Глава пятая

ГОРОД

«Там, где волны Острогощи

В Сосну тихую влились;

Где в стране благословенной

Потонул в глуши садов

Городок уединенной

Острогожских Козаков».

К.Ф.Рылеев.

«Острогожск построен в 1652 году, а заселен по указу царя Алексея Михайловича Заднеп-ровскими казаками. За верные службы свои против Ногайцев и Крымцев получали от Царей — Алексея Михайловича, Петра I, Екатерины — похвальные грамоты и право свободного винокурения и другие привилегии».

Острогожск начал свое бытие при царе Алексее Михайловиче. В 1663 году в нем был основан Пятницкий девичий монастырь, церковь которого, уютная и нарядная, уже приходской, просуществовала до моего времени. В ней хранилось Евангелие издания 1698 года с надписью: «Лета 1713 апреля 4-го. Сию книгу в окладе раб

Божий Максим Родионов Хромой, Василья Долгова зять, даровал в монастырь девичий, в церковь великомученицы Параскевы, нареченныя Пятницы, за отпущение грехов своих и за поминовение родителей своих. А не мощно ж его из сего девчьего монастыря ни продать, ни заложить; для того, что сие Евангелие не монастырское и не мирское, но Максима Родионова Хромого».

Читал я об Острогожске «Записки цензора и академика А.В.Никитенко» и «Летопись города Острогожска», составленную настоятелем острогожского собора протоиереем Дмитрием Склобовским.

Никитенко жил в Острогожске между 1816 и 1820 годами. Он пишет: «Замечательный город был в то время Острогожск. На расстоянии многих верст от столиц, в степной глуши, он проявлял жизненную деятельность, какой тщетно было бы тогда искать в гораздо более обширных и лучше расположенных центрах Российской Империи».

«И материальный, и умственный уровень его стоял неизмеримо выше не только большинства уездных, но и многих губернских городов. Недаром Острогожск прозывали в краю "Воронежскими Афинами"».

Склобовский написал свою «Летопись» в 1900 году. Спасибо ему за это. Кроме него никто не удосужился заняться этим. Мы люди вчерашнего дня.

Вспоминаю одно высказывание историка В.О.Ключевского, слышанное мною у него на лекции: «Приезжаете на Западе даже в самый маленький городок и видите, что культура наслаивалась там столетиями. Когда же попадаешь у нас даже в большой губернский город, то походишь, посмотришь и невольно спросишь: давно ли горели?» Да, давно ли горели!

Склобовский назвал свою монографию «Летописью города и семи церквей его». И сделал он это правильно и умно, потому что прежняя материальная культура города представлена, главным образом, церквями. Сейчас церкви Острогожска закрыты и гибнут или частью уже погибли. И что же остается от города? Кучка деревянных одноэтажных домишек — и только. Не надо даже и гореть. Все равно это не история.

А церкви города были изумительные. Двухэтажный ампирный собор стройки 1780 года на высоком берегу реки виднелся издали, а внутри весь белый, он поражал простором купола, благородством линий и исключительной красоты иконостасом, низенькие царские двери которого представляли собой скульптурную группу тайной вечери. В четырех простенках висели громадные панно на евангельские темы художника Величковского. Ничего лишнего, никакой загроможденности иконами; легкое серебряное паникадило парило в воздухе, не давя и не нарушая общего впечатления гармонии.

В Богоявленской церкви, скромной и невидной извне, был многоярусный, в 21 аршин высотою, иконостас в стиле барокко такой красоты, равного которому я не знаю. Словом, каждая церковь име-

ла свою художественную ценность, созданную XVIII веком, когда мели строить и строили церкви с верою и любовью, что, по-видимому, делало даже самых простых людей понимающими и ценящими красоту. Угасли вера и любовь, и пропал вкус. Исчезло чувство гармонии и меры. Конечно, не у всех, у избранных оно осталось, а масса потеряла и перестала понимать и чувствовать красоту, в создании которой она когда-то сама принимала участие.

Однако не буду продолжать — об этом дальше. Я пишу не о том, что есть, а о том, что было. А было то, что чудесный звон юродских и пригородных церквей давал содержание всей жизни юрода. Особенно хорош он был в Пасхальную ночь. Спать в эту ночь никто не ложился. Все, кто мог, тянулся к церкви. Время идет двенадцати. На соборной колокольне начинают бить часы: час, та... семь... десять, одиннадцать, а вместо двенадцатого удара раздается одновременный гул колоколов всех церквей. И несется потом этот перезвон всю Пасхальную неделю, сливаясь в одно с весенним пробуждением природы.

Умирал ли кто в городе и хоронили его потом — церковный звон оповещал об этом. И этот звон, как звон буден, праздника, Великого поста, крестного хода, имел свой язык, свою выразительность, свою печаль и свою радость.

Двадцать девятого августа весь город встречал икону Сицилийской Божьей Матери, несомую за семнадцать верст из Дивногорского монастыря. Тысячи народа с утра выходили за город и шли верст за восемь к Коротоякскому лесу. Там отдыхали, питались и поджидали шествие с иконою, чтобы общей массою вернуться в город. А на встречу у города, у кладбищенской церкви, собиралось все духовенство всех церквей в полном облачении, с хоругвями, все учащиеся всех школ, кавалерийский полк с оркестром. Звонили все колокола города, неслось мощное пение тысячных толп. И вдруг все затихало. Оркестр начинал играть «Коль славен» и все шествие направлялось к собору. И в эту ночь тысячи пришедших в город получали от жителей и ночлег, и еду, без чьего-либо приказания и распоряжения, а единственно «Христа ради».

Никитенко, говоря об острогожском обществе, пишет: «Нельзя обойти молчанием его духовенство. В мое время оно там поистине стояло на высоте своего призвания». Это же самое должен повторить и я: тридцать лет я знал все духовенство города, и за все это время оно было на большой высоте. Среди духовенства я не помню ни одного пьяницы, ни одного порочащего свое звание человека. Это были маститые, сидящие в своих приходах по нескольку десятков лет священники, имеющие вес и значение у своих прихожан. Все их знали в лицо и все при встрече с ними приветствовали их. Конечно, среди них были признаваемые и более почитаемые, как, например, отец Дмитрий Склобовский, Алексей Сцепенский, чья импозантная фигура с посохом и в камилавке заставляла всех при встрече давать ему почтительно дорогу. Отец Дмитрий Адамов, Алексей Тростянский. Были и менее известные, но ни одного

такого, повторяю, о котором бы говорили дурно и которого бы осуждали. В нашей приходской Покровской церкви настоятелем был отец Дмитрий Адамов. Он же был и законоучителем в женской гимназии со дня ее основания. Этот человек, несомненно, был на голову выше всего своего прихода. Он много читал, владел даром слова, имел прекрасную внешность и хороший голос и, самое главное, был умен. Овдовев, он пошел в черное духовенство и был потом архиереем.

Прислуживая мальчиком в алтаре, я очень любил и ценил его службу. А чтение им «Канона» и «Часов» в заутрене ранним зимним утром доставляло истинное молитвенное удовольствие.

Помню один год. Я со своими друзьями — Егором Журавлевым и Мишей Марченко — не пошел встречать икону, а поехал кататься на лодке. Это был протест и бравада против «несознательности и темноты» масс. И получилось очень грустно и очень некстати. Пустынная река без единого человека показалась угрюмой и страшной. Разговор наш не клеился, и мы невольно прислушивались к далекому звону. А тишина нас угнетала, а лодка не шла, потому что не греблось. Мы заскучали и после некоторой борьбы с собой повернули обратно.

И против чего и кого был направлен этот протест?! В этом торжестве не было никакой лжи, никаких «скрытых пружин действия», никакой политики. Народ сам шел, гонимый верою, усердием и, может быть, наконец, инстинктивным осознанием необходимости отдыха и переключения впечатлений после тяжелого летнего труда. А духовенство? Духовенство так же верило, как и народ.

Кстати, один маленький штрих к истории города и к истории его духовной жизни. Двести лет существовал город, и было, должно быть, в нем немало людей умных, полезных, добрых. Но никого не помнил народ и никого не передал легенде кроме одного «Христа ради» юродивого — Ивана Васильевича. К нему на могилу у алтаря летней кладбищенской церкви ходили, и у него искали помощи и исцеления. Он оказался нужнее всех. Умер он в 1823 году, прожив 107 лет. Это он говаривал: «Врагов прежде нужно заслужить. Не напоя, не накормя, врага не добудешь».

Чтобы закончить мои строки о былой церковной жизни города, я должен еще сказать о нашем соседе, отце дьяконе Покровской церкви, Гаврииле Павловиче Лебедеве. Жил он от нас через дом в маленькой церковной избушке, около которой, на чистом дворе, пышно цвели разноцветные мальвы. Помню я его старым, седым, с большою бородою и длинными по плечам волосами. С посохом в руках, в очках и мягкой широкополой шляпе, каждый день, зиму и лето, шел он мимо моих окон и, нагибаясь, говорил свои ласковые слова. Он был другом всей детворы, он помнил дни именин каждого из нас. И как бы мы были огорчены, если бы он не пришел и не принес большой просфоры, а в подарок или крупное красное яблоко, или необыкновенных размеров апельсин, величине которых он сам радовался и которыми любовался, как мудрец.

Он был одинок, детей у него не было. Его дьяконица, Мария Ивановна, невозможная женщина и пьяница, умерла рано. И Гавриил Петрович ходил много лет к ней на могилу ежедневно. Прислуживала ему старая рябая Наталья, и две его маленькие низенькие комнатушки поражали своею чистотою и особым запахом старых вещей, ладана и каких-то трав. Стены были покрыты иконами в рамках за стеклом — грамотами Святейшего Синода с большими блеклыми муаровыми лентами и сургучными печатями. На окнах в кухоньке стояли десятки кустарных глиняных кукол, больших, ярко раскрашенных.

Идешь, бывало, мимо поздней ночью с какой-нибудь гулянки домой и видишь — сквозь ставенки окон светится слабый огонек. Поглядишь в щелочку, и представляется одна и та же картина: в свете двух-трех лампад стоит Гавриил Павлович на коленях, старый, обомшелый, и читает «Правила» к утренней службе и молится. А в три часа ночи он выходит уже из дому и шествует к церкви, мерно переставляя свой посох.

Он был велик ростом, кряжист, никогда не болел, и не было случая, чтобы он пропустил хотя бы одну службу в церкви. Голос у него, несмотря на годы, был звонкий, приятного тенорового тембра, с четкой дикцией. Служил он просто и искренне. Его чистое сердце ничего не искало и ничего не домогалось. Ему много раз предлагали место священника, и он отказывался «по своему недостоинству». Дожил он до восьмидесяти лет и умер в 1909 году «безболезненно и мирно», проболев всего несколько часов.

Я был в приходской школе, когда начали строить Юго-Восточную железную дорогу и она пролегла, захватив и Острогожск. До этого ездили на лошадях, верст 25 до станции Евдаково или Пухово, по дороге Ростов — Москва. На месте, где стоит нынешний вокзал, были «пески», и такие глубокие, что езда по ним была возможна лишь очень медленным шагом. Через них шла дорога от Думного моста, у которого стоял наш завод, до дамбы с мостами через два пруда и реку Тихую Сосну. А дамба приводила уже к городу, стоящему на горе, куда вела «провальня», бока которой были отвесны и выложены кирпичом.

Посреди песков у дороги стояла малюсенькая избушка, с большими образами под маленьким навесом. И оттуда навстречу проезжавшим выходил старик «со зонтиком» с непокрытою головою, в белой длинной посконной рубахе и, позванивая, обходил воз за возом. Проезжавшие останавливались, доставали медяки, крестились, а часто шли к избушке, к образам, прикладывались и двигались дальше. В базарные дни, а особенно в четыре ярмарки, бывшие в городе, возы, запряженные конями и волами, тянулись беспрерывной вереницей, и тогда звон колокольчика не переставал раздаваться «с рассвета и до поздней ночи». Особенно была людна ярмарка и «десятую пятницу», в день «Живоносного источника». Эпиграф из «Сорочинской ярмарки» Гоголя совершенно соответствовал картине ярмарки моего времени:

И Боже ты мой, Господи,

и чего нима на тий ярмарци:

колеса, скло, тютюн,

крамари всяки...

Сколько было в ней красок, звуков, движения. Занимала ярмарка громадную площадь, и возы с поднятыми оглоблями, и палатки с товарами заполняли ее так, что оставались только узенькие проходы. Весь город считал своим долгом побывать на ярмарке. Это было одно из немногих городских развлечений. И матушке, бывало, закладывали линейку, она забирала нас и закупала там всякую всячину, которую можно было купить в любом магазине города.

Другим таким «стихийным» развлечением был весенний разлив реки. Тихая наша Сосна далеко выходила из своих берегов и заливала громадную площадь от города до Думного моста и дальше. Завод наш часто бывал островом, и Кузьма не раз сиживал со своими собаками на чердаке и крыше своей сторожки. И опять весь город поднимался на эти «большие воды». Часами стояли, смотрели и принимали самое живейшее участие в маленьких происшествиях, неизбежных при таких событиях.

Следующими развлечениями были свадьбы и похороны значительных граждан города. И в том, и в другом случае церкви были переполнены. На свадьбы, чтобы попасть в церковь и рассмотреть, каковы жених с невестой, забирались заранее. А во время похорон ожидали процессию на углах целыми толпами. На углах, потому что в обычае было останавливаться на каждом перекрестке, служить короткую литию. За это время можно было посмотреть и покойника, какой он, и сильно ли убиваются родственники, и сколько священников идет за гробом.

Постоянным развлечением летом служил городской сад, а зимою гулянье и катанье по главной Воронежской улице.

Сад был обширен, тенист, содержался в порядке. Вечерами в нем играл оркестр военной музыки, и бывать в нем было очень приятно. Сад этот некогда составлял городскую усадьбу господ Тевяшовых, о которых Склобовский пишет: «Никакой другой род не принес столько жертв и не оказал столько доблестных заслуг, как этот знаменитый род Тевяшовых, имеющий за собою целый, по меньшей мере, свыше двухсотлетний круг непрерывной и самой благотворной и доблестной общественной деятельности, как в Острогожске, так и в уезде оного».

В мое время председателем уездной земской управы и предводителем дворянства были два брата Тевяшовых — Василий и Владимир Николаевичи, и одна улица города была названа их фамилией. На усадьбе городского сада были расположены мужская гимназия и здание «благородного собрания», обширная веранда которого выходила на самую центральную площадку сада. На этой веранде вечерами собиралось высшее общество города и щеголяло костюмами, манерами и часто непринужденными беседами на французском языке.

Гулянье и катанье на Воронежской улице происходило в праздники по вечерам и на масленице, а также в царские дни, после парада у собора, когда полк возвращался в казармы в сопровождении оркестра и все, кто был свободен, двигались вместе с ним.

Постоянного театра не было. Изредка играли любители в зале «Общества трезвости». Наезжали малороссийские труппы и цирк. Были разные паноптикумы и фокусники. Показывали чучела телят с двумя головами, карликов и великанов и другие подобные раритеты. Потом появлялся фонограф, и мы с благоговением сидели вокруг ящика с трубочками в ушах и прислушивались к тусклой и неясной речи. Изредка бывали концерты, вроде Капеллы Славянского, и показывали «туманные картины» с чтением.

Такая бедность зрелищ и развлечений имела, однако, и свою хорошую сторону. Она, несомненно, у многих создавала повышенный спрос на книгу, уважение же к книге было общим и росло с каждым годом. Еще будучи в уездном училище, мы с Федей выписывали чудесный тогда журнал «Вокруг света» с приложением романов Жюль Верна, Фенимора Купера и других, которыми зачитывались не только мы — дети, но и отец. Затем широко выписывали журналы «Родина», «Нива», «Живописное обозрение», все с приложениями русских и иностранных классиков, газету «Свет» с такими книжками романов, которые зачитывались до дыр.

При уездном училище была прекрасная библиотека, хорошо переплетенная, старинные шкафы которой, таинственные д притягательные, занимали отдельную комнату. В городе, сколько я себя помню, всегда была общественная библиотека, сначала частная — Слюсарева, потом К.Г.Грекова. Библиотеку эту впоследствии купил город, и она за 30 копеек в месяц давала все новинки журнальные и монографические.

В 1874 году была открыта женская прогимназия, в 1879 году — мужская. Обе затем преобразованные в гимназии. Наличие в городе этих учебных заведений играло, конечно, колоссальную роль в его культурной жизни. Нужно, между прочим, отметить, что начальницей гимназии со дня ее основания и до 1918 года неизменно была Юлия Оттовна Эльснер, которую знал и уважал весь город. Да и вообще, «текучести кадров», как выражаются теперь, жизнь тогда не знала. Люди обыкновенно сидели на своих местах до смерти. Так было с учителями, врачами, духовенством и всем другим служилым людом.

В городе был окружной суд. Стоял на своих «постройках» драгунский кавалерийский полк. В уезде были имения Станкевичей, Черткова, Бибикова, Тевяшовых, Ржевских. Общество города жило отдельными кругами. Тон жизни задавался земской и городской верхушкой, судейскими, военными; они-то вместе с врачами, учителями и тремя-четырьмя купеческими семьями и составляли то «благородное собрание», которое летом блистало на его веранде, а зимою танцевало на своих балах.

Купечество было не сильное. Оно поглощалось массой интеллигенции и быстро вырождалось в служилое интеллигентное сосло-

вие. Городским головою много трехлетий был купец Петр Алексеевич Жалин. Улица, на которой он жил, и при нем, и после его смерти всеми звалась Жалинской. Он был крупным благотворителем и жертвователем на разные нужды города.

Кстати, один штрих. Купец Павел Дмитриевич Вавилов захотел привести в порядок то древнее Евангелие в Пятницкой церкви, о котором я упоминал выше. Оно требовало ремонта и соответствующего оформления. Так вот, Вавилов обратился в Московскую Археологическую комиссию за соответствующими эскизами и потом уже заказал художнику «серебрянопозлащенный оклад», который вышел чрезвычайно стильным с весом в 14 фунтов 42 золотника, и было это в 1891 году. А вот когда в Москве в 1914 году на университетском храме св. Татьяны появились крест и надпись «Свет Христов просвещает всех», совершенно искажающие стиль здания, устроитель не подумал тогда обратиться к Вавилову и спросить его совета, как делать эти дела. Умер Павел Дмитриевич в 1915 году, оставив городу под больницу на главной улице прекрасный дом с большой усадьбой.

До поездки в Москву в 1902 году я ничего не слышал и не знал о «бунтах» против царя и недовольстве существующим строем. Конечно, нам говорили о злодейском убийстве Александра II, но факт этот не получил своего истолкования и оставался отдельным поступком, всеми жестоко осуждавшимся.

Наряду с этим я отлично помню то впечатление, которое произвела смерть Александра III. О болезни его печатались бюллетени, молились о его здоровье, тревожились о будущем страны, и вот отец, придя как-то из города и собрав всю семью, сказал, что умер царь. Это воспринялось как событие громадной важности и горя. Затем я помню коронацию Николая II, когда город бурлил и веселился несколько дней, зажигая по вечерам плошки. Дымили они и воняли чрезвычайно, но великолепие это иллюминации никогда не было превзойдено в моем представлении. Думаю, потому что живой огонек плошки сильнее действует на восприятие, чем электрические лампочки.

Наконец, я помню приезд в город дяди Николая II, великого князя Сергея Александровича. Встречали его колокольным звоном, жгли смоляные бочки и бегали за ним, как за диковинным зверем. А он, очень высокого роста, худой и стройный, шел пешком посреди улицы, окруженный толпою взрослых и детей, которых никто не гнал и от которых его никто не охранял. Этим я хочу сказать одно, что до японской кампании толща народная чужда была освободительных идей, и только после этой войны освободительное движение захватило массы и стремительно пошло вперед.

И, наконец, последнее. Чем и как закончил свой труд Склобовский. Он разослал «Летопись города Острогожска» по всем церквям города, переплетя ее вместе с листами чистой бумаги, а заключительные строки его труда гласили: «Нами намечены главные стадии, по которым совершались исторические судьбы нашего города

с его главными учреждениями. Имея в виду дальнейшее течение религиозно-общественного развития и последующий ход исторических событий и фактов, мы вводим с этих пор при церквах города, в интересах истории и статистики, своевременные записи, имеющие составить собою, таким образом, непрерывное продолжение летописи, особенно последнее время приобретающее значение существенной, обязательно-восполняемой потребности».