ПОПЫТКИ ПРОТИВОСТОЯТЬ

 

ВЫЕХАЛИ к Москву на сессию Верховного Совета СССР. Никаноров — глава делегации, собрал всех депутатов: Кочурова, Мусинского, Пестова и меня, стал давать поручения, кому с каким вопросом пойти на прием к наркому. Мне поручений не дали. Каково было переносить великодержавное оскорбление в неполноценности ненцев. Я пошел на прием к наркомам по своему усмотрению. Был у О.Ю. Шмидта, у Гилинского — заместителя наркомснаба СССР, у Бермана — наркома связи, который направил в Нарьян-Мар инженера по радио, у Булганина — председателя Совнаркома РСФСР, он удовлетворил мою просьбу — дополнительно отпустил 100 тысяч рублей на создание больницы в Нарьян-Маре.

28 января или 3 февраля 1938 года состоялся пленум Архангельского обкома партии, обсудивший постановление январского Пленума ЦК ВКП(б) и задачи областной парторганизации. С докладом выступил секретарь обкома А. Ф. Никаноров. В прениях я высказал полное несогласие с тезисом в докладе Никанорова, где он требовал усиления борьбы по выкорчевыванию врагов народа, так как мы на Севере сильно отстали в этом деле от других районов страны. Я заявил, что при таких методах борьбы с врагами народа, как правило, попадают честные, невинные коммунисты. Затем от общего заявления перехожу к конкретным фактам, как представители обкома партии на пленуме окружкома навязали членам бюро свои предложения об исключении честных коммунистов Янсона и Ляпина как врагов парода. Когда я назвал фамилию Ляпина, начальник НКВД Дементьев подает реплику: «Ляпина надо арестовать!» Я ему твердо и решительно парирую: «Не за что его арестовывать!» Никаноров встает, перед залом в воздухе пишет пальцем знак вопроса, ставит точку и говорит: «Хватит, мы тебя еще посмотрим». Так печально для дела партии окончилась моя оптимистическая, принципиальная речь.

 

В перерыве начальник НКВД и секретарь обкома Никаноров пригласили меня в кабинет и учинили мне форменный, унизительный допрос. Кричали, как на арестованного, обмывали троцкистом, бухаринцем, угрожали арестом. Довели меня натурально до слез. Но я продолжал отстаивать свое сложившееся убеждение. Я им заявил, что не вижу врагов народа в тех коммунистах, которых мы исключили из партии и подвергли аресту, и собираемся впредь арестовывать.

Но всем проходившим событиям на пленуме обкома партии я изложил в письме на имя секретаря ЦК ВКП(б) Л. Андреева, но ответа не получил. Моя борьба продолжалась вплоть до моего ареста и после. Я оставался верен ленинскому учению, что принципиальная политика — единственно правильная политика. После бурных встреч и схваток в обкоме партии я продолжал оставаться па своем месте. В конце марта 1938 года па бюро обкома партии заслушали меня о работе окружкома партии. Члены бюро обкома грубо, огульно, необоснованно, некомпетентно критиковали практическую работу окружкома, особенно в классовом национальном вопросе. Приклеивали мне ярлыки: троцкист, бухаринец. Я все обвинения отвергал. Однако оргвыводов опять не последовало. Когда поступило постановление обкома партии в окружном, я узнал, что этим постановлением бюро обкома отменялось и извращалось решение ВЦИК о налоговых льготах малым народам Крайнего Севера. Также отменялось Постановление ЦК ВКП(б) от 1932 года, рекомендовавшее иметь в личном пользовании колхозников-кочевников артельной формы 170 голов оленей. Обком усмотрел в этом рост кулаков внутри колхозов, почему и меня обзывали бухаринцем. Во исполнение решений бюро окружкома установило в личном пользовании только 15 голов оленей. Я написал об этом извращении в ЦК ВКП(б). Очень быстро Никаноров прислал телеграмму в окружком, требуя отменить решение бюро окружкома, установившего 15 голов оленей в личном пользовании колхозников. Вскоре письмо написал я в Совнарком СССР с просьбой разъяснить применение закона о налоговых льготах малым народам Крайнего Севера. Заместитель председателя Совнаркома СССР тов. Чубаръ, член Политбюро ПК ВКП(б) прислал ответ положительный.

В мае 1938 года состоялась окружная партконференция. Я выступил с отчетным докладом о работе окружкома. Третий секретарь обкома партии и новые работники окружкома партии Худяков, Звягин навязывали конференции свое предложение признать работу окружкома партии неудовлетворительной.

 

Делегаты отвергли их предложение и проголосовали «признать работу окружкома удовлетворительной». Началось выдвижение кандидатов в состав пленума окружкома партии для тайного голосования. Моя кандидатура была выдвинута в список в числе первых. Третий секретарь обкома партии, секретарь окружкома Худяков, Звягин выступали с отводами, но к зале поднялся крик, шум «Оставить в списке!» Ничего не добившись, секретарь обкома партии предложил сделать перерыв на обед, а сам пошел на прямой провод и информировал Никанорова, что отвести меня из списка им не удалось. Когда после перерыва началось заседание конференции, зачитали поступившую телеграмму из обкома партии. Никаноров пошел на уловку и обман делегатов конференции, сообщил, что Евсюгин переводится на областную работу. Телеграмму начитал секретарь обкома и предложил исключить меня, из списков. В зале поднялся шум, крики «оставить, это же лучше для округа — оставить!» Прибыл, будущий секретарь окружкома Колтаков. Пришлось мне просить делегатов конференции снять мою кандидатуру. Так я оказался в резерве обкома. А за кулисами готовился арест.

С открытием морской навигации в июле 1938 года по вызову обкома я выехал в Архангельск на постоянное место жительства с женой и детьми. По обком партии обманул делегатов окружной партконференции и не предоставил мне ни работы, ни квартиры. Жене с дочерью и сыном пришлось устроиться на жительство у своей матери в Пигломени, а мне предоставили отпуск и путевку в Сочи. Вернулся из санатория в начале августа, устроился в гостинице, пригласил жену, собирался здесь жить. Поздним вечером по телефону меня вызвали в обком партии. Помощник секретаря обкома партии вручил мне командировочное удостоверение в Красноборский район. Задача — освоение обсохшей древесины в Дерябинской и Пермигорской запанях на Северной Двине. В этом действии обкома партии я усмотрел злой умысел, нежелание обкома допустить меня на очередную сессию Верховного Совета СССР, которая должна была состояться через пять дней. Мне хотелось участвовать на сессии Верховного Совета СССР, я направил телеграмму М. И. Калинину, что я не согласен с решением обкома партии, не разрешившего мне быть на очередной сессии.

Мотивом отказа для моего выезда на сессию Верховного Совета СССР стал арест председателя окрисполкома И. Ф. Тайбарея.

 

Начальник областного управления НКВД Дементьев в июне 1938 года написал областному прокурору: «По имеющимся данным в НКВД Архангельской области, в Ненецком округе имеется правотроцкисгская организация, санкционируйте арест Тайбарея И. Ф., ненца, председателя, окрисполкома».

Где эти данные об участии И. Ф. Тайбарея в право-троцкистской террористической организации? Выкладывайте, предъявляйте, обвиняйте! Но этих данных нет, поэтому приходилось идти на подлость, пускать в ход провокацию и клевету на честных, ни в чем не повинных советских людей, и Тайбарея арестовали.

Вместо предъявления обвинительных данных, имеющихся в НКВД, чекисты организуют ускоренный допрос, инсценируют Тайбарею расстрел во дворе внутренней тюрьмы НКВД при участии прокурора Тяпкина.

Перед Тайбареем И. Ф. был поставлен вопрос: «чистосердечное» признание в участии правотроцкистской организации в Ненецком округе или немедленный расстрел.

Тайбарей расстрела не захотел, согласился дать клеветнические показания, что и требовалось следователю. После этого начались массовые аресты в округе.

Я, как командировочный, жить устроился в гостинице Красноборска. С первого дня знакомства с ходом работ по освоению обсохшей древесины, оплотке и отправке, я убедился, что дела шли плохо потому, что рабочие целыми бараками болели малярией.

Для нормальной работы, прежде всего, нужно было побороть малярию, восстановить здоровье рабочих. С этого я начал свою работу. Пошел в районную противомалярийную станцию узнать, каким образом можно успешнее организовать лечение рабочих. Сотрудники станции жаловались, что у них нет необходимых лекарств, особенно хинина. Куда только и к кому они ни обращались, помощи никакой не получали.

С большим трудом мне удалось убедить сотрудников станции составить перечень необходимых лекарств. Как депутат Верховного Совета СССР я начал настойчиво требовать от Паркомздрава СССР срочного обеспечения Красноборской противомалярийной станции лекарствами.

Через непродолжительное время прислали посылкой лекарства. Станция организовала лечение рабочих, они начали выздоравливать, и началась нормальная работа в запанях. Ежедневно стали сплачивать и отправлять плот до трех тысяч кубометров.

 

Телефонной связи между запанями, участками работы и бригадами не было, пришлось пригласить одного школьника быть рассыльным связистом. Попался очень исполнительный мальчик, отлично держал связь с бригадами, с запанями. За работу платил ему один рубль в день, кормил обедом и ужином.

На Северной Двине в районе Котласа держали служебный пароход для командировочных на сплаве. Из Котласа в Красноборск я отправился на этом служебном пароходе. Двое командировочных из НКВД командовали капитаном, давали указания, куда идти, где останавливаться.

Ночью приплыли на одну из папаней, работники НКВД входят в барак, грубо, громко кричат на рабочих: «Вставайте, лодыри, на работу выходите!» Разбудили весь барак и выгнали на работу. Рабочие ругались и проклинали нас и свою судьбу, выходили из бараков в кусты и, конечно же, как только пароход уходил, все возвращались в барак.

У меня остался неприятный осадок к работникам НКВД. Или приходил пароход к речной пристани райцентра, телефон парохода подключали к районной телефонной линии, работники НКВД звонили первому секретарю райкома партии, предлагали ему немедленно явиться на пристань на служебный пароход. Когда приходил секретарь райкома, они его отчитывали, командовали, угрожали, а он только поддакивал и обещал выполнить их указания. Мне казалось, что секретарь райкома партии превращался в жалкого раба перед работниками НКВД. О всех виденных мною злоупотреблениях чекистов я написал докладную записку первому секретарю обкома партии Никанорову. Ответа не получил.

Это было мое последнее письменное выступление за справедливость, против беззакония в августе 1938 года.