- 9 -

Лагпункт «Нагорный»

 

Нелегок был мой путь в шахту! Даже двести метров от вахты до барака я осилила с превеликим трудом. В бараке меня встретили хорошо. Там оказалась женщина, недавно вернувшаяся из центральной больницы лагеря и знавшая о том, что я добивалась отправки в шахту и долго держала голодовку. Отчего это вызвало ко мне симпатию, не знаю. Может быть, оттого что иногда сумасшедших считают святыми? Тогда я могла сойти за дважды святую: добиваться отправки из ЦБЛ в шахту было явным безумием, объявлять же с этой целью голодовку - безумием вдвойне.

Меня накормили, чего в лагере нельзя требовать даже от близких друзей. Хлеба мне дать не могли, зато супа из голов соленой трески, заправленного

 

- 10 -

отрубями, и вики (мелкой кормовой чечевицы) с примесью земли я могла поесть. В пределах благоразумия, разумеется: после одиннадцати дней голодовки всякое «излишество» могло оказаться роковым.

Впрочем, великодушие обитательниц восьмого барака несколько обесценивалось тем обстоятельством, что здесь жили «лорды» (работающая в городе аристократия) и мамки.

Лагпункт «Нагорный» прилеплен к южному склону горы Шмидта, или, как ее называют, Шмитихи. Кому и зачем надо было строить такое неудобное «ласточкино гнездо», мне не совсем ясно. Очевидно, здесь велись изыскания: были пробиты несколько шурфов, а поскольку рабсилы (в данном случае не рабочей, а рабской силы) хватало, то и построили этот лагпункт. Но никакой шахты тут не заложили, рабочих перегнали в первое лаготделение, поближе к шахтам и рудникам, а в опустевшие бараки согнали женщин из других лаготделений.

 

«Дайте покормить его в последний раз!»

 

Чрезмерная усталость, съеденный суп и нервное напряжение последних дней свалили меня с ног, и я, едва взобравшись на верхние нары, уснула мертвым сном. Но не настолько мертвым, чтобы не про-

 

- 11 -

снуться от душераздирающих рыданий. Сначала я не уловила смысла представившейся мне картины. Какая-то старушка быстро, мелкими шагами, спешила покинуть барак; в ее руках был маленький ребенок, завернутый в синее одеяльце, а под мышкой - клюка. От быстрой ходьбы полы бурнуса и кисти выцветшего платка хлопали, как крылья курицы в период линьки. В проходе против окна стоял, широко расставив ноги, солдат-охранник и отпихивал молодую женщину, почти девочку, которая рвалась к старухе.

- Мама, постойте! Дайте мне его в последний раз покормить!

В дверях стояла группа мамок. Вздыхая, они говорили:

- Счастливая она, Маруся! Счастливый и ее Валера: все родной глаз за ним доглядит. Пусть через десять лет, да встретятся. А наши, где они расти будут? Если живы останутся, что их ждет - арестантский детдом? Или кто-то возьмет «в дети»? А если и вернут, кто скажет, мой ли он?

Все на свете относительно, и представление о счастье тоже. Я видела только жестокость: у молодой матери отбирают ее первенца. Мать не увидит его первого шага, не услышит слова «мама», сказанного ей сыном. Но он будет не у чужих. После я узнала, что старуха не мать, а бабушка Маруси Белоконь, воспитавшая и саму Марусю, оставшуюся си-

 

- 12 -

ротой. Там, в деревне на Украине, старуха будет растить сироту, а тут, в лагере, его мать станет проституткой... Это неизбежно. Она не выдержит голода и труда.

 

«Ноев ковчег»

 

Из лагпункта «Нагорный» гоняли конвои во все стороны: больше всего - в Угольное Оцепление (шахты 11 и 13/15 - уголь; рудник 7/9 - никель и медь; рудник 2/4 - силикаты, РОР - рудник открытых работ и «Кислородный»). Там же жили работники ЦУСа - центральной угольной сортировки. Меньшее количество водили в сторону города: служащих, рабочих, геологов и проектантов, тех, кто работал в поликлинике, больнице для вольнонаемных, и... грязнорабочих. Жили на «Нагорном» и бесконвойные, и те, у кого был бригадный пропуск. Еще были малые группы: артистки крепостного театра и мамки - сюда сгоняли всех беременных, которые уже не работали и вот-вот должны были рожать. Одним словом, «Ноев ковчег». Количество «голов» - от 800 до 1000.

Вопреки всем законам ИТЛ, меня никто не торопил на работу, хотя мне и в голову не приходило обратиться в санчасть. Впоследствии я узнала, чем объясняется это «великодушие». Я была до того истощена перед отправкой сюда, что все были увере-

 

- 13 -

ны - я свалюсь и санчасть вернет меня в центральную больницу лагеря, где я и образумлюсь. Со мной не прислали «аттестата» на питание, и меня акцептировала, то есть ставила на довольствие, ЦБЛ. Всего этого я тогда не знала. А те, кто это придумал (Никишин? Миллер? Иванов?), не знали меня.

С утренним разводом я пошла за акцептом от шахты. Какую шахту я избрала полем своей деятельности? Смешно, но я даже не знала, сколько этих шахт имеется! Ведь я и мысли не допускала, что до этого дойдет. Когда не знаешь, то лучше всего предоставить решать случаю. Я просто стала в пятерку (здесь нас считали пятерками) и лишь в пути узнала от случайной соседки - высокой красивой девушки, украинки-западницы, - что это шахта №11. Что ж, может, это даже лучше, чем чертова дюжина - №13.

 

Раскомандировка

 

В раскомандировке - толчея. Меня немного оглушило: грязь, угольная пыль, шахтеры - все, как черти, черные.

В те годы шахтеров в баню гоняли лишь раз в десять дней или даже дважды в месяц. Они в чем работали, в том и в зону первого лаготделения ходили. За отличников производства хлопотала шахта, и им выдавали второй комплект. Некоторым разреша-

 

- 14 -

лось получить посылкой из дому одежду. Эти счастливцы, сбросив грязную одежду, заталкивали ее под нары, связав в узел. Затем, сполоснув лицо и руки, надевали чистую. Весьма условно - чистую! Но большинство, выколотив одежду об угол барака, надевали ее вновь.

Вольнонаемные шахтеры, а таких можно было по пальцам перечесть: начальник шахты, один-два начальника участка, пара-другая бурильщиков и горных мастеров и все взрывники - имели свою баню. В ней также мылись ИТР, хотя почти все они были з/к. В ту пору заключенными были и главный инженер, и его заместитель, начальник вентиляции, начальник движения, маркшейдеры, геологи, главный механик - весь «мозг» шахты.

Была еще баня второго сорта - для заключенных-отличников из представителей наиболее ответственных профессий: главным образом бурильщиков и крепильщиков. Если на участке, где работа идет в три смены, имеются три бурильщика и шестеро крепильщиков, то «лицензий» на баню - две для бурильщиков и четыре для крепильщиков. Отсюда вывод: та смена, что отстает, теряет право мыться в бане, и шахтеры вынуждены идти в зону немытыми. Это до известной степени подгоняет ведущих рабочих, но иногда ведет к обратному эффекту. Второпях крепильщики так ставят крепление, что при отпалке в следующую смену оно выби-

 

- 15 -

вается: «уходит» кровля, нарушаются транспортеры, - словом, вся смена не выполняет наряда и лишается плюсовых талонов на питание. Под землей, где над людьми постоянно нависает смерть, идет борьба за дополнительные 150-200 граммов хлеба и лепешку холодной каши (так называемой запеканки), за право помыться.

Обо всей этой премудрости я узнала значительно позже. В тот день я только обалдело смотрела на водоворот черных призраков и не знала, куда мне податься.

Я и ахнуть не успела, как раскомандировка уже опустела: все черные призраки скрылись в пещере - устье штольни, ведущем от самой раскомандировки в шахту. Да иначе и быть не могло, 11 -я шахта дальше всех в Угольном Оцеплении - дальше, чем шахта 13/15, рудник 7/9, подъемник на «Кислородный». Пока женщины туда добирались, наряд уже кончался.

 

От ворот поворот

 

- Да что вы, девушка! Посмотрите, на что вы похожи. Нет и нет! Таких из больницы мы не берем, таких в больницу отправляем! Посудите сами, мы акцептируем человека - рабочую единицу. А что мы получаем? Привидение, ноль!

Я чувствую, мне худо: голова кружится, в ушах -

 

- 16 -

звон, в глазах - туман. Еще немного, и я упаду. Чтобы этого не случилось, я поворачиваюсь и выхожу из кабинета начальника 11-й шахты Таранухина.

Через двенадцать лет я пришла к нему на прием в профсоюз горняков, так как общежитие, где я жила, забрали под бухгалтерию домоуправления, и я осталась без жилья.

- Признаюсь, товарищ Керсновская, я маху дал тогда, когда вы пришли на работу устраиваться! Слыхал, слыхал о вас много хорошего. Как же, вы настоящий шахтер!

И он распорядился выделить мне ордер на отдельную комнату в бывшем управлении железной дороги, по улице Горной, 24.

Но это будет двенадцать лет спустя. А тогда, в 1947 году, этот же самый Таранухин дал мне от ворот поворот. Не скрою, он был прав. Даже съев десяток голов соленой трески с отрубями, я не наверстала той потери, что нанесла себе голодовкой.

 

Наконец клюнуло

 

За то, что мне не повезло на 11 -и шахте, я должна еще раз поблагодарить свою судьбу. Или ангела-хранителя? Попав на шахту 13/15, я вытянула тот единственный выигрышный билет, который вернул мне веру, надежду и любовь - веру в

 

- 17 -

справедливость, надежду на победу и любовь к своему делу - то, без чего жизнь не имеет смысла и не стоит труда быть прожитой...

Я пристроилась в пятерку бригады шахты 13/15 и благополучно дошла до подъемника, вернее крытой галереи, в которой была лестница в 400 ступенек, ведущая в раскомандировку - сердце шахты.

Новая раскомандировка - большое двухэтажное здание из кирпича - в то время пока еще строилась, а старая ютилась в небольшом деревянном сарае у входа в штольню.

Большой зал, по всем четырем его стенам - маленькие кабинки: участковые раскомандировки. Клетушка не больше курятника - кабинет начальника, а диспетчерская - ну, право же, как обычный нужник. Зато у женщин этой шахты была своя баня, чем-то напоминающая водяную мельницу. Так же, как творило у мельницы, под полом шумел Угольный ручей; так же сновал туда-сюда банщик дядя Миша, похожий на мельника, который, как известно, сродни черту.

Пока девчата побежали в баню, чтобы переодеться в спецовки, я вступила в галерею подъемника. Но сколько бы я ни съела тресковых голов, без хлеба это не то, а четыреста ступенек и в нормальном состоянии - не кот начхал. Девчата переоделись и обогнали меня прежде, чем я прошла полпути, а когда я добралась до раскомандировки, там было уже пусто.

 

- 18 -

Я решительно шагнула в какую-то клетушку и оказалась совсем рядом с человеком, лицо которого было все в синих пятнах (следы взрыва). У него был стеклянный глаз. Это оказался диспетчер шахты Ананьев.

- Я хочу работать на шахте! И я буду здесь работать! Сейчас я немного не в форме, но через несколько дней это пройдет. Укажите мне, к кому обратиться.

- Вы на шахте работали?

- Я шахты никогда не видела.

- Увидите - за-пла-че-те! - сказал он многозначительно.

Я тряхнула головой:

- Вам не придется мне слезы утирать, поверьте!

Он хмыкнул. Подумал с полминуты и сказал:

- Ладно, пошли.

В углу за столиком стоял худощавый мужчина и, наклонившись, что-то записывал.

- Павел Васильевич! Вот женщина на работу просится. Возьми ее!

Видя, что тот смотрит на меня с явным недоверием, Ананьев добавил:

- Ты не смотри, что она с виду дохлая. Она сама просится. Значит, стараться будет! Павел Васильевич все еще колебался.

- Тебе же человек нужен, так что тебе стоит, попробуй!

 

- 19 -

- Ладно! - наконец решил он. - Идем в комнату инструктажа.

И пошел сажеными шагами в соседний сарай -мехцех. Там он взял из шкафа какую-то книгу, записал мою фамилию и сказал:

- Распишись!

Это означало, что я прошла инструктаж.

Тут же мне выдали аккумуляторную лампу. И вот я - шахтер.

Павел Васильевич Горьков, горный мастер проходческого участка №1, шагает по тропинке, проложенной по южному склону Шмитихи, почти у самой вершины. Вид отсюда если и не красивый, то обзор широкий. Бескрайняя тундра поблескивает тысячами озер. Местами - еще снег; кустарники ажурные, будто кружево довольно путаного узора. Вот там - речка Валек, приток реки Норилки. Вдали горы. Это Талнах. Еще дальше - горы у озера Лама. Где-то там озеро Пясино, оттуда вытекает река Пясина, впадающая в Ледовитый океан... Но некогда заниматься географией, мы в устье шахты. Мгновение - и погружаемся в темноту и грохот.

 

«Увидите - за-пла-че-те...»

 

Можно не плакать. Но общее впечатление, надо признаться, жуткое.

Все эти штольни, штреки, просеки пересекают

 

- 20 -

друг дружку под разными углами. Эти ходы то утыкаются в заброшенную выработку, которую уже покинули, предоставив ей завалиться самой, то вдруг круто поднимаются на верхний пласт, то обрывом спускаются на нижний пласт (ведь всех пластов, говорят, 14). Местами они соединены лестницами, местами просто ямами - бункерами, куда транспортерные ленты или скрейперные лебедки ссыпают уголь верхнего пласта на нижний, где через особые люки уголь погружается в вагонетки. Заброшенные бункера зияют как черные колодцы глубиной в шесть-восемь метров и вмещают десять-двенадцать, а некоторые и до сорока тонн угля. Для того, чтобы подняться на-гора и вновь увидеть Божий свет, нужно три километра три тысячи метров пройти под землей по этим жутким подземным щелям, пробитым сквозь пласты угля и носящим странные названия: штольня, бремсберг, штрек, просека, лава, засечка и... тьфу, кто запомнит эти тарабарские имена, которыми обозначают все эти пути страдания - то широкие, то до того узкие, что кажется, вот-вот борты, густо подпертые столбами крепления, окончательно сомкнутся (что и действительно нередко встречается). Иногда кровля так низка, что ежеминутно ударяешься лбом о перекладины и можешь убедиться, что, как ни надежно крепление, но «П»-образные столбы врастают в нижний пласт и кровля опускается все ниже и

 

- 21 -

ниже. А местами свод кровли находится так высоко, что крепление построено в три яруса.

После яркого солнечного света темнота кажется абсолютной, а грохот огромного зубчатого колеса лебедки, приводящий в движение трос непрерывки, оглушает так, что даже теряешь равновесие. Во время работы все стучит, скрипит, грохочет, стонет и производит такой своеобразный шум, которого нигде, кроме шахты, не встретишь. Хотя слышимость очень плохая, зато хорошо чувствуешь колебание воздуха, который мечется по шахте, ударяясь о стены и не находя из нее выхода.

Но несколько шагов по штольне - и все не так уж страшно: глаза приспосабливаются к темноте, и света аккумулятора вполне достаточно, чтобы уверенно идти вперед.

Навстречу медленно двигаются вагонетки с углем. Они сцеплены по четыре, и их ведет один человек. Присматриваюсь лучше и вижу, что они прикреплены к тросу, который движется где-то под потолком. Рядом - трос, движущийся в обратном направлении: он тащит порожние вагонетки в глубь шахты. Движение в шахте в те годы было левостороннее. Говорили, что все линии монтировали американцы. Любопытно приспособление, при помощи которого вагоны цепляют к движущемуся тросу. Это железная завитушка на манер бараньего рога: легкого наклона руки достаточно, чтобы «баранчик» лег на

 

- 22 -

трос, и тогда он держится мертвой хваткой. Снимается он так же легко, но сам никогда не соскакивает. Зовется он «контррасцепка». Но вот - натяжная головка непрерывки. Дальше уже простая лебедка тащит по 12-20 вагонов. Трос тянется по почве между рельсов. Тут движение невелико. Это уже участок №1 - наш, проходческий.

Горькое привел меня в выработку, полную дыма и угля.

- Вот тут засекли печку. Выкинь из нее уголь -вот сюда, в штрек, да побыстрее! Я пришлю бурильщика.

Он повернулся и исчез за углом.

Что за печка? Я знала, что в печке пекут хлеб, а что это за печка, - не поняла. Равно как не поняла, что такое штрек. Но что надо делать, я догадалась. Тут же лежали лопата и кайло.

Принимаюсь за дело. Мне стало жарко. И душно. Я сбросила куртку, засучила рукава, поплевала на руки и пошла ворочать изо всех сил. Никогда не забуду этот первый десяток тонн угля, выброшенных мною из забоя. Я с ожесточением бросала полные лопаты угля. Лопата была большая, сил - мало, воздуха совсем не хватало, но я работала не разгибая спины.

Уже почти все! Еще немного, еще совсем немного...

- Э, девка, так не пойдет! - услышала я как будто

 

- 23 -

издалека. - Когда газ, уходить надо! Так и концы отдать недолго.

Я сообразила, что меня куда-то несут, рванулась, и меня положили на землю. С трудом я встала и ошалело оглянулась. Возле меня стояли двое.

- Там немного осталось. Я сейчас кончу...

- Или шахта тебя прикончит, - сказал тот, что помоложе.

Как я после узнала, этот улыбчивый парень - наш бурильщик Володька Иордан. Другой, с жировиком над глазом, - участковый механик-слесарь Иван Богданович (вернее, Иоганн Готлиб) Штамп. Так я познакомилась с угарным газом и с двумя хорошими товарищами, с которыми проработала почти шесть лет.

 

В ШИЗО вместо хлеба кайло

 

В те годы выходных заключенным вообще не полагалось, а пересмену делали, выходя «через восемь». Это очень тяжело. Если утренняя смена заканчивается в четыре часа, то на вахту пока соберутся, то уже пять, а то и все шесть часов. В зону добираешься к семи вечера. Пока получишь свою баланду, пока поешь - вот уже и восемь вечера, а в полдесятого надо собираться на развод, чтобы быть в шахте в полночь. От моего первого дня в шахте меня разломило изрядно. А тут сразу, не от-

 

- 24 -

дохнув, опять на работу! А хлеба я так и не получаю, питаюсь объедками, что мне оставляет дневальная. Все те же тресковые головы.

Утром, вернувшись из шахты, я решила пойти к нарядчику - выяснить, где же, наконец, мое питание. Увы, я совсем забыла, что бывает поверка.

Люди работают в разные смены, и очень часто женщины остаются в Угольном Оцеплении, у любовника, а чтобы сошелся счет, подруга выходит с разводом и сейчас же возвращается вместо той, что развлекается, а та через восемь часов уходит в зону за нее. У наших дам подобная выручка - закон, поэтому поверка оказывается филькиной грамотой. Но формальность дороже всего бюрократам, а если она дает возможность покуражиться над бесправными заключенными, то для «псарни» это просто наслаждение! Сколько раз тех, которые после изнурительного труда легли отдыхать, будят, чтобы пересчитать!

Вернувшись с ночной смены и убедившись, что моей пайки все нет, я пошла в бухгалтерию. И вдруг мне навстречу - начальник режима. Укажу попутно, что на эту должность назначают самого жестокого из числа псарей. Или право проявлять жестокость развращает даже и неплохого человека? Несомненно одно: профессия, а тем более профессия палача, налагает свою печать.

- Ты чего это шляешься по зоне?

 

- 25 -

- Я иду в бухгалтерию. Я работаю, а своей пайки вот уже четыре дня не получаю.

- А, еще смеешь рассуждать? Забрать ее в ШИЗО!

И вот я вместо отдыха - в штрафном изоляторе.

Я была голодна, до предела измучена и охотно повалилась бы на голые доски в нетопленом помещении, где гулял ветер. Уснуть... Отдохнуть... Но дежурнячка вывела меня на работу. Надо было кайлом и ломом раздолбить целую гору нечистот, скопившихся за зиму, и выбросить их за частокол.

В Евангелии сказано: они просят хлеба, а им дают камень. Так те просили подаяния, а я - своего, заработанного в шахте, хлеба! И то получила кайло и гору нечистот.

В пять мне разрешили отдыхать. Питания, даже того, что дают штрафникам (350 граммов хлеба и два раза в день по пол-литра жидкой баланды), мне не полагалось.

Первое, но не последнее столкновение с «псарней»

В восемь часов меня разбудили: ночью предстояла работа.

- Послушайте, я всю ночь работала в шахте, здесь весь день убирала нечистоты. Разве допустимо вторые сутки работать без отдыха и без еды?!

 

- 26 -

- Поздно рассуждать! Я уже расписалась, что всех пятерых, что тут сидят, посылают мыть полы в казарме после побелки.

Погода очень приятная. Солнце, которое уже давно не заходит, светит каким-то густо-желтым светом - особенный цвет ночного солнца.

Жучки, мои компаньонки, перебрасываются непристойными шутками с конвоирами. Они, видимо, рады и предвкушают удовольствие. Вохровская казарма где-то на Железнодорожной улице. Грязи тут после побелки - по колено; работы - невпроворот.

Девки скрываются со словами:

- Мы ненадолго, ты тут как-нибудь сама.

Всю ночь я скоблю, мою, выношу помои, таскаю воду. И простая известь разъедает руки, а тут белили хлорной известью! Во всех пальцах известь выела глубокие дыры. Течет кровь. Когда я выкручиваю тряпку, в ведро течет красная вода.

Прошу солдат дать мне хотя бы того, чем смазывают ружья. Искали. Не нашли.

- Как-нибудь обойдешься!

К утру, измученная, ошалевшая от усталости, я закончила уборку всей казармы. Когда за нами пришел конвоир, появились и те четыре девки. Вид у них был утомленный, но довольный. Они многозначительно хмыкали, на ходу что-то жевали и в узелках несли пшенную кашу. Когда мы добрались «домой», то есть в штрафной изолятор, у меня был

 

- 27 -

вид... Я даже не берусь подыскать сравнение! Больше всего подошло бы - «как с креста снятой», тем более что ладони были все в крови. Было очень больно.

А тут - еще сюрприз:

- На работу собирайсь!

Я уже знала, что ни на какую пощаду рассчитывать не приходится, но все же, когда в штрафной изолятор заглянула медсестра (для проформы, разумеется!), я указала на свои израненные руки и попросила помощи.

Вначале эта сестра немилосердия Гутя, хорошенькая, но очень развратная брюнеточка, пожала плечами и сказала:

- Пустяки.

Затем, присмотревшись, принесла вазелин и смазала раны.

Воспользовавшись оказией, я высказала свою жалобу:

- Я двое суток работаю, днем и ночью. Можно ли, не дав отдыха, вновь посылать меня на работу?

Гутя с дежурнячкой со смеху покатились:

- Она устала! Ой, не могу... Ей надо отдохнуть!

И они продолжали захлебываясь смеяться.

Наконец до меня дошло. Женщин посылали в казарму не для работы, а как проституток для солдатского борделя, их кормили, поили, платили по договоренности. И им это нравилось.

 

- 28 -

Нас под конвоем привели на кладбище под Шмитиху - ту часть кладбища в долине, что была отведена под заключенных. Нам предстояло закопать семь могил. Или - «скотомогильников»? В каждой 200-250 трупов. На каждую могилу - двое могильщиков. Работа дается «на урок». Сделал - отдыхай.

И вот я стою над могилой. Это ров, полный воды. Из воды высовывается то плечо, то посинелая голова с оскаленными зубами, то живот, зашитый «через верх» толстой ниткой.

Никогда не забыть мне ни той картины, ни тех мыслей, что она вызвала во мне. Этого забыть нельзя.

- Так вот, где довелось нам встретиться вновь! Я вас потрошила - я вас и похороню. Простите меня, братья мои! Это чистая случайность, что я еще не с вами.

И все же я была далека от мысли, что именно в эти минуты такая же судьба стояла за моими плечами.

 

Коблы

 

Моя напарница - Ваня. Да, Ваня! Как здесь принято называть, кобел, то есть мужская половина такого рода пары сожителей. В женском лагере

 

- 29 -

«супружеских пар» куда больше, чем в мужском. Хотя в мужских лагерях гомосексуализм - явление куда более обычное, чем лесбианство у женщин, но пары - явление редкое. Впрочем, объясняется это отнюдь не моральными (или, быть может, аморальными?) причинами. Просто там любой смазливый юнец, если его хоть однажды «протрут» (пусть даже путем насилия), становится публичной девкой и под страхом смерти не смеет никому отказать. Выражение «под страхом смерти» - отнюдь не для красного словца: их с беспощадной жестокостью убивают или увечат. Иногда спасение можно найти в дальнем этапе, хотя в данном случае «худая слава бежит», вернее, не отстает. Избавление наступает в результате сифилиса, ведущего к образованию звездообразного рубца и сужению, иногда почти заращиванию заднего прохода.

У женщин это безобразное явление редко принимает угрожающий характер. Чаще всего это смешно или просто вызывает брезгливость. Коблом, как правило, является мужеподобная девка, но если в природе у высших существ мужская особь крупнее и сильнее женской, то лагерные коблы скорее напоминают мужские особи низшего порядка, как у пауков, червей. Они, по сравнению с самкой, мельче, хрупче.

Я, слава Богу, редко сталкивалась с этой породой и действительно «мерзкую» наблюдала лишь однаж-

 

- 30 -

ды. Это была Зоя Чумакова, или, как ее чаще называли, Зоя Чума - высокая стройная блондинка с широким ртом почти без губ и прищуренными серыми глазами. На ее счету было шесть лагерных убийств. Убивала она своих «жен» из ревности. Ее отправили на штрафную командировку Купец, где после еще двух убийств ее наконец расстреляли.

Двое из известных мне коблов были даже симпатичны: Юля, нарядчица, сожительствовала с медсестрой Путей. Они были в том же бараке «лордов», восьмом бараке, где в первое время проживала и я. Иногда обитательницы барака приходили в веселое настроение, когда эта пара, сопя и кряхтя, заставляла дрожать нары.

 

Опять на волосок от смерти!

 

Ваня была славная девчонка, хоть и недалекая. Она производила впечатление безобидной, беззлобной полудурочки. Глядя на меня, она принялась за работу, как говорится, не за страх, а за совесть.

Краем глаза, однако, я заметила, что только мы двое по-настоящему и работаем. Но я никогда не оглядываюсь на то, как работают другие, и это никоим образом не влияет на мое отношение к труду. Ваня была девчонкой-крепышом, вроде гриба боровика, и от работы не отлынивала.

 

- 31 -

Бр-р-р, что это была за работа! Вырвешь из груды глины ком побольше и - плюх! Стараешься погрузить в воду ноги покойного, но он опрокидывается, глина соскальзывает, и жмурик упорно выплывает на поверхность. Было от чего прийти в отчаяние! Адская работа! Но вот могила зарыта, остатки земли сложены холмиком. Можно разогнуть спину и отдохнуть. Только мы выполнили задание, остальные практически еще и не приступали к делу. Ваня уселась на могильный холм. Я очищала грязь с сапог.

- Эй! Что там расселась! Давай работай! - услыхала я.

- Вы же нам «на урок» дали! Мы свой урок выполнили!

- А-атставить р-р-разговоры! Кому говорю? Затем глухой звук удара и плаксивый голос Вани:

- Не бейте! Мы свой урок кончили...

Неправда, будто беззащитность обезоруживает! Напротив! Может быть, конвоир ограничился бы пинком-другим, но девчонка закрыла руками голову и жалобно завыла. И этого было довольно, чтобы конвоир впал в ярость: он стал наносить удары прикладом по спине. Сначала - слегка, но с каждым разом - сильнее.

Я вначале обомлела при виде этой сцены. Но когда я увидела, что конвоир побледнел, закусил губы и размахнулся, чтобы обрушить окованный при-

 

- 32 -

клад на спину девчонки, у меня в глазах потемнело, и я потеряла над собой контроль. Одним прыжком я подскочила к конвоиру, вцепилась обеими руками в винтовку, сначала толкнула ее, а затем дернула на себя.

Конвоир оступился, попал ногой в свежезарытую могилу, потерял равновесие и... Не знаю, как это получилось, но винтовка оказалась у меня в руках.

Я отдала ее и отступила на пару шагов.

Щелкнул затвор, конвоир рванул на прицел...

Черный глазок дула почти касался моего лица. Через прорезь глядел на меня человеческий глаз, и в нем я видела смерть. Тишина. Гнетущая тишина безвоздушного пространства. Успело мелькнуть: «Не дрогни! Сохрани достоинство!»

Но вот дуло метнулось вверх, а приклад стукнул о землю.

- Счастье твое, - медленно и тихо сказал конвоир, - что я видел вчера, как ты окровавленными руками пол у нас в казарме мыла.

По дороге в зону я спрашивала себя: как это получается, что помимо моей воли и всем правилам наперекор всякая неудача оборачивается мне во спасение? И опять вспомнила возчика - там, на Оби: «Крепко за тебя кто-то молится, Фрося!» Наверное, крепко.

Через несколько дней на том же кладбище, под

 

- 33 -

Шмитихой, конвоир застрелил «за неповиновение» цыганку - бригадира БУРа. Ее тоже звали Фрося. Совпадение или судьба?

 

Начало карьеры

 

Экипироваться мне помогли мамки. В подавляющем большинстве это были жучки - сплошная отрицаловка. Казалось бы, с таким фраером, как я, контакта у них не должно было возникнуть. Но на поверку получилось как раз наоборот.

Мое поведение на кладбище снискало мне популярность. Одна дала мне штаны, другая - потрепанную телогрейку. Кто-то пожертвовал старые башмаки, к которым я приладила голяшки от чьих-то кирзовых сапог. Теперь я могла работать в спецуре, а домой идти в чистом. Это поистине большое счастье!

Но настоящим шахтером почувствовала я себя немного позже, после двух, следовавших одно за другим столкновений: первое - с начальством, второе - с самой шахтой.

Наш развод приводили на Угольное очень поздно, и вот почему. Мужчинам до шахты было рукой подать, а нам шагать километра два с половиной. И считали нас дважды: при выходе из лагпункта «Нагорный» и при входе в Угольное Оцепление. Кроме того, мужчины выходили из зоны, уже оде-

 

- 34 -

тые в спецовки, а нам надо было переодеваться внизу, в женской бане, и лишь затем подниматься в раскомандировку шахты, где наряд обычно был уже дан и шахтеры - в шахте. Мы бежали им вдогонку и догоняли их уже на участке. А наш участок, проходческий, был самым дальним: шагать до него приходилось километра три. Все это было ужасно неудобно.

Женщин в шахте вообще было мало. На нашем участке всего две, кроме меня: одна - «на кнопках», другая - на подъемной лебедке.

Я же еще в первый день категорически заявила, что «на моторах», то есть на женской работе, быть не желаю и хочу пойти на настоящую работу - в забой.

Обычно отпалку оставляли к смене в каком-нибудь забое, где еще не был установлен скрейпер. Ее надо было отгрузить вручную. Это и была моя работа.

В тот день мы, как обычно, пришли с опозданием. Девчата пошли к своим моторам, а я нашла отпаленную рассечку и, не теряя времени, принялась «шуровать».

Угля там за глаза хватило бы на всю смену: тонн восемь-девять с перекидкой на шесть метров. Но я, сбросив телогрейку, со всем рвением неофита так старалась, что меньше чем за полсмены забой был очищен.

 

- 35 -

Вся в поту, еле дыша от усталости, я поспешила к центральному транспортеру. Наверное, горный мастер там, так пусть он пошлет в забой бурильщика, а мне укажет, где следующий забой, ожидающий отгрузки. Признаюсь, я была очень довольна собой, что так быстро справилась с углем. Значит, к смене мы успеем его отпалить.

Прием, который мне устроил Горьков, поставил меня в тупик.

- А, ты здесь? Оказывается, пришла. А я на тебя передал «невыход». Сама виновата!

Передал «невыход»... Это значит, что когда развод вернется на «Нагорный», то меня прямо с вахты возьмут в штрафной изолятор и, голодную, погонят на работу. Затем в ночь я снова пойду на работу, на этот раз в шахту, и, вернувшись, получу талон на штрафной паек (за вчерашнюю провинность) -350 граммов хлеба и черпак пустой баланды.

Я даже рот открыла от удивления. Ведь виноват был он, а не я!

Ну, допустим, что я, не разыскав горного мастера, принялась за работу: я-то знала, какую работу выполнять. А он? Прежде чем сообщить по телефону положение, а заодно и «невыходы», он обязан был обойти все забои своего участка, в том числе и тот, где я отгружала уголь. Если не видел меня, то Олю Бабухивскую и Галю Галай видел. Мог их спросить!

 

- 36 -

- Павел Васильевич! Нас и так поздно привели, не хотелось еще терять время. Я думала, что девчата вам скажут. И ждала, что вы, делая обход участка, сами...

- Вот еще! Стану я слушать оправдания каждой бля...

Грязное слово не успело слететь с его губ. Реакция была молниеносной: прямым ударом кулака припечатала я это слово к его губам. От неожиданности он покачнулся и в следующее мгновение ринулся ко мне, замахнувшись кулаком. Я отскочила к стоявшему рядом скрейперу: на редукторе лежал короткий и острый расшкивовочный ломик. Схватив его, я шагнула по направлению к мастеру. Тот остановился и попятился. Я отбросила ломик и, безоружная, продолжала смотреть в лицо горному мастеру.

- Павел Васильевич! Вы не только подлец, но и трус! Подлецов бьют, а трусов презирают!

С этими словами я повернулась и пошла. Куда? Об этом я не думала. Просто шла вон из шахты...

 

Инженер Слука

 

- Девушка! Что случилось? Куда ты идешь? Травма?

Это окликнул меня уже на штольне высокий худощавый шахтер.

 

- 37 -

- Нет, не травма! Я ухожу!

- Ухожу? Вот-те и на! Пока смена не окончена, никто не имеет права уходить из шахты. За это -ШИЗО.

- Ну и пусть!

- Нет, ты скажи толком, что случилось? Я дежурный по шахте и обязан знать, что происходит.

- Я дала пощечину горному мастеру, который оскорбил меня.

- Ты... Он оскорбил, а ты его - по морде? Вот это да! Расскажи, как это было.

Я рассказала. Он слушал. Выразительное, чуть насмешливое лицо, изрезанное глубокими морщинами, так и подергивалось от смеха.

- Ай да ну! Первый раз такое слышу! Вот что. Я заместитель главного инженера Слука. Я позвоню Горькову и намылю ему холку. А ты возвращайся. Иначе, сама знаешь, ШИЗО. Тут уж я не волен...

- Зато я вольна... даже в неволе! Замучить меня - можно. Заставить проглотить оскорбление - нельзя!

Он пристально посмотрел на меня и вдруг стал серьезен:

- Вы, может быть, правы... Сделаем так. Идите помойтесь и к восьми часам зайдите в кабинет начальника шахты. Я буду там. Мы разберемся. А пока что я распоряжусь, чтобы вас пустили помыться.

 

- 38 -

Интермеццо на лоне природы

 

Помывшись, я не спеша поднялась на Шмитиху в ожидании, какой оборот на сей раз примет моя судьба. На душе было спокойно. Какое это счастье, когда не испытываешь колебаний, прислушиваешься к голосу своей совести и подчиняешься только ее приказаниям! У нас почему-то это называется анархизмом. Мне кажется, приклеив грязный, но знакомый ярлык на чистое, но чуждое нам понятие, мы тем самым оправдываем наши трусливые и малодушные поступки.

В моем распоряжении - часа два свободного времени в общении со свободной природой. Сколько лет я была лишена этой возможности!

Бедная, очень бедная природа. Особенно здесь, на высоте метров 500-600 над тундрой. Еще недели две тому назад тут кружила метель. И теперь в расщелинах лежит снег - серый, ноздреватый. Но здесь, где все 24 часа светит солнце, пусть малокровное, но не знающее отдыха, трава уже вымахала, и в ней мелкие невзрачные цветочки. Здесь нет земли. Какое-то крошево из камней, а трава растет. На голых камнях - лишайники, жизнь, не только растительная. Вот, например, эта птичка - маленькая, белесая. Это пуночка. Отчего ты не летишь вниз, где теплее? Ах! У нее тут гнездо. Боже мой, я чуть не легла на него! В нем - два крохотных яичка.

 

- 39 -

Извини меня, пташка! Я не хочу лишать тебя счастья - семьи, родного гнезда.

И я отползаю в сторону, хоть мне было очень удобно там, возле гнездышка. Будь счастлива, пуночка! Прими наилучшие пожелания от той, у кого нет гнезда, нет счастья...

 

Суд, на сей раз скорый, правый и милостивый

 

В кабинете начальника шахты капитана Коваленко - маленькой дощатой комнатушке в деревянной раскомандировке шахты - все бедно, грязно, убого. Но в моих глазах эта убогая комната сияет, ведь нет на свете ничего ярче справедливости.

- Ты, Павел Васильевич, не прав! Не прав как горный мастер. Ведь ты звонил положение, не ознакомившись с тем, что делается на участке, а то бы заметил, что эта вот женщина работает в забое. Из-за своей нерасторопности ты не только сообщил «невыход» на своего рабочего, но не дал заявку на отпалку этого забоя. Твоя смена потеряла, таким образом, один цикл*. Ты не прав как мужчина, так как ты оскорбил словом женщину, которая, насколько я понимаю, хорошая, честная труженица

 


* Цикл в шахте - это весь рабочий цикл в забое: если забой отфужен, закреплен, забурен и отпален. Но к оплате засчитывается только отпаленный забой. - Прим. автора.

- 40 -

и перед которой ты сам был виноват. Но больше всего ты виновен как шахтер. Шахтер должен быть прежде всего хорошим товарищем. Пусть ты или я - вольнонаемные, но под землей судьба у нас одна, и перед лицом смерти мы все равны. Под землей мы все - товарищи. Я не оправдываю аргумента в виде пощечины, даже если это «веский» аргумент. Но в данном случае это всего-навсего отпор на твой несправедливый поступок. Поэтому если не хочешь, чтобы тебе был объявлен выговор, то признай свою вину и извинись!

- Извини, Керсновская, я не хотел тебя обидеть, - сказал, не поднимая головы, Горькое.

- Я принимаю ваше извинение, Павел Васильевич, но не считаю возможным в дальнейшем работать в вашей смене. А поэтому прошу перевести меня в смену горного мастера Ионова - ту, что соревнуется со сменой Горькова.

Так и было решено. Я вышла не в первую смену, а в третью, то есть не с полуночи, а с четырех часов дня.

В дальнейшем мы с Горьковым были в хороших отношениях, и как-то он сказал:

- У тебя, Ионов, на погрузке под обоими бункерами две девки, а у меня - трое мужиков и баба. Притом мои четверо грузят тридцать шесть-сорок вагонок, а твои двое - семьдесят две и даже девяносто шесть!

- Зато у меня одна из этих двух - Керсновская!

- Что правда, то правда. Жалею, что уступил ее тебе.