Я организую хирургическое отделение

 

В сопровождении коменданта я добрался на попутной грузовой машине до поселка Ухта, что находился в четырех километрах от Ветлосяна, а затем прошел столько же вдоль реки Ухты мимо отдельных производственных и деревянных жилых построек и частью по залесенной местности до пункта назначения. Накрапывал мелкий осенний дождь, и я очень опасался, как бы не промокли и не расклеились несколько медицинских руководств и тетради с конспектами, сложенные в мешок вместе со скромными пожитками.

В зоне меня поселили в барак с вагонными нарами. Здесь же жили некоторые другие лекпомы и медбратья — в зоне отдельного лагерного пункта № 1 было около десятка больничных корпусов.

 

Главный врач О. А. Мебурнутов, знавший меня по совместной работе на Ветлосяне, встретил меня со своей неизменной улыбкой и предложил пройтись по территории лагпункта к помещению будущего хирургического отделения. Мы подошли к длинному одноэтажному деревянному зданию, пахнущему хлоркой и лизолом. Оганес Александрович пояснил, что это дизентерийный корпус. Параллельно ему стояло такое же здание. Оказалось, что именно оно предназначено под корпус № 2 — хирургическое отделение. В торце здания был единственный вход, ведущий в маленькую прихожую, к которой примыкали две крохотные комнатки. Ни в одной из них нельзя было уместить перевязочную, но их можно использовать в качестве дежурной комнаты для медицинского персонала и в качестве раздаточной (комната для раздачи пищи и мойки посуды). Вся же остальная площадь представляла собой огромное барачное помещение, только что освобожденное от нар. Подумалось, что из него получился бы танцевальный зал. Впрочем, в лагере не танцуют. Но если здесь расставить скамейки, то получился бы клуб. Никакой другой комнаты, где бы можно было разместить перевязочную или процедурную, не было. Помещение произвело на меня удручающее впечатление, которое было трудно скрыть от Оганеса Александровича. Но главный врач, имевший большой административный опыт и уже всякое повидавший, был невозмутим.

— Ничего, все образуется,— спокойно сказал он.— А завтра пока приступайте к работе в другом корпусе, где среди терапевтических больных оси пациенты вашего профиля. Закажите все, что надо для организации работы здесь. Как только помещение подготовят, сразу переведем хирургических больных сюда.

 

В другом корпусе я получил дли курации пока около полутора десятков больных с хирургическими заболеваниями, которых до меня вел санитарный врач, заключенный из Мурманска. Здание барачного типа было переполнено. После работы здесь я составлял заявки на инструментарий, оборудование, медикаменты, мебель, представлял их на подпись главному врачу, относил в аптеку, хозяйственную часть. Пришлось начертить эскизы перевязочного стола и кушетки и заказать их в столярной мастерской. Но не удалось настоять, чтобы во время ремонта помещения отгородили в нем комнату для перевязочной (хозяйственные службы ссылались на отсутствие плотников).

Не прошло и двух недель после моего прибытия, как во вновь организуемом хирургическом отделении были поставлены в два длинных ряда деревянные койки со всем положенным к ним «мягким инвентарем». Все здание превратилось в огромную палату, а я был назван заведующим отделением с исполнением обязанностей врача. Всего насчитывалось около семидесяти коек, на них было размещено столько же больных. Для обслуживания их были выделены две медицинские сестры — молодая женщина заключенная Нина Гладкова и вольнонаемная белокурая миниатюрная горьковчанка, Софьи Ивановна (мы ее звали просто Соней), жена офицера ВОХР лагпункта.

Больные хирургического профиля составляли меньшинство. У них преобладали такие заболевания, как фурункулез, пиодермии (гнойничковые поражения кожи), мелкие ранения, трофические язвы голени, ожоги. У большинства больных эти болезни сочетались с истощением, авитаминозами. Они нуждались как в местном, так и в общеукрепляющем лечении. Смену повязок и инъекции пока производи-

 

ли прямо в палате, так как полученные из столярной мастерской перевязочный стол и кушетку было негде поставить.

Большую половину коек занимали больные с выраженным истощением (дистрофики) и пеллагрой, переведенные из других отделений для их разгрузки, а также поступившие вновь. Поэтому название корпуса — хирургический — лишь в некоторой степени соответствовало его функции. Но все же так называемая малая хирургия здесь присутствовала, и надо было приспосабливать помещение для ее нужд.

Ознакомившись с больными, я выявил выздоравливающих, владеющих плотницкими инструментами. Надо было своими силами отгородить от палаты площадь под перевязочную. Пришлось много побегать, чтобы раздобыть материалы и инструмент. Доставленные необрезные доски уже не раз побывали под осенними дождями и теперь почти насквозь промерзли и были запорошены снегом. Пришлось сложить их штабелем прямо в помещении корпуса, вдоль стены, чтобы немного оттаяли и подсохли.

В первой половине ноября 1942 года мы с санитарами освободили угол при входе в палату, сдвинув потеснее койки с больными, и с помощью двух выздоравливающих плотников начали сооружать каркас перевязочной. Дело подвигалось медленно, так как работники в физическом отношении были очень слабыми, быстро утомлялись. Чтобы хоть как-то компенсировать затраты их сил, санитары наливали им побольше и погуще баланды, а я выписывал по стакану молока. Пришлось самому руководить работами, и плотники отнеслись к моим указаниям с уважением, убедившись, что я тоже кое-что смыслю в обработке дерева. Часто и сам брался за пилу, топор или молоток. Оганес Александрович был доволен и обещал помочь во всем прочем, попутно,

 

по моей просьбе проконсультировав терапевтических больных.

И общем, отделение начинало функционировать, постепенно, приобретая более или менее сносное состояние. Хорошо работали сестры, втянулись в ритм больничной жизни санитары, которые ранее еще не имели опыта в такой работе. Я почувствовал удовлетворенность решением основных хозяйственных проблем, без чего было бы невозможно проведение элементарного лечения больных. Что в совокупности с благосклонным отношением и доверием руководства вселяло определенную уверенность в том, что с работой удастся справиться.

Однако доверие руководства вылилось и в дополнительную нагрузку. Как бы виновато улыбаясь, главный врач попросил провести вскрытие трупа. Уже несколько умерших захоронили без вскрытия, а за это санотдел не похвалит. Никто из врачей не соглашался вскрывать. На сей же раз больной умер от дизентерии, а в случае смерти от инфекционного заболевания обязательно должно быть произведено патолого-анатомическое исследование.

Мне не хотелось снова браться за эту работу: перегружен и без того, устал. Это без слов понял Оганес Александрович. На его смуглом лице появилась сочувственная улыбка, и он пытался заверить:

— Это, Митя, временно. Потом что-нибудь придумаем.

Но я уже знал, что означает «временно». Знал по ветлосянскому опыту. Вместе с тем сознавал, что мои учителя мне ни в чем не отказывали, всегда помогали. К тому же главный врач не приказывает, а просит.

— Хорошо, Оганес Александрович, — согласился я.

В назначенный час я направился в морг. По пути

 

прихватил с собой лечащего врача из дизентерийного корпуса — старую женщину-заключенную с усталым бледным лицом, с голубоватыми мешками под глазами. Почти одновременно подошел главврач. В морге, который, как и на Ветлосяне, располагался в деревянном, рубленном из бревен домике, уже поджидал санитар. Как мне было известно со слов главного врача, звали этого служителя морга Иваном, он отбывал уже не первый срок за кражи, работал при морге недавно. Работа его пока что сводилась к тому, чтобы принять труп в морг, а затем сопроводить на захоронение (вскрытий пока не было).

— Этот доходяга дуба дал, так зачем же его еще резать? — с упреком спросил Иван, адресуя вопрос неизвестно кому.

— Так надо, Иван, чтобы проверить, какие были болезни.

После проведенного мною разреза кожи груди и живота Иван отошел подальше от стола, прижался к стене, стоял неподвижно и, широко раскрыв глаза, внимательно наблюдал за моей работой.

— А кто же будет зашивать?— спросил он.

— На первый раз это сделаю я сам, но вам, Иван, надо научиться. Зашивание и обмывание трупа — это обязанность санитара.

— Я лучше тогда на лесоповал пойду мантулить.

— А вот в ветлосянском морге санитар Садыков не трус, все это может делать.

— Это я-то трус? Посмотрим,— возмутился Иван.

— Иван, ты толковый парень, и не трус, а хороший работник, со всем справишься не хуже других,— успокоил его главный врач.

Убедившись, что по внешним признакам резких изменений в различных органах нет, Оганес Алек-

 

сандрович попросил показать толстую кишку. Там обнаружились характерные изменении слизистой оболочки, подтверждающие диагноз дизентерии. Врачи попрощались и вышли.

Иван осмелел или хотел показать, что ему ничего не страшно, вплотную подошел к столу.

— Вот печенку я узнал,— он указал пальцем. — А про сердце думал, что оно больше. А где же вырезают аппендицит?

Я объяснил Ивану, что печень он узнал правильно. Сердце действительно должно быть больше. У этого же больного оно уменьшилось в размерах в связи с резким истощением. Затем я показал Ивану аппендикс (червеобразный отросток).

Проявленная санитаром любознательность давала повод надеяться, что он к работе привыкнет. Так и случилось: Иван прекрасно освоил свое дело. Подтвердилось и опасение, что порученное мне «временное» дело окажется не очень временным. Первой операцией, произведенной мною во вновь организованном отделении, было вскрытие абсцесса. У крайне истощенного мужчины была выявлена ограниченная припухлость с синюшно-красноватой окраской кожи в паховой области. При ощупывании здесь определялось отчетливое зыбление (флюктуация), дававшее основание думать о наличии уже созревшего гнойника. И решил вскрыть его под поверхностным хлорэтиловым наркозом (рауш-наркозом). Больной был уложен на кушетку. Заранее приготовлены скальпель, почкообразный тазик, перевязочный материал, ампула с хлоратилом, наркозная маска Эсмарха, а «операционное поле» смазано йодной настойкой. Ассистировала медсестра. Как только больной, вдыхавший пары хлор-этила из наркозной маски, начал сбиваться со счета и утратил болевую чувствительность при покалы-

 

вании воспаленной кожи, я коротким резким движением вонзил скальпель в гнойник и рассек кожу над ним. В подставленный почкообразный тазик опорожнился гнойник. Я быстро затолкал в рану марлевую полоску (турунду) и торжествующе объявил:

— Все готово!

Получилось все почти так же, как у доктора Кристального на Ветлосяне.

Однажды доставили с производства молодого мужчину, у которого отлетевшая от станка узкая щепка длиной до десяти сантиметров пронзила насквозь мягкие ткани кисти между первым и вторым пальцами (в области так называемой «анатомической табакерки») и застряла в ране: концы ее торчали с обеих сторон кисти. Я срочно прочел в руководстве Л. Ф. Бердяева о способе местного обезболивания данной области. После серии инъекций с введением раствора новокаина удалось достичь обезболивания и сильным рывком извлечь щепку. Рана зажила при последующем амбулаторном лечении.

Однако были у меня и неудачи, доставившие много волнений.

Поздно вечером 15 ноября 1942 года в отделение был доставлен шестнадцатилетний юноша с диагнозом: подозрение на закрытый перелом правой плечевой кости. При обследовании определились все признаки перелома. Обращали на себя внимание также резкая бледность кожных покровов и одутловатость лица больного.

Что делать? В состоянии растерянности я разыскал Евгения Ивановича Харечко, он осмотрел больного и сказал:

— По этой части вы сами больше меня знаете, имеете уже опыт, — он указал рукой на койку.

 

где лежал больной с наложенной мною гипсовой повязкой на предплечье.— Я же чистый терапевт.

— Нельзя ли отправить больного на Ветлосян?

— Сейчас никто не повезет, да и утром едва ли: скажут, что не на чем везти. Решайтесь. Думаю, справитесь.

Ранее мне приходилось участвовать в наложении гипсовой повязки при переломе плечевой кости в роли помощника доктора Кристального. Здесь же самостоятельно я наложил гипсовую повязку лишь одному больному. Это было сделано при переломе лучевой кости, то есть в пределах прав фельдшера. Но лечение перелома плечевой кости, насколько мне было известно, уже выходило за пределы таких прав, даже если бы я имел официальный документ о фельдшерском образовании. Сумею ли справиться?

Евгений Иванович, почувствовав мое замешательство, как бы прочел мои мысли и, не дожидаясь, пока я выражу их вслух, сказал, что надо дерзать. Сейчас без помощников ничего не сделать. По-видимому, можно наложить пока временную шину, чтобы обеспечить иммобилизацию (обездвижение) руки. Утро вечера мудренее.

— Поймите, что сейчас война и приходится делать невозможное. Я беру на себя ответственность. А пока введите под кожу кубик морфина и наложите временную шину.

Так я и сделал. Затем по руководству А. Ф. Бердяева «Хирургия амбулаторного врача» ознакомился с разными вариантами лечения и остановился на вытяжении с липкопластырной тягой и использованием шины Борхгревинка. Утром по имеющимся в книге рисункам я быстро соорудил такую шину. Для обезболивания и расслабления мышц, без чего было бы немыслимо произвести сопоставление

 

костных обломков, больному был введен подкожно морфин, сделаны местные инъекции новокаина. Моя запись в сохранившейся тетради с конспектами по хирургии гласит: «Репозиция отломков проведена безболезненно и легко под морфином и местной анестезией новокаином 1% - 20,0» Была наложена шина.

Однако, явившись на следующий день утром и подойдя к больному, я видел, к своему великому огорчению, что петля липкого пластыря, фиксированная к коже плеча, отстала от нее. Больной жаловался на боли в руке, из-за которых плохо спал. Лицо его выглядело еще более одутловатым, глаза несколько заплывшими. Неудача очень расстроила меня. Что делать? Спросить совета было не у кого, надо принимать решение самому. Выбор пал на циркулярную гипсовую повязку. Были нагипсовапы бинты (я обучил этому сестер ранее, когда готовился лечить перелом лучевой кости).

Снова морфин подкожно, местное новокаиновое обезболивание. При одновременном сильном вытяжении плеча за локтевой сустав была наложена гипсовая повязка. В связи с одутловатостью лица, расцененной как проявление безбелковых отеков, юноше были назначены мочегонные средства. Когда я вечером уходил из отделения, он чувствовал себя удовлетворительно, но, как и вчера, была слегка повышена температура (до 37,4 градуса).

Переживания за судьбу больного не давали покоя, и я снова всю ночь очень плохо спал, а рано утром, много раньше обычного, поспешил к больному. Состояние его не обрадовало. Он предъявлял такие же жалобы, как и в предыдущее утро. Обследовав юношу, я выявил, что исчезло плотное прилегание циркулярной гипсовой повязки к руке, между ними образовалось пространство. Я понял, что

 

к результате действия мочегонных средств у больного опали отеки, поэтому рука, ставшая тоньше, оказалась свободно подвижной в твердом гипсовом футляре. Основная цель гипсовой повязки — создание обездвижения руки — не была достигнута. Но надо исправлять дело. Мы рассекли и сняли гипсовую повязку и наложили новую. Я очень переживал за результат работы. Выходило, что перелом был уже застарелым, а при этом кости срастаются хуже. Кроме того, при отсутствии рентгеновского кабинета, мы производили вытяжение для сопоставления костных отбломков вслепую. А вдруг обломки не сопоставились и у юноши возникнет ложный сустав? Тогда молодой парень по моей вине станет инвалидом. И хотя самочувствие больного день ото дня улучшалось, я не мог успокоиться и с нетерпением ждал наступления трехнедельного срока, когда можно будет снять гипс и убедиться в заживлении перелома. К счастью, все обошлось благополучно.

В ряде случаев угнетало сознание диагностической и лечебной беспомощности. В этом отношении особенно запомнился больной Селезнев. У этого мужчины средних лет в области правой верхней челюсти выбухало плотное опухолевидное образование, которое не уменьшалось в размерах и даже постепенно увеличивалось, ограничивало открывание рта. Больной жаловался на боли. Врачи терапевты, с которыми я советовался, подозревали опухолевое заболевание и приходили к заключению, что в наших условиях возможность радикального лечения исключается. С тяжелым чувством вины я каждый раз приближался к этому больному на обходе. Он вяло и неохотно отвечал на вопросы о его самочувствии, и я воспринимал это как упрек в свой адрес. Я пытался как-то утешить его. Но Селезнев,

 

видимо, свыкся с мыслью о своей обреченности. Он целыми днями лежал на койке, закрыв глаза или уставив неподвижным взгляд в потолок, и можно было догадываться, что он погружен в невеселые думы.

Однако подавляющее большинство других больных удавалось подлечить и выписать с улучшением или выздоровлением. Иногда оказывались посильными для распознавания и необычные для этих мест болезни. В частности, запомнился польский фармацевт, поступивший с признаками сердечной астмы. Но я заметил у больного пучеглазие, и эго дало повод заподозрить базедову болезнь, которая связана с повышенной функцией щитовидной железы и чаще встречается у женщин. Другие симптомы подкрепляли такой диагноз, но я не решался сам назначить лечение. Приглашенный на консультацию доктор Харечко подтвердил диагноз и согласился с необходимостью лечения соответствующим препаратом. Евгений Иванович заметил, что точно с таким же больным он имел дело в клинике профессора Даша в Ленинграде. При этом воспоминании выражение лица доктора стало задумчивым и грустным, и можно было догадаться, что мысли его уже где-то далеко.

Консультировать же больных хирургического профиля, к сожалению, мне было не у кого, и пришлось, как говорится, париться и собственном соку. Почти единственным и верным помощником мне было руководство по хирургии для амбулаторного врача А. Ф. Герднева, подаренное Эдгаром Иоганнесовичем Гаавом. и я часто с большой благодарностью вспоминал и вспоминаю ли сих нор этого доброго молодого врача.