные симптомы. Запомните твердо золотое правило: никогда нельзя ни давать, ни принимать самому лекарства, если на нем нет этикетки, а также, если нет полной уверенности в дозировке.

Мы выслушивали советы заведующего отделением, виновато потупив взоры. Основную вину за случившееся я чувствовал за собой, извинялся перед доктором Мебурнутовым. А он еще раз через некоторое время осмотрел больного и сказал:

— Все в порядке. Как говорится, все хорошо, что хорошо кончается.

Я оставался в подавленном состоянии от своей неосторожности, которая могла повлечь за собой ухудшение состояния больного. Сколько бы возникло шума, если бы накануне старшая сестра не выбыла в командировку? Какие еще неприятные неожиданности могут поджидать впереди? Не слишком ли рано я облачился в белый халат медбрата?

Эти грустные размышления вскоре притупились, когда в отделении случилось приятное событие, поднявшее настроение. Весь корпус облетела новость: на одного из больных неожиданно пришла бумага об освобождении из-под стражи. Это был молодой худощавый мужчина с легкой формой туберкулеза. Он был осужден на десять лет по указу «от седьмого-восьмого» от 7 августа 1932 года) за «хищение социалистической собственности». При пересмотре дела его преступление было квалифицировано кражей и срок наказания определен в два года. Этот срок счастливец уже отбыл. В корпусе витало радостное настроение. Все поздравляли молодого человека, многие спрашивали, как это получилось?

— Очень просто. Писал жалобы в прокуратуру.

 

Недаром говорят: «Дитя не плачет, мать не разумеет», «Под лежачий камень вода не течет», «Стучащему отворяется, просящему подается».

«Какие мудрые поговорки!»— восхищенно думал я, а у самого затеплилась надежда. Раздобыл бумаги и написал заявление в Прокуратуру СССР с просьбой о пересмотре дела.

За время совместной работы с опытными врачами-терапевтами я не раз удивлялся их диагностическому искусству, особенно Евгения Ивановича Харечко.

Его возвращение к врачебной работе в заключении было нелегким. Об этом значительно позднее рассказывал мне в письме врач Я. И. Каминский. Яков Иосифович работал главным врачом лазарета в пересыльном лагпункте Шор Ухтижемлага. В начале зимы к нему прислали заключенного для починки испорченного дверного замка. Этим мастером оказался врач Е. И. Харечко, осужденный на пять лет «за разговоры». Он недавно прибыл этаном из Воркуты, где находился на общих работах. Туда он проделал под конвоем тысячекилометровый пешеходный путь из Ухтижемлага в связи с тем, что его ошибочно приняли за другого заключенного — однофамильца. Теперь его снова возвратили в «свой» лагерь. Узнав эту историю, Яков Иосифович положил «мастера» на больничную койку. Набравшись сил и придя в себя, Е. И. Харечко стал врачом на Шоре, а затем был переведен на Ветлосян.

Стройный, подтянутый, он ранним утром спешил в отделение. Зачесав назад густые рыжеватые волосы и протерев очки в роговой оправе, он надевал аккуратный белый халат (доктор просил, чтобы халат всегда был выутюженным), заслушивал краткий отчет дежурного медбрата и устремлялся на обход. Больных обследовал обстоятельно, резуль-

 

таты подробно вписывал в историю болезни, постоянно индивидуализировал методы лечения. Обладая широкой врачебной эрудицией, Е. И. Харечко сам производил неврологические обследования больных, посильные далеко не каждому тера-. певту.

Я запомнил такой случай. Молодой человек, Лейба Зисович Шварц, уже многие месяцы был прикован к постели. Говорили, что у него ноги отнялись после перенесенной малярии. Во всяком случае, Шварца пытались лечить от малярии акрихином, и мне запомнился желтушный цвет лица больного, связанный с приемом этих таблеток. Однажды на очередном обходе Евгений Иванович тщательно обследовал больного, в том числе его неврологический статус (определение рефлексов с помощью молоточка, исследование кожной чувствительности путем легкого покалывания иглой и т. п.). Затем он уверенно сказал:

— Лейба Зисович, вы сможете ходить. Вы должны ходить! Пошевелите ногами.

Больной пытался это сделать, лицо его порозовело от натуги, но ноги не подчинялись.

—    Нет, не смогу,— тоном безнадежности уверял больной.

—    Непременно сможете. Сядьте и опустите ноги с койки,— категорически возразил доктор и обратился ко мне:— Витя, помогите ему сесть.

Я усадил больного, опустил его йоги с койки и крепко держал за плечи, чтобы не упал.

Теперь держитесь за шею медбрата и постарайтесь встать на ноги.

Я помог Шварцу подняться, вернее, сам его поставил на ноги. Он вцепился в мою шею. Ноги его тряслись и были готовы подкоситься, но я крепко то держал.

 

— Будем шагать вместе. Держитесь одной рукой за шею медбрата, другой — за мою. Передвигайте ноги, шагайте, вы сможете,— громче обычного, повелительным тоном сказал Евгений Иванович.

И вдруг Шварц начал очень робко, малыми шажками передвигать дрожащие ноги, не поднимая их, а волоча по полу.

— Прекрасно, прекрасно. Вот так! Молодцом!

С этого момента больной начал учиться ходить, сначала с помощью медицинского персонала, а затем и самостоятельно. Массаж, физиотерапия и лекарственное лечение ускорили восстановление двигательных функций. Шварц повеселел, стал общительнее. Он оказался хорошим парикмахером и значительное время, вплоть до выписки из больницы, стриг и брил всех работников и больных корпуса. При случае я поинтересовался у Евгения Ивановича характером заболевания, отнявшего ноги больного.

— Истерический паралич. Это редкая форма паралича, возникающая на основе изменений нервной системы типа самовнушения.

Восхищаясь высокой профессиональной подготовкой доктора, я в то же время все глубже осознавал свое бессилие во многих вопросах в связи с крайне слабой осведомленностью в медицине.

В том же терапевтическом отделении я был свидетелем случая, когда Е. И. Харечко исключил подозрение на членовредительство, диагностировав пеллагру.

Доктор О. А. Мебурнутов пригласил на консилиум Е. И. Харечко и врача-дерматовенеролога. Они вошли в палату. Оганес Александрович обратился к больному, молодому истощенному мужчине:

— Покажите ваши руки.

Кожа тыльных поверхностей кистей была отеч-

 

ной, резко покрасневшей, как после ожога. Врачи внимательно осмотрели больного.

— Похоже на мастырку, — тихо шепнул на ухо Оганесу Александровичу дерматовенеролог и вкрадчивым голосом обратился к больному: — Ничего не прикладывали? Ничем не обжигали?

— Нет. Появилось ни с того, ни с сего. Я лишь погрел руки у печки, но она была чуть теплая.

Евгений Иванович участливо спросил больного:

— Как ваше самочувствие? Что беспокоит?

— Слабость. Во рту горько.

— Как со стулом?

— Жидкий, несколько раз в день.

Евгений Иванович осмотрел язык больного, ощупал живот, прослушал сердце и легкие.

— Ложитесь в постель, — сказал он больному, а сам быстро повернулся к коллегам и предложил выйти. В дежурной комнате он заговорил первым:

— Я не думаю, что это членовредительство. Мне кажется, что похоже на пеллагру. Тогда можно считать, что поражение кожи рук является пеллагрозным дерматитом. У больного резко сглажены сосочки языка — он как бы отполирован. Расстройство стула, истощение. Давайте почитаем все, что доступно по пеллагре, затем вернемся к обсуждению этого больного.

Так была исключена мастырка, в данном случае — преднамеренный ожог кожи. Мне не раз уже приходилось видеть различные повреждения этого рода, а еще больше слышать о них, включая ожоги огнем, раскаленными предметами, горячим кипятком, соком лютика (накладывают повязку с раздавленными цветами, листьями и стеблями). Е. И. Харечко в своих рассуждениях исходил из того, что умышленно вызванный термический

 

ожог едва ли мог быть двусторонним и строго симметричным, с одинаковым поражением обеих кистей. Дерматит лютиковой природы сразу можно было исключить, так как это растение могло быть доступным только летом. Кроме того, такие признаки заболевания, как истощение, изменение языка, расстройство стула, свидетельствовали о том, что поражение кожи рук могло быть одним из проявлений пеллагры.

На состоявшейся в ближайшие дни врачебной конференции, посвященной разбору заболевания, было подчеркнуто наличие у больного всех «Д», свойственных пеллагре: дерматита, диареи (поноса), дистрофии и депрессии нервной системы. Доктор Харечко ознакомил врачей с данными литературы об этом заболевании. Возникновение его связывают с нарушением питания, преобладанием углеводной пищи. В организме человека развивается дефицит никотиновой кислоты.

Диагноз пеллагры для большинства врачей оказался неожиданным, а для некоторых даже сомнительным. Они ссылались на сведения из литературы, согласно которым в нашей стране заболевание наблюдалось лишь в основном в Бессарабии (Молдавии), где его связывали с преобладанием в пище кукурузы. Однако проведенная Евгением Ивановичем демонстрация больного с подробным анализом клинических проявлений заболевания оставила мало сомнений. Врачам больницы было рекомендовано помнить о возможности этого заболевания, когда они обследуют больных и назначают лечение.

Вскоре меня перевели на ночные дежурства. С одной стороны, это обрадовало, так как оставалось больше времени для самоподготовки. С другой же стороны, работа была более ответственной, так как

 

я оставался один на весь корпус и должен был самостоятельно решать вопросы об оказании помощи больным, а иногда и о приеме новых больных. Однажды вечером поступили из сельскохозяйственного лагпункта сразу пять или шесть женщин, женские же палаты и без того были уплотнены до предела. Пришлось отгородить одеялами часть коридора около мужской палаты и постелить прямо на полу. Диагнозы в сопроводительных бумагах были разными, в том числе у одной красивой женщины — сифилис. Позже я узнал, что она заразилась где-то в этапе от охранника.

Ночные дежурства стали очень беспокойными с тех пор, как в женской палате появилась наркоманка. Больная средних лет, москвичка, довольно стройная особа, находилась в заключении, по-видимому, недавно: она еще щеголяла в туфлях-лодочках и красивом шерстяном халате. В больницу поступила по поводу обострения язвы желудка. Судя по всему, в результате лечения это обострение уже прошло, но Мария Ионовна вела себя странным образом. Поздним вечером, когда палата уже затихала, и больные засыпали, она тяжело вздыхала, беспокойно вертелась в постели и жаловалась, что не может уснуть, что у нее начинается болевой приступ. Я давал больной валериановые капли, таблетку с белладонной. Мария Ионовна неохотно их принимала, но вскоре снова вызывала меня и утверждала, что все это не помогает, требовала дать что-нибудь посущественнее.

Я уверял, что лекарство еще не успело подействовать, пытался успокоить. Но через несколько минут больная снова требовала меня и упрекала за то, что я не помог, теперь же у нее случилась рвота с кровью. Я видел в плевательнице красноватую жидкость с отдельными брусничинами и пытался

 

убедить, что кровавой рвоты не было, принес воды прополоскать рот. Мария Ионовна металась в постели, ухватившись за живот. При ощупывании брюшной стенки я не выявлял никаких признаков ее напряжения. Так как больная жаловалась на тошноту, я принес мензурку с мятной водой и предложил выпить. Но Мария Ионовна чуть-чуть ее пригубила и выплеснула на пол.

— Фу, негодный мальчишка! Ты знаешь, что мне может помочь, по не желаешь дать!

Я пытался уверить больную, что дал ей все, на что имею право, но она меня не слушала и рыдала в подушку. Пришлось послать санитара за доктором Харечко.

Все больные не спали. У одной женщины началась сильная икота и упорно не проходила. Я уже встречался однажды с таким явлением: больная икала, когда была чем-то расстроена. Тогда доктор Мебурнутов назвал это состояние истерической икотой. Теперь, видимо, то же самое. Лицо больной было напряженным и испуганным. Всего лишь несколько часов назад она благодарно улыбнулась мне, когда я закончил растирание ее поясницы: «Теперь я буду хорошо спать, спасибо». Я до сих пор чувствовал запах растирания, напоминавший о талии и крутых бедрах больной. Теперь же «жена врага народа» металась в постели, судорожно подергивая головой от неукротимой икоты. Я пытался успокоить больную, дал выпить бром с валерианой, и через некоторое время наступило улучшение.

Наконец явился Евгений Иванович. Обойдя палату, выслушал жалобы Марии Ионовны и, успокоив больных, он зашел в дежурку и остановился в задумчивости.

— Что же делать с этой наркоманкой?— вслух размышлял доктор Харечко. Накануне он категори-

 

чески предупредил, чтобы ни в коем случае не впрыскивать больше морфин Марии Ионовне,— Что поделаешь, придется ввести кубяк.

После инъекции больная какое-то время тяжело вздыхала, затем притихла.

Эти особые проявления болезни у Марии Ионовны с некоторыми вариациями затем неоднократно повторялись, доставляя немало хлопот. Я заметил, что еще до приступа у нее иногда появлялись повышенная подвижность и болтливость. Мария Ионовна по какому-нибудь мелкому поводу заходила в дежурку, усаживалась и после изложения своей просьбы сразу же забывала о ней, перескакивая с одной темы на другую. Из слов рассказчицы можно было узнать, что она была любовницей всемирно известного летчика (она прямо называла его фамилию), что успех женщины во многом зависит от ее обуви (при этом она несколько выдвигала свою стройную ногу в туфле-лодочке).

Все это мне быстро надоедало, да и некогда было слушать. Поэтому, чтобы избавиться от словоохотливой дамы, приходилось извиняться: мне надо уйти — больные ждут в палатах. Деликатно выпроводив Марию Ионовну, я с ужасом начинал думать, что же будет дальше. Но обычно мне удавалось решительно отказать в наркотике и кое-как справиться с проделками больной.

Это мое упрямство не прошло для меня бесследно. Однажды доктор Харечко как бы между прочим заметил:

— Что общего у вас с этой вздорной женщиной? Не связывайтесь с ней, пожалуйста.

Я объяснил, что ничего общего нет, и что я не пытался с ней «связываться», это недоразумение. Доктор, заметив мою взволнованность, по-дружески мягко похлопал по плечу.

 

— Ну ладно, извините, я верю.

Кстати, встретив Марию Ионовну через четыре или пять лет на инвалидном лагпункте «Лесзаг», я с трудом ее узнал: на узких плечах ее висел широкий бушлат второго или третьего срока, а ноги были обуты в чуни и какие-то обмотки. Лицо заметно обрюзгло и постарело. В такое жалкое состояние лагерь поверг не одну женщину, в том числе привыкших следить за собой.

Многие другие ночные дежурства были относительно спокойными, и я читал учебники по медицине, конспектировал их и даже пытался овладевать методами обследования больных. Очень хотелось научиться выстукивать (перкутировать) и выслушивать (аускультировать) грудную клетку больных. Я завидовал искусству опытных медицинских работников в этом деле. Доктор Яков Васильевич Волоховский, приглашаемый на консультации в глазное отделение (когда я еще работал там санитаром), всегда тщательно обстукивал грудную клетку больного, ударяя пальцем одной руки по пальцу другой, переставляемому по груди с места на место. Всегда он это делал с большой легкостью и точностью, не глядя на пальцы: он лишь внимательно вслушивался в звуки. Затем, склонившись над больным, он выслушивал грудную клетку в разных точках, быстро переставляя свою деревянную трубочку (стетоскоп) с места на место. Доктор Добротворская с почтением относилась к заключениям Якова Васильевича, всегда очень ценным для распознавания болезней, тем более что рентгеновского кабинета еще не было.

Пытаясь подражать приемам перкуссии, подсмотренным у доктора Волоховского, я однажды пробовал простучать грудную клетку больного, но то, что я услышал, для меня было пустым звуком.

 

Литературы не было, и учиться было не у кого. Однажды в то же время мне довелось присутствовать в амбулатории, где проводился осмотр нескольких заключенных перед отправкой их в этап. Лекпом простучал грудь одного из них спереди, приложил к ней несколько раз стетоскоп, прослушал и спросил обследуемого:

— Давно порок сердца?

— Давно.

— Сядьте, снимите ботинки.

Лекпом надавил пальцем на тыльную поверхность стопы, на голень — на них оставались вмятины.

Когда мужчина вышел, лекпом уверенно сказал инспектору УРЧ:

— Следовать не может: порок сердца, декомпенсация. Его надо положить в больницу.

Я был в восторге от знаний и навыков фельдшера. Но тогда я еще не допускал мысли, что когда-нибудь попытаюсь понять тайны перкуссии и аускультации.

Иное дело теперь. Мне удалось достать во временное пользование руководство по внутренним болезням Черноруцкого для студентов медицинских институтов и проработать главы по болезням сердца и легких. С какой тщательностью я их изучал, можно судить по сохранившимся подробным конспектам с рисунками границ сердца, дифференциально-диагностической таблицей сердечных пороков, описанием симптомов болезней, способов их распознавания и лечения.

Вечерами, когда были выполнены назначения врачей, я знакомился с записями их в истории болезни о результатах обследования больных. Например, в одной из них значилось: границы сердца расширены влево до сосковой линии, тоны глухие, систолический шум на верхушке, дыхание слегка

 

ослаблено, сухие хрипы в межлопаточных областях. Запомнив вес это, я шел в палату. Справлялся о самочувствии больного.

— Присядьте, пожалуйста, снимите рубашку, я вас послушаю.

Однажды Оганес Александрович Мебурнутов, застав меня в палате за такими упражнениями, с улыбкой спросил:

— Ну и что же вы наслушали?

Я ответил. Затем он предложил выслушать легкие больного туберкулезом и дать заключение о характере хрипов. По-видимому, я приблизительно угадал, и доктор с одобрением отозвался о моих занятиях.

Скромный успех в приобретении диагностических навыков радовал. Вместе с тем угнетало сознание того, что, к сожалению, многие тяжелые туберкулезные больные уже были обречены на гибель и медики были не способны на большее, чем облегчить их страдания. Жизнь этих больных постепенно, но неуклонно угасала.

Скончался молодой парень-узбек, у которого туберкулезом были поражены как легкие, так и кишечник. Вскоре после того как санитары вынесли покойника, в палату явилась вольнонаемная старшая медсестра в сопровождении неизвестного мужчины в штатском. Они, перешептываясь, переворачивали и ощупывали подушку и тюфяк — что-то искали. Санитар сообщил мне по секрету, что во время смены постельного белья он нашел под подушкой умершего записку с проклятиями в адрес властей, репрессировавших его. Поэтому был вызван оперуполномоченный.

Шумно уходил из жизни молодой грузин. Во время очередных приступов кашля он круто садился в постели, сердито произносил хриплым басом

 

какие-то слова на родном языке. Лицо его, поросшее черной щетиной, искажалось гримасой ненависти. Он начинал метаться, взмахивать руками, как будто это могло помочь ему вырваться из цепких когтей туберкулеза. Дыхание больного становилось резко учащенным. Обессилев, задыхаясь, он снова падал в постель. Я спешил на помощь, стараясь в первую очередь успокоить больного, прежде чем дать ему лекарство.

Миша Роговик в прошлом был танцовщиком. Прикованный к постели далеко зашедшей формой туберкулеза, он, по выражению медсестры Раисы Иосифовны, уже дышал на ладан. Но вот однажды совсем рядом с больничным корпусом раздались звуки духового оркестра. Оказывается, такая честь была оказана лагпункту за перевыполнение производственного плана. Миша продолжал лежать тихо, пока звучала маршевая музыка. Но как только раздались первые звуки танго, он встрепенулся, отбросил одеяло, с трудом встал с постели и медленно, пошатываясь, пошел в проход между рядами коек. Восковидно бледное лицо его было воодушевлено. Он пытался двигать свое стройное высохшее тело в такт музыке, но оно плохо повиновалось, непроизвольно раскачивалось. При этом танцор взмахивал руками, как канатоходец, чтобы удержать равновесие. Я подскочил, уговаривая его лечь в постель и пытаясь поддержать, чтобы он не упал. Но Роговик умоляюще шептал сквозь учащенное дыхание:

— Погоди, погоди...

Я с трудом уложил его в постель. Состояние больного резко ухудшилось. Попытке исполнить танец он отдал последние свои силы и на следующий день умер.