- 89 -

КРУГИ АДА

 

ВСКОРЕ из нашей камеры стали готовить этап. Во дворе тюрьмы выстроили по четыре человека. Ведущий кричит: «Руки назад! Шаг вправо, шаг влево — оружие применяем без предупреждения. Вперед!»

Окружили пас усиленным конвоем с овчарками, и под, лай собак мы маршировали по Архангельску до железнодорожного вокзала с переправой на пароходе через Северную Двину.

Погрузили нас в столыпинский арестантский вагон. Всех посадили, как «порядочных» арестантов, а мне предоставили одному целую «каюту» и в придачу конвоира с винтовкой — стало работать «камерное дело».

В Вологде с железнодорожного вокзала нас привели пешком в вологодскую пересылку. Весь вагон заключенных загнали в одну камеру.

Людей, как в муравейнике: уголовники и пятьдесят восьмая статья; женщины и мужчины, подростки, пожилые и старые; грязные и оборванные, больные и немощные. Мрачное, угнетающее впечатление. Лапта партия заключенных выглядела прилично, лучше одета, у каждого имелся рюкзак или узелок, по-тюремному «сидор». Ночью открылась дверь, в пашу камеру вошли несколько уголовников-профессионалов и приступили к осмотру наших рюкзаков, верхней одежды, обуви, потребовали раздеваться. Мы бросились удерживать узелки, и вскоре началась драка, в которую включилась вся камера. Отрывали доски от пар и защищались ими. Жулики отступили, но сумели каким-то образом взять у Проурзина пилотский шлем.

Днем нашу камеру вывели на прогулку. Когда надзиратель предложил вернуться в камеру, Проурзин заявил, что мы не пойдем и просим пригласить прокурора. Собрались в сторонке и стояли на улице целый день до вечера под мелким осенним дождем. Вывели на прогулку женщин, они тоже отказались пойти в камеру, присоединились к нам.

 

- 90 -

В конце дня явился «господин» прокурор, выслушал нашу жалобу, в которой мы высказывали, что ночью кем-то камера открывалась и уголовники хотели забрать наши вещи, произошла драка. Мы просили закрыть нашу камеру. Прокурор обещал это сделать. Мы вернулись в камеру.

Ночью снова открывается дверь камеры и входят те же самые жулики, со злостью и угрозами крича на нас: «Фраера, посмели жаловаться начальству? Мы вас научим, как любить Советскую власть!»

Проурзин скомандовал: «К защите, обороняться всем!» Опять пошли в ход доски, и мы снова отбили атаку жуликов. Установили посменное дежурство в камере, чтобы врасплох на спящих не напали. Но тюремной пересылке прошел слух, что приехала секретная комиссия из Москвы — это про нас. С жуликами заключили устное согласие. Поделились съестными припасами с главарями.

Через некоторое время ночью несколько человек из нашей камеры — Проурзина, Докучаева, Рябкова, меня, Капачинского, вызвали на этап. Долго мы сидели в ожидании отправки этапа, а потом объявили, что отправка этапа отменяется, и нас обратно отвели в камеру.

И что мы, вернувшись, увидели? Все оставшиеся в камере сидели в нижнем белье, уголовники все забрали и унесли. Значит, комедия с этапом была разыграна преднамеренно. Теперь мы окончательно убедились, что никогда не надо искать помощи у начальства. Хочешь жить — защищайся сам, таков волчий закон жизни заключенных в наших советских лагерях. Подтверждено многолетним опытом.

Вскоре всю камеру заключенных отправили этапом в «столыпинском» вагоне в вятские лагеря — Вяглаг, на лесозаготовки.

Мы, не бывавшие в лагерях и пересылках, выглядели пижонами в хромовых сапогах и пальто, в костюмах и кепи. Не похожи на заключенных. Недолго пришлось рисоваться. В первый же день нас переодели в лагерную одежду, чтобы по ней можно было видеть, кто есть кто. Вся одежда была второго сорта, в заплатах и грязная. Выдали странные ботинки, их называли ГТЗ. Они были изготовлены из резины от тракторов и автомашин. Когда наступили морозы, выдали бушлаты, а на ноги — чуни и лапти.

Меня определили на лесоповал. В моем звене оказались две женщины. Одна из них была эстонка, инженер, по фамилии Юрисон. Хотя женщины умели работать на лесоповале, но норму было выполнять нам очень трудно. От нормы зависела пайка

 

- 91 -

хлеба. Нам больше приходилось получать пайку хлеба 350 граммов. Рабочий день длился двенадцать часов, выходных не было. Хлеб выдавали вечером, 700 граммов, и обычно все сразу съедали.

Как-то раз Юрисон подошла ко мне и говорит: «Нарядчик пристает ко мне, обещает легкую работу. Как быть?» Я понимал ее беззащитное положение, развел руками и сказал, что ничем помочь не могу. Вскоре Юрисон в моем звене не стало. Судьба ее для меня осталась неизвестной.

Меня перевели в бригаду возчиков. Сначала мне дали, как новичку, плохую норовистую лошадь, я и трехсот граммов хлеба не зарабатывал. Я стал просить другую лошадь. Пришла новая партия лошадей, мне дали другую. Оказалась хорошая, сильная лошадь, на ней я припеваючи по лежневке возил лес и зарабатывал повышенную пайку хлеба — 800—900 граммов в день. Утром, уходя на работу, ел баланду-похлебку без хлеба из гнилой и мороженой капусты и картошки, пять ложек кашицы и кусок селедки. Это - порция на весь двенадцатичасовой рабочий день. Полуголодное существование. Еда не выходила из головы...

На работе в лесу наблюдал, как двое конвоиров верхом на лошади издевались над бесправным заключенным. Руки его были привязаны двумя веревками, вторые концы которых привязывали к седлам лошадей. Приблизившись к нам, они начали свою безнаказанную власть проявлять и издеваться над заключенным. Лошадей погнали бегом, заключенный упал, его долго волокли по снегу. Потом один конвоир подъехал к заключенному, потребовал встать и начал хлестать его плеткой, приговаривая нарочно громко, чтобы мы слышали, матерно ругаясь: «Беглецов будем пристреливать, как врагов народа». Для устрашения около вахты лежало несколько мерзлых человеческих трупов. Думалось, кто знает, может, и мне придется лежать здесь для устрашения других?..

Когда выполнялся месячный план лесозаготовки, начальник Вятлага присылал телеграмму начальнику лагпункта Смирнову, что предоставляется отдых лошадям и людям. Телеграмма начальника зачитывалась на разводе.

Заключенные расходились по баракам, некоторые не дошли еще до бараков, а надзиратели кричат: «На вахту с вещами выходи!»

Каждый брал свой матрац, одеяло, подушку, выходили за вахту. Целый день за вахтой, на улице держали, независимо

 

- 92 -

от погоды. Мороз ли, дождь ли, пурга ли, безропотно нужно просидеть на улице, испытать очередные издевательства.

Запомнилось обилие клопов в бараке — кора на нарах шевелилась. Но спалось мертвецки после рабочего дня на морозе. Никогда до этого я не видывал так много крыс. Крысы прогрызли в углах барака дыры и начали шмыгать туда и обратно между стенкой и подушкой, часто будили, прыгая в лицо.

Прошел слух среди заключенных, что на втором лагпункте уголовники организовали нападение на барак «врагов народа» — на «фраеров». Возник настоящий бунт заключенных. Для усмирения и успокоения пришлось применить оружие с вышек. Для разрядки обстановки в мае 1940 года сформировали этап на Колыму.

В железнодорожном вагоне я познакомился с венгерским поэтом Анатолием Гидаш, коммунистом-интернационалистом. Вагон был набит до предела. Кормили сухим пайком и обязательно давали кусок селедки, после чего сильно томила жажда, а воду давали редко, только на больших остановках. На каждой остановке поднимался сильнейший крик из вагонов: «Умираем! Воды, воды! Гады!»

В Красноярске заключенных сводили в баносанпропускник. Хорошо и быстро помылись, побрились. Я все пропускал жуликов и сел бриться почти последним. После бритья я вышел во двор, чтобы встать в строй, но заключенных здесь уже не было. Выбегаю за калитку, гляжу направо, вижу — колонна заключенных уже метрах в ста. Я кричать: «Стойте, возьмите меня!» А ведь стоило спокойно свернуть налево, и я свободный человек — беглец. Но из-за отсутствия чувства вины перед Родиной не было никакого желания совершать побег.

Когда подошел к этапу, получил прикладом в бок от конвоира и встал в строй. Блатные, как только умели, ругали меня: «Фраер такой сякой, его выпустили на волю, а он кричит: «Возьмите его в тюрьму, на каторгу».

Наконец, наш этап прибыл во Владивосток. Стояла сухая и теплая погода. На окраине города находилась пересылка из брезентовых палаток, с двухъярусными нарами. Пересылка обнесена колючей проволокой, сторожевыми вышками с пулеметами. По слухам, в пересылке находились тридцать тысяч заключенных. Кормили по бригадам, для получения пищи нужно было иметь свою посуду. Не имеешь посуды, лучше к раздаче не подходи, получишь черпаком по голове: «Следующий!» Находчивые не терялись, голод заставлял изворачиваться, подставляли вместо котелка галошу, ботинок или головной убор. По-

 

- 93 -

вар без зазрения совести опрокидывал черпак. Так заключенным приходилось бороться за существование.

По рассказам зэков здесь умер от тифа польский писатель-интернационалист, коммунист Бруно Ясенский, автор книги «Человек меняет кожу».

На пересылке во Владивостоке я встретил бывшего редактора губернской газеты «Волна», фамилию не запомнил. Был обрадован, что встретил земляка, можно поговорить о наших северных делах. Когда мы начали разговор, он сказал, что арестован потому, что он еврей. После этой беседы у меня отпало всякое желание с ним встречаться. Этот человек ничего не понял в происходящих событиях. Старый коммунист, а не имеет правильного мировоззрения. Я оставался при своем убеждении и обвинял в совершении преступлений только Сталина и его ближайшее окружение - членов Политбюро ПК ВКП(б).

В один прекрасный солнечный день открылись врата владивостокской пересылки, стали отправлять этапы па Колыму, в Магадан. Выстраивали побригадно перед воротами, называя заключенных по фамилии. Предлагали выходить на дорогу, ведущую во Владивосток до морского порта. Сплошной лавиной, на всю ширину шоссе шли тысячи заключенных самотеком. Десятки тысяч жителей Владивостока наблюдали из окон домов, как шли их сограждане, безвинно превращенные в сталинских рабов. На морской пристани стояли морские пароходы в ожидании погрузки.

Подошла наша очередь. По одному человеку по трапу запускали на пароход, а там — в трюм, на отведенное место. После погрузки люки трюмов тщательно закрывались, оставался маленький вход для подачи воды и сухого пайка. В трюмах парохода были сделаны многоэтажные нары снизу доверху. Итак, на каждый пароход было погружено восемь-девять тысяч человек.

Морской путь до Магадана оказался очень трудным, невыносимая духота, смрад, воды не хватало, томила жажда. Больше суток в пути не давали ни еды, ни воды. Вытерпел — выжил; не сумел приспособиться — погиб. В Магадане после ухода заключенных в трюмах оставались мертвецы: убитые, покончившие с собой, умершие от невыносимых условий и от голода. У некоторых уголовники отбирали пищу. Медицинской помощи никто не оказывал. В Магадане, с морской пристани, сплошной лавиной заключенных привели на окраину города. Здесь, на улице, начались оформление личных дел. Заключенных раздевали до белья, все личные вещи отбирали и бросали в общую

 

- 94 -

кучу и раздетых отправляли в санпропускник, который находился рядом. Из бани выходили одетые в лагерную одежду: белье, гимнастерка, брюки х/б, кепка х/б, ботинки и телогрейка.

В Магадане погрузили нас в автомашины и повезли в Нижний Сеймчан. Путь большой, мучительный, 480 километров. Сидели на дне кузова, ноги отерпли, испытывали страшную пытку. В Нижнем Сеймчане па пересылке переночевали. Дальше — пешим этапом на прииск «Третья пятилетка». Там посадили нас в автомашину и привезли в лагерь НКВД строгого режима № 5, на рудник имени Лазо. Это было 14 июля 1940 года.

Лагерь обосновался на сравнительно ровной поляне треугольником при слиянии безымянных ручьев среди высоких каменистых безлесных гор. Видно было, что лагерь только создается, жили в брезентовых палатках, спали на земле, на матрасах. Ниже по ручью от лагеря строился поселок для начальства Дальстроя и Дальлага. А выше по ручью была построена шахта рудника им. Лазо примерно на расстоянии двух-трех километров от лагеря, зажата высокими горами со всех сторон. Рудник им. Лазо тоже только строился, никакой горной техники еще не завезено и ничего не установлено. Преобладал ручной труд. Бурили вручную. Два кувалдобойца по очереди били по буру, а третий приспособлением поворачивал бур и выгребал пыль ложечкой из шпуров. Таким образом предстояло трем заключенным забурить в забое двенадцать шпуров от ста до ста двадцати сантиметров глубины. После взрыва горная масса на ручных тачках выкатывалась на-гора в отвал.

15 июли 1940 года состоялся мой первый выход на работу в шахту. В первый день в шахте я принял боевое крещение шахтера: обвалилась кровля и бабахнула мне по голове. Я потерял сознание, очнулся на улице, голова оказалась в целости.