Таруса

23 февраля 1951 г.

Глава первая

ТАРУСА

(1946—1948)

«В настоящее время самое лучшее, что может сделать человек — это построить не слишком дорогой дом в какой-нибудь части света, где нет золота, нефти, угля и других полезных ископаемых, и где нет поблизости спорной границы или стратегически важных участков суши или воды. Здесь, если ему посчастливится, он найдет покой в собственных стенах и, быть может, здесь его осенят мысли, которые окажутся полезными для истерзанного враждой мира».

Э. Синклер

Мою повесть о Тарусе я начну словами: «Прочь малодушничанье! Уважение к самому себе! Все прочее не стоит тени дыма, если тебе удалось избежать болезни и нищеты. А чтобы их избегнуть,— нужны труд и работа».

Первого июня 1946 года моего заезда в Москву из Владимира по дороге в Тарусу с нетерпением ждали на Вспольном. Захватив там Саввича и Марианну, и еще подгрузив машину, мы с самым радужным настроением двинулись в путь.

Дорога до Серпухова по прекрасному шоссе шла весело. В Серпухове на наши расспросы, где лежит дорога на Тарусу, нас напра-

вили на станцию Тарусскую. Правда, мы скоро спохватились, но время шло, уже темнело, и мы по дороге к Дракино, уже ночью, пали духом, нам показалось, что мы опять заблудились, и Савич пошел искать ближайшее жилье. Скоро он вернулся. Оказалось, едем правильно, двинулись дальше, переехали Протву и покатили по Тарусскому шоссе, принимая по дороге чуть не каждую деревню за Тарусу. И до чего же далека она нам показалась! И с каким ужасом начал я думать: куда же это я забираюсь! И как же это я буду жить в такой глуши!

Во втором часу ночи подъехали к дому. Дом в глубине усадьбы, Калитка закрыта. Стали стучать и стучали очень долго. Наконец, вошли на усадьбу. Громадные цветущие кусты сирени. Масса зелени. Ароматный воздух. Большая открытая терраса. Вошли в дом. Вонь, беспорядок, грязь. Обитатели — кошка, собака и старая дева, Оглянулся я, где бы и как прилечь, и... не решился. Подошел к окнам, выставил одну, вторую зимние рамы. Распахнул окна. Положил спинку привезенного с собою дивана на табуреты и прилег на нее. Во вторую половину наступившего дня машина, а с нею и Саввич, уехали обратно. Остались мы с Марианной. А у меня одно чувство: «Что я наделал, что я наделал!!» И казалось, вот ушла машина, и со всем миром порвалась всякая связь...

Но дело сделано... Прочь малодушничанье... Надо разбирать вещи, надо устраивать дом... И я принялся за это.

Муром. «С грустью прочитал Ваш новый адрес, дорогой М. М. Я очень рад за Вас, что исполнилась Ваша мечта о тарусском домике, но себя я чувствую осиротевшим... Ну, пошли Вам Бог помощь в устройстве Вашей новой жизни. Может, все-таки мы еще увидимся на этом свете, хотя езда по железной дороге похожа на пытку, в теперь, когда ожидается разрешение свободного проезда, она станет совершенно невозможной.

Моя жизнь в Муроме течет по-прежнему. Отдых в работе. Это парадоксально, но это так, ибо вся наша жизнь сплошь парадокс. Отдых в работе, а утешение в молитве — значит, уж настоящая глубокая старость...

Целую Вас крепко. Да благословит Господь Ваше новоселье. Н.Печкин».

Прошли неделя, вторая, третья... Мы продолжаем оставаться вдвоем с Марианной. Саввич заболел, и около него в Москве задержалась Аня. Дом немного приведен в порядок — во всяком случае, вымыт и проветрен. В саду посажены летники. Познакомился с соседями. Всмотрелся в общее окружение. Начал беспокоиться о работе.

И вот я начал ловить заведующего райздравотделом — туземца, старого военного фельдшера, маленького, юркого человечка с манерами провинциального трагика старой школы. А он был и скользок, и неуловим... А я с высоты моего бывшего владимирского положения долго не мог понять, в чем дело, и искренно недоумевал, как это я не нужен и как можно не использовать меня на работе....

Увы, увы... я не все учел. Я не учел подозрительности мелкого, мещанского люда, составлявшего Тарусу; маленьких штатов; боязни конкуренции и, что всего важнее, очень сложных служебных отношений между райздравом и главным врачом больницы. Словом, мои попытки увидеться, поговорить, выяснить ни к чему не приводили—

А между тем, слухи о моем приезде, о покупке мною дома, о «громадных золотых часах», стоящих у меня на столе, и моей обстановке наполнили Тарусу, и она не поверила, что приехал я добровольно. Таруса привыкла к «зонникам» и сопричислила меня к ним. И это вошло прочно в сознание даже и до сегодняшнего дня...

Словом, дело с работою обертывалось безнадежно. Оставалась так называемая частная практика. Ну, какая она могла быть в городишке, где обыватели жили тем, «что друг другу белье стирали»? Ею занимался фельдшер-райздравотдел. Это была его монополия. Он был «своим», ходил по домам, угощался, выпивал и получал какие-нибудь пустяки «натурою».

Вот так хмуро начиналась тарусская жизнь...

«Посылаю Вам на новоселье, дорогой М. М., три автографа из отцовских сочинений (В.В.Розанова). Их выбрала сестра Наденька для Вас, по-моему, очень удачно. Они напечатаны, но это подлинники, и я думаю, что Вам будет приятно иметь их у себя. А также посылаю и монетку из нумизматической коллекции отца. По-моему, она интересна, хотя я и не знаю, кто на ней изображен... Только она древняя и редкая. Ваша Т.Розанова».

9 июня. Псков. «Ваше сообщение, дорогой М. М., о переезде в Тарусу взволновало меня, а жена даже всплакнула. Через год хочет съездить к Вам посмотреть, как вы устроились на новоселье.

Если бы я оставался во Владимире, я приложил бы все усилия к тому, чтобы удержать Вас на месте... Отсюда же рассуждаю так: хорошо, что Вы осели вдали от суеты и хлопот. Завидую Вам.

Сегодня в Пушкинских Горах празднуют 147-ю годовщину со дня рождения поэта. Но я не поехал. Я очень утомляюсь. Здесь слишком много дела. Все приходится начинать сначала. Псков восстанавливается очень медленно, на это потребуются десятилетия. Собираем все по крохам. И мало врачей, а хороших врачей почти нет.

Часто очень тепло вспоминаем Вас. Ваш Борисовский.

P. S. Когда я утрами иду на работу, мечтаю встретить нужного мне главврача в больницу. Но это посчастливилось мне только один раз в жизни с Вами во Владимире».

Наконец, приехала Аня. Дорога на Тарусу произвела на нее «ошеломляющее впечатление». И в самом деле: три часа езды железною дорогою до Серпухова. С вокзала пешком за рикшею с вещами нужно пройти 5—6 километров до пристани. Там ждать отхода парохода 3—4 часа, да затем пароходом три часа — вот и получается 12 часов пути в 105 километрах от Москвы. Целое путешествие, требующее притом здоровья и выносливости.

Вслед за Анею приехала и Любочка с Катей и Галей.

Труден путь, но Ока, заокские дали, лес, тишина — примирили с дорогою, а установившееся жаркое лето и чудесное купанье пленили всех.

Трудно было с едою, главным образом, с хлебом. Действующая карточная система в Калужской области ничего не давала, кроме хлеба, да и то для очень ограниченного круга населения... Ну, как-то справлялись. Жизнь нас всех уже приучила к лишениям. Были еще кое-какие запасы из Владимира. Кое-что оказией доставляли из Москвы.

Репутация приобретенного мною дома в Тарусе была высока. Прежние его владельцы — Софья Владимировна Герье и артистка московского Малого театра Надежда Александровна Смирнова — для Тарусы были «белыми воронами». Общество около них собиралось отборное. Кроме того, дом их был центром теософического общества, куда паломничали из многих мест. И вот случилось так, что бывавшие в доме раньше пришли к нам, и как-то само собою сталось, что Поленовы, Крандиевские, Федорченко, Цветаева, Снегирева и т. д. стали нашими или добрыми друзьями, или знакомыми... Не могу не помянуть добрым словом попытки Е.В.Поленовой-Сахаровой устроить меня на работу через местного начальника милиции, члена райкома. Из этого ничего не получилось, но, несомненно, расчищало дорогу для дальнейших шагов в этом направлении.

В начале июля я уехал в Москву за моими вещами и для продажи части моей библиотеки. Туда и написала мне Анюшка:

«Мишенька, родной мой! Если сказать по совести тебе, я рада, что тебя нет здесь сейчас. Уж очень как-то людно в доме. За стол садится девять человек. Пусть пока все образуется и уляжется... Приехала вчера Кудрявцева Ольга Александровна и "очумела от восторга". Ходит и все спрашивает: "Вишни тоже ваши, смородина ваша?"...

А ты там не переборщи со своею работою и ничего не таскай сам — надо же еще пожить здесь.

А мы вчера компанией сделали чудесную прогулку в "Долину грез", и нужно сказать, что это такие места, какие я редко в жизни видала. Купаюсь, плаваю и довольна своею прытью, и сплю как убитая.

Приезжай, родной, и привези с собою отца хоть денька на три».

В Тарусу я вернулся вместе с К.Н.Игумновым. Чувствовал он себя очень плохо, и мне было страшновато везти его, но горячее солнышко, чудесный воздух, благожелательное и почтительное окружение сделали свое дело, и через неделю он принялся готовиться к концерту, а вечерами стал играть и для нас.

«Дорогой М. М.! Вы меня приводите все в большее и большее восхищение: оказывается, ухитрились привезти всю свою обстановку и уже устроились на новом месте так, будто и всегда жили в Тарусе, принялись за сад. А я еще не успел "очухаться" от восторга,

как Вы в два счета, не тратя времени на осмотр Тарусы и дома, доверившись моим описаниям, купили заочно дом и прямо поехали на житье.

Описание этого события будет самым волнующим в Ваших воспоминаниях. Я тщетно пытался вспомнить в мировой мемуарной литературе и беллетристике случаи, даже отдаленно напоминающие Ваше переселение, и не смог. Я на самом деле восхищен Вашею решительностью, деловитостью и последовательностью и, как писал Вам раньше, завидую.

Я указал Вам все обратные стороны Тарусы, так хорошо изученные на собственной шкуре. Теперь же, увидев Вашу энергию, могу спокойно сказать, что они Вас не коснутся.

Я думаю, что работа Вам в Тарусе в конце концов найдется. Вы — клад для Тарусы. Вы, слава Богу, учились во времена, когда узнавали болезнь без рентгенов и анализов — потому Вам и место в Тарусе. В Москве с рентгенами и лабораториями и я могу быть не дурным врачом.

Надеюсь, Вы перевезли Вашу библиотеку? С книгами плохо в Тарусе. Интеллигентных постоянных жителей, кроме обитателей Вашего дома, почти не было в Тарусе. Были книги у "московских тарусян", но имущество их было разорено в дни пленения, пропали и их книги... Ваш С.Цветков».

В конце июля приехала знакомиться с нами внучка Бреусочки — Таня Гайдарова. Я видел ее ребенком в 1929 году на похоронах Бреусочки. Теперь она писала мне:

«Дорогой дядя Миша! Первым долгом, получив Ваше приглашение, я достала карту Московской области, нашла на ней Тарусу и отметила на ней свой будущий маршрут. С огромным интересом жду дня отъезда. Так хочется познакомиться со всеми Вами. Я комсомолка. Мечтаю о поступлении в партию. Татьяна Гайдарова».

В это же время ее мать писала мне:

«...Таня продукт современный, оторванный от жизни нашей большой, когда-то, семьи, не знакомый с нею. Правда, я много рассказываю ей обо всем, что помню, но это не то. Она слушает как интересную повесть, но за сердце это ее не хватает. Ведь ей некого любить, не о ком заботиться. Я как-то не в счет. Я живу для нее и только ею, и это вошло для нее в привычку, а сестер, братьев, родных, близких никого нет. Это делает из нее эгоиста. Она любит институт, занимается с охотою, но ни сентиментальности, ни мечтательности в ней нет. Ее мысли заняты тем, чтобы пробить себе дорогу в жизни... Письмо ее к Вам характерно для нее... А все же Вы ее полюбите и приласкайте. Ольга Гайдарова».

Седьмого августа отпраздновали день именин Анюшки. Лето подходило к концу. Удлинившиеся вечера проводили с керосиновой лампочкой. Углы дома тонули во мраке, и все чаще вспоминались слова романса: «Лето прошло, цвет в полях опал, и так тоскливо стало на душе...». Конечно, москвичи с началом учебного года возвращались в Москву, и зиму мне предстояло жить одному... И надо

немедленно было приниматься за ремонт печей, без чего немыслимо оставаться в доме.

Помню день отъезда... и внимательно-грустный взгляд Константина Николаевича. Зашумел мотор, машина двинулась, я постоял у калитки. Машина спустилась с горы и опять поднялась, и скрылась за поворотом...

4 сентября. «Милая Анюшка! Как грустно мне без тебя! Ты часто сердилась на меня. Месяц не разговаривала со мною. Мне не было легко с тобою: у тебя не было душевного покоя, и это передавалось мне. Вообще лето, эти три месяца, не были легки, и я устал и от себя, и от людей. Запас наших сил невелик, и все истощает нашу нервную систему. А ведь, по существу, жаловаться нам нельзя, недопустимо. Мы здоровы, благополучны, имеем свой угол, лето подарило нас теплом и чудесной музыкой чудесного Константина Николаевича...

Вечер Вашего отъезда был очень грустен мне. Лил дождик, хмуро, темно, но я помолился, вымылся, почитал, а утро встретило меня солнышком, цветами и туманной далью.

Ты должна подарить мне недельку своего общества без Марианны. Всю жизнь ты с "приложением", в заботе о нем, расстройстве, тревоге и никогда сама по себе. Это, должно быть, хорошо. Отсюда, ведь, "смерть хорошая", но жизнь-то... У тебя она, конечно, не собачья, но душевного мира она не дает — по пословице: малые детки — малые бедки, а большие детки — большие бедки... Приезжай с Саввичем на недельку, поживи с нами, только не привози с собою тревоги о Марианне.

Что здесь? Полная луна. Чудесная погода, ежедневная работа в саду, книги, газета и часто, часто сознание отжитости и ненужности... С последним я борюсь, но оно настойчиво.

8 сентября. «Родной мой! Половина души моей осталась в Тарусе. Много думаю о тебе, и сердце полно тревоги. Как ты? Как себя чувствуешь в темные вечера — такие уже длинные? Как живешь ты без денег? Все, все беспокоит меня. Мне вырваться отсюда не удастся, а отец выедет к тебе на днях. Тебе же самому надо будет приехать сюда перед закрытием навигации — пожить с нами, походить в концерты, запастись необходимым, и потом "на зимнюю сказку" в Тарусу.

Звони, Христа ради. Мне тревожно и скучно. Звони и пиши — только не молчи- Аня».

14 сентября. «Около одиннадцати часов ночи. Прекрасно горит свет и не моргает, и совсем светло.

Сегодня, милая Анюшка, получил твое письмо. Спасибо тебе за него. Мне так дороги и нужны были твои строки, твоя забота обо мне. Ничто другое мне так не нужно, как это... А живу я здесь хорошо, и если бы не мысли о безработице, то сказал бы, совсем хорошо. Вечерами все же немного почитывал и под керосиновую лампочку часов до одиннадцати, с тем, чтобы утром порадоваться свету, тишине, миру и покою. Природа в своих чередованиях — солнца и дождя, ясного и хмурого неба — действу-

ет, конечно, по-разному, но в итоге все равно приводит к душевному равновесию, а что же больше нужно нам, старикам? Вот, забываем мы о своей старости!

Есть у тебя в письме такая фраза: "Мы стары, и одна должна быть задача — не мешать". Не мешать, конечно, молодым в их жизни — так я понимаю. Но дальше ты продолжаешь: "А чем же жить тогда?" Да неужто "помехою" можно жить? Нет, жить нужно, уже готовясь к "переходу", и радостью, и вниманием, и нужною помощью тем же молодым, но только не путаясь между ними... И сейчас хочу одного, чтобы ты вырвалась сюда и в погожие осенние деньки побродила бы и по саду, и по лесу.

Сегодня прохладное, но солнечное утро. Ясные осенние дали, падают листья, но еще очень зелено вокруг. В комнате у меня полно цветущих астр ярких, свежих, а под окном роза, окопанная и обложенная навозом, дала еще четыре бутона. Итак, голубчик мой, будет погожее бабье лето, приезжай».

20 сентября. «Милая Анюшка! Райздравотдел предложил мне место главного врача. Я расспросил, и ясно стало, да он и сам стесняется, что брать больницу без топлива, воды, питания, белья, с заколоченными окнами — нельзя. Договорились, что я иду на полставки консультантом с тремя приемами в неделю и обходом с врачом терапевтического отделения. Лиха беда — начало. Нужно, чтобы меня узнали, а там видно будет. 24 октября будет районное совещание медработников, я выступлю с научным докладом, с этого и начнется мое "служение". Хочу думать, что тяжелый вопрос с моей безработицей заканчивается. Электричество горит у нас исправно. Работа в саду подвигается. Конечно, бывает, что я перерабатываю, но удовольствие от работы таково, что забываешь о "дурных возможностях".

Осень, хмурые дни, дождь не действуют на мое настроение. "Вечность" в природе, в смене ее явлений, сливаются с нашим возрастом, с его психикой. Есть особая прелесть в разумном однообразии деревенской жизни. И я молю Бога, чтобы Он и тебя привел под конец твоей жизни сюда. Проживя весь годовой круг жизни здесь, ты поймешь все глубокое значение "усадебной жизни". Сколько замечательного дала она для страны в прошлом... И моя цель, обеспечив здесь некоторую материальную базу, сманить Саввича сюда. Москва ему явно вредна. Ему необходимо отдохнуть здесь, у земли и леса. На нем, говорят, лица нет...»

25 сентября. Мякит. «Мой дорогой М. М., получил сегодня Ваше первое письмо из Тарусы. Приветствую Вас на Вашем новом поселении. Вы теперь живете в моих родных краях, где я провел лучшие годы своей жизни. Недалеко от Тарусы есть деревня Кислино, там я и родился на берегу Протвы. В Тарусе я бывал не раз. Зависти моей, что Вы там живете,— нет конца. Вы описываете весенний пейзаж перед Вашим окном, а у меня щемит сердце от этих строк.

Дорогой мой далекий и настоящий друг! В Ваших письмах много грусти, но жизнь Ваша все-таки неплохая. Хорошего кругом Вас

много — не знаю, умеете ли Вы это ценить. В каком Вы теперь живете чудном уголке России. Рядом музей Поленова — цел ли он? Я очень любил в нем бывать. Помню, помню я Тарусу хорошо. Недалеко от Тарусы есть Гороховый кабак — и там я бывал.

Мои дела что-то все не важны. Летят годы, а я все "ЗК", но всяких слухов, а с ними надежд, очень много, и я еду на терпении и ожидании. Тринадцать лет я живу в "разреженном воздухе", много лет в непосильной физической работе. Восемь лет я провел как зверь, в глуши, среди настоящих варваров, без чтения, без каких-либо хоть малых культурных удовлетворений своих потребностей. Мой клуб, в который я сейчас попал, казался мне сначала раем небесным. С какою жадностью набросился я на кино, книги, пианино. А сейчас я уже всем насытился и опять томлюсь о другом. Вот Вы и подумаете, что я пал духом. Нет, я еще высоко держу голову и люблю еще жизнь очень. И строю еще себе иллюзии, что я еще молод и кому-то могу быть нужным. Когда меня кто-нибудь назовет "молодой человек" — как это мило сердцу моему. Но зато, если меня назовут как-нибудь вроде "батя" или "отец",— я сразу мрачнею. Сейчас, слава Богу, меня опять больше зовут "молодой человек", потому что, работая в клубе, я очень поправился, ожил и по-прежнему:

Не могу на красоту смотреть

без вожделения,

робкой нежности и тайного волнения.

Будьте, мой дорогой друг, таким же бодрым и жизнерадостным, каким я знал Вас. Сергей Коншин».

29 сентября. «Милая Анюшка! Сегодня стоял чудесный день. Утренний заморозок сменился почти жарким солнышком, и я целый день пробыл на воздухе: копал, планировал, жег костер, читал газету и жалел, что Саввичу не выпало ни одного такого дня и он свои героические труды провел в хмурые и дождливые дни.

В пять вечера, побрившись и переодевшись, пошел на именины к соседке Людмиле Александровне Харитоновой. Там "осколки разбитого вдребезги". Старый фарфор, акварели и графиня Бутурлина в гостях. Какое имя, какой французский язык и какая непринужденная манера держаться!

В Тарусу приехал на житье старый художник А.В.Григорьев. Говорят, что он когда-то занимал одно из видных мест по искусству в Союзе, ну а теперь прибыл из лагеря. Должен зайти ко мне. Я не скучаю, но от культурного человека не откажусь.

Сейчас 9 часов вечера. Электричество горит отлично. Прослушал по радио трио Мендельсона и романсы в исполнении Козловского и Константина Николаевича. Радио звучит хорошо.

Мой приезд в Москву я откладываю на половину ноября, когда будет закончен ремонт печей и поставлен у меня камин.

Последние дни получил что-то очень много писем, и со всех сторон — не радостно и не счастливо. И вожусь я со своим домом

и садом, и радуюсь всякой сделанной мелочи и хорошо помню, что "счастье только на путях обыкновенных"».

4 октября. «Милая Анюшка! Вчера приехал Андрей Файдыш-Крандиевский. Переночевал у меня, порассказал, и у меня одно чувство: "Господи, помилуй народ Твой". Я ждал трудной и голодной зимы, но не настолько. Первого числа при выдаче хлебных карточек у нас произошло "избиение младенцев". Не знаю, как у Вас, но здесь очень многих лишили хлеба. Мне дали 400 грамм, на домработницу не дали. Как с этим делом обстоит у Вас? Цена на картофель растет непомерно. Жиров нет никаких, а если что и выносят на рынок, то очень плохое русское масло по цене 220—240 рублей кг.

Ну, довольно об этом. Это дань тревоге за Вас и весь люд православный.

Конференция медработников не состоялась. Фельдшера-заврайздравотделом не сыскать и с собаками. У меня впечатление, что он прячется от меня. Печник до сих пор не приступил к работе, и температура у меня в комнате уже пала до 8 градусов».

7 октября. «Дорогой мой! Зашел Андрей Петрович и рассказал о Тарусе и о тебе. Здоров, бодр, на жизнь свою не жалуешься... Мне так отрадно слышать это, ведь у меня всегда болит душа о тебе, и порою я начинаю роптать на Тарусу.

Жизнь стала очень сложной и у нас. Хлеба нам не хватает, а купить ужасно дорого и негде, и такие очереди, что достать невозможно. В таком положении, как твоя домработница — миллионы женщин. Под Москвою не дали хлеба женщинам до 50-ти лет и детям, иногда трем-четырем в семье. Не понимаю вообще, что делается. Народ в очередях просто воет.

Ну, Христос с тобою. Аня».

15 октября. «Милая Анюшка! Побывал в райкоме у 1-го секретаря. Неприветлив. "Данные у Вас большие. Назначен новый райздравотдел — врач. Сейчас он в Калуге. Вот вернется — поговорим". Вот как обертываются дела. Кстати, старый райздрав исключен из партии и похож на загнанного зайца. Побывал в больнице, поконсультировал там больных. Впечатление более тяжелое и убогое, чем ожидал. Развал полный. Окна до сих пор не вставлены, белья нет, ванна (одна) не работает, воды нет. Словом, беда, и что страннее всего — "к этому привыкли", и никого это не беспокоит.

А печник до сих пор не приступил к работе... Подождем — "день веселья, верь, настанет". И все же ты не беспокойся обо мне. Мне хорошо, совсем хорошо, правда, лишь тогда, когда я забываю о своей безработице.

15 октября. «Мишенька, родной! Скучно, свожу концы с концами. Гоняюсь за хлебом, продаю все время какое-нибудь барахло, чтобы иметь за столом сахар и масло и иногда белый хлеб, и считаю, что я из тысячи единственная, которая может позволить себе это.

Единственное отвлечение в музыке. Купила два абонемента, сижу в концертах, вспоминаю старые, старые времена, и это не тяжело,

А приятно. И в музыке нахожу полное спокойствие и отдых от мелких повседневных забот и дел.

Ну, крепко целую, будь здоров. Аня».

21 октября. «Милая Анюшка! Горячка этих дней кончилась. Картофельная кампания, в общем, удалась. Саввич во взбудораженном состоянии. Хожу около него с осторожностью и жалением. Не отдохнул он за свой отпуск. Ему нужно было провести его весь здесь. Здесь бы он ушел от письменного стола, давней усталости, был бы на воздухе, больше бы спал, и не беспокоил бы его телефон... И он отошел бы здесь и успокоился.

В Москве мне надо побывать, но настроение мое вовсе не московское. И лишних расходов я должен избегать. Прошлую неделю мы жили здесь без хлеба. Были сухари, пекли лепешки из картофеля. Меня это не удручало, и жизнь от этого не казалась мне плохой. Я стою на той позиции, что жить сейчас хорошо — совестно. Ты сама помнишь о тех миллионах, что живут значительно хуже нас.

Два слова о нашей собаке. Мы решаем ее отдать. К сожалению, животные требовательнее человека. Жить пес на одной картошке не может, да и картошки мало. Я вспоминаю теперь, как Поленова-Сахарова сказала мне: "Содержать собаку я не могу — это удовольствие дорогое". Я тогда что-то удивился этому и только вот теперь понял, что она права».

25 октября. Владимир. «Дорогой М. МЛ Вот я и получил Ваше прелестное письмо. Читая его, целиком вошел в Вашу новую жизнь. От души радуюсь, что она слагается благоприятно. У Вас, философа и эстета, надо учиться жить. Что у меня? Наступающая зима приводит в ужас — ни топлива, ни еды. Иной раз думается — не переживу я ее.

Вам трудно представить ту радость, какую доставили мне подаренные Вами экслибрисы. Большое спасибо. Увлекся я ими вовсю. И очень рад, что есть у меня такое влечение. Вы глубоко правы, когда говорите, что в "наше глухое время всякое увлечение — это цель и утешение".

Чем привлекают меня экслибрисы? Какую прелесть я вижу в них? Я чувствую за ними владельцев их, или художников, создавших их. В общем, все фантастиков, оригиналов, людей, отъединенных от происходящего вокруг них и не похожих на других. И это так интересно.

Ваш подсвечник на экслибрисе И.И.Дмитриева я узнал. Кстати, у Дмитриева помимо стихов и басен есть интересные мемуары. На меня до сих пор производит впечатление сделанное им там описание своего отрочества и юности. Проживая в мелкопоместной Симбирской глуши, а затем находясь двенадцать лет нижним чином на военной службе, он полюбил навсегда книгу и литературу. Есть весьма интересный портрет, изображающий поэта в молодости с пышной прической и в костюме екатерининского времени.

От души сочувствую Вам по поводу отсутствия в Тарусе церкви. Сам я чрезвычайно втянулся в посещение нашего собора и в курсе

его жизни и о сане священнослужителей. А вообще, хочется "бегства от жизни" и реальной действительности... Но я, возможно, утомил Вас. Поэтому, кончаю. Леонид Богданов».

26 октября. Загорск. «Милый М. М., давно не писала Вам. Занята перепиской семейных писем. Так интересно. Вся жизнь снова проходит и вновь по-новому освещается. Ближе душой к умершим и легче за них молиться.

Читаю это время Константина Леонтьева. Действительно, замечательный писатель и мыслитель. В воспоминаниях особенно интересен рассказ врача о сдаче Керчи, несомненно, автобиографический.

Наконец, узнала о сестре Варе. Она умерла в 1943 году от дистрофии и поноса. А ей так хотелось жить! И вот с ее смертью я поняла, что никому ничего нельзя советовать и ничего от человека нельзя требовать. Вот у Вари была психология девятилетнего ребенка, а я требовала от нее мышления и поступков взрослого человека и сердилась на нее, и молилась за нее: "Управь, Господь, ее путь на разумное". А теперь вот плачу все время и каюсь. Отец с гениальностью провидел судьбу своих детей. Варе он написал на выпуске первом "Из восточных мотивов", что она должна идти героически в жизни — она так и кончила. Проза жизни была не для нее.

Пишите о себе. Т.Розанова».

28 октября. Владимир. «Уважаемый М. М., здравствуйте! Весьма обрадован Вашим письмом и благодарю Вас за внимание ко мне, грешному.

Нам грустно было расставаться с Вами, и мы скоро заметили, что в нашем древнем соборе не видно человека, который своим присутствием как бы поддерживал наш авторитет, ободрял нас, когда мы унывали, а иногда своими умными и дельными замечаниями старался исправить то, что мы по неопытности, нерешительности допускали. Теперь, кстати сказать, бумажных цветов на иконостасе в нашем соборе нет — их выбросили.

Оставив как-то все свои дела секретарю, я сумел на шесть деньков съездить к себе на родину в село Заястребье, на родные могилки. Там хорошо отдохнул, забылся от своих обычных дел, насладился природой, которая там девственно хороша, купался в реке, ловил рыбу... Одним словом, использовал коротенький отпуск очень хорошо.

Итак, М. М., желаю Вам всего доброго с точки зрения вечности, по молитвам Святых князей Владимирских.

Уважающий Вас, Ваш молитвенник, епископ Онисим».

29 октября. Киев. «Дорогой М. M.I Спасибо Вам за письмо и добрые пожелания. Ваши письма мне особенно радостно получать — в них я чувствую теплоту и близость душевную.

Киев, несмотря на зияющие пустыми окнами развалины, несмотря на горы кирпича и железа на месте бывших домов, по-прежнему очарователен. Условия жизни трудные. Комната маленькая, мебели у нас нет, но на все невзгоды мы смотрим философски, и на-

строение у нас хорошее от одного сознания, что мы в Киеве. А когда пойдешь в парк над Днепром, побродишь по старым, тенистым аллеям,— голова кружится от радости.

Работаю в Институте клинической медицины. Оснащение и руководство прекрасные. Портят дело мои коллеги, да наличие привилегированных больных известного Вам стиля.

Вообще, чем больше я живу на свете, тем больше убеждаюсь, что избранный Вами путь — тишины и уединения в Тарусе, книги, и природа — это самое лучшее и самое радостное. И потому, должен сознаться, я завидую Вам. А Вы пишете еще о летнем пребывании у Вас Игумнова, пианино и музыка — это уже совершенный идеал, который может только сниться. Впрочем, и мне есть чем похвалиться — это колокольным звоном в Киеве, которого я не слышал лет двадцать.

Увидеть Вас в Киеве было бы для нас величайшей радостью. Пишите, дорогой, не забывайте. Георгий Косткевич».

30 октября. Мякит. «Дорогой М. М.! Ура! Ура! Наконец, первая часть моей Одиссеи закончена. Мне возвращена свобода. И вот я хотя кричу "ура!", но на душе не радостно. Рассчитывал, что удастся выехать отсюда, но пока надежды мало и надо браться за какую-то работу. А 14 лет срок достаточный, чтобы заслужить покой и» окружение родных. Все меня поздравляют, жмут руку, некоторые даже обнимают и целуют, как будто бы я завершил большое и полезное дело, а на самом деле всего-навсего потерял больше трети своей жизни, потерял лучшие годы.

Все Ваши письма получил и продолжаю верить в нашу встречу; на берегах родной Оки... Ваш, пока далекий, любящий Сергей Коншин».

1 ноября. «Милая Анюшка! Наконец, печь сложена, и я у себя в комнате за своим столом. У меня тепло, и печь, по-видимому, вышла удачной. Камина я еще не топил — нет к нему принадлежностей, и я их заказал. Очень тяжела была уборка, как и процесс кладки печи — ведь все время я носил сам и песок, и глину, и кирпичи, словом, был подручным у печника. Ну, печка на месте, и "за все слава Богу".

Повидался я с новым райздравотделом. Он работал во Владимирской области и, конечно, знает меня. Кроме того, ему дали в Калуге указания насчет меня. Встретились мы дружелюбно. Работа мне обеспечивается — ему нужно только разобраться в штатах и выкроить ставку для меня.

Очень мне грустны наши денежные дела. Там, где "недостатки, там и неполадки". Не будем идти по этому пути. Мне "узко" сейчас в жизни. Такая полоса безработная. Она пройдет. Будем иметь терпение. Пока же вот что, если Саввич соберется сюда,— пусть захватит сколько-нибудь соли. Здесь ее не купить.

6 ноября. «Милая Анюшка! Что-то давно нет вестей от тебя. Жизнь одолела? Так вот, чем труднее она становится, тем нужно быть покойнее. От этого и себе легче, и другим. В этом направлении

и нужно себя тренировать, или, во всяком случае, помнить постоянно.

На днях пришли ко мне познакомиться внучка М.Н.Ермоловой и бывшая артистка московского Малого театра З.А.Сахновская. Они обе здесь на работе в Доме культуры. Первая поет. Вторая руководит драмкружком. Живут они в классе Дома культуры, неотопляемом, без кипятка и прочей "культурой" такого же стиля. Послушал я их, посмотрел и сказал за себя от всей души — "за все слава Богу"».

11 ноября. «Милая Анюшка! Твои слова о смерти, твоя усталость от грязи, московского быта, нужды — чрезвычайно больны мне. С нуждою пока делать нечего — ее надо терпеливо переносить. Покойный Славский говаривал: "Стоя на рогоже — делай вид, что стоишь на ковре". Ну, а от московского быта нужно время от времени отдыхать здесь. И так черно ты описала старость, мелочность, жадность. А я этого не чувствую и не хочу видеть этого за собою, как не вижу и за тобою. Напротив, по пословице: "понимать" — значит "прощать". А понимать старость и может, и умеет. И на этом ее свойстве основана мудрость стариков. Я, например, уже давно не стремлюсь кого-либо переделывать на свой лад. Я понимаю, что этого делать не следует, а мирюсь с человеком таким, каков он есть, а если это не приемлемо, то просто отхожу. И так во многом, многом в жизни. Нет уж, не хули ты старость».

10 декабря. «Милая Анюшка! Доехал я домой отлично в кабинке машины. Дома все в порядке. Ждем тебя на каникулы.

Мое впечатление от вашей жизни вовсе не такое "узкое", какое я имел по твоим письмам. Здоровы, в тепле, сыты. Саввич прилично зарабатывает. Ирина не только балует, но и помогает. Не надо гневить Бога "желанием смерти". Надо благодарить его.

Москва утомила меня чрезвычайно. Всячески утомила — и физически, и нравственно. Не надо мне бывать в ней без особой нужды. Вот только Вас повидать с Любочкой и Вашими семействами. Так обидно, что наш остаток дней я оторван от Вас. А только около Вас мне и тепло».

12 декабря. Мякит. «Мой бесценный М. M.! Итак, я вольный гражданин своей родины. Мое многолетнее терпение, наконец, увенчалось успехом. Но осталось сделать еще большой и трудный шаг — это покинуть навсегда эти милые края. Только Вам я напишу все откровенно: из меня стало сейчас как бы два человека — один тоскует и рвется к родным, друзьям, на родину, к солнцу, теплу. Боится, что последние друзья уйдут в могилу, гнетется одиночеством и неприглядностью здешних краев. А другой человек панически боится — длинной трудной дороги, морской качки, обнаруживает в своей душе какие-то привязанности, невольно нажитые за эти годы... И в результате миллион терзаний, колебаний и, может быть, очень глупых решений. Но все-таки думаю, что первый человек победит и я пробью лбом все стены и сначала направлюсь к братьям, а потом к Вам. Ваши письма очень меня к этому подстегнули. Конечно, надо спешить. Работаю я здесь в клубе, и жизнь моя течет в занятиях

скверной музыкой. Зарабатываю мало, но имею много дорогого свободного времени, много читаю, много валяюсь без дела и как-то отдыхаю от пройденных многочисленных трудов.

Итак, Бог даст, скоро увидимся и вместе пропоем славу дарующему нам жизнь. Ваш Сергей Коншин».

15 декабря. «Милая Анюшка! Неделя прошла с морозом до 25 градусов и без снега. В доме не холодно, но и не тепло. Должно быть, в такие морозы везде так. Впрочем, "дыхание" видно бывает только утрами, до топки печи.

Сегодня кузнец принес мне решетки для камина. Изделие это "каменного века" по массивности и красоте, но назначение свое выполняет полностью. Вечером сегодня я читаю лекцию в клубе, на днях — в школе, но заработки мои плохи, и живу я "рантье", хотя от народу "дверь хоть не закрывай". К Новому году я жду тебя сюда. Погода, надо думать, к тому времени потеплеет, выпадет снежок и все в природе будет "по-рождественски". Письмо это тебе передаст З.А.Сахновская. Она расскажет тебе и о себе, и обо мне. Приласкай ее и кофейком напои и, если найдутся папиросы, подари ей коробочку. Она несчастный и достойный человек.

Я по утрам засел за письменный стол и очень доволен этими часами. Жаль только, отрывают очень часто».

19 декабря. «Милая Анюшка! Я писал уже тебе, что тромбофлебит повторяется. Ты целый день на ногах. Боюсь я за тебя, боюсь. Нужно лечь в постель дней на десять. Поберегись, пожалей себя и нас.

Ехать мне к Вам к Новому году — опять выселять Саввича с его постели, нарушать его режим — не могу. Да и к тому же надо сказать, что чувствую я себя что-то не бодро. Боли в сердце, шее, перебои. Будто здоров, будто нет, а Москва действует на меня плохо, и я там как-то не при чем и призраки прошлого одолевают меня в ней.

Стары, мой друг, стары становимся. И боюсь одного, что дойдем то такого состояния, что будем хворать и умирать каждый в своем углу, ибо не будем иметь силы добраться друг до друга. Однако не надо печалиться будущим, а оно у нас остается только печальным, портить себе и другим жизнь. Смерть наша непреложна и недалека. Смиримся и с достоинством перенесем положение. В Москве у меня не было ни настроения, ни времени поговорить с тобою на эту тему. А поговорить нужно. И готовым быть нужно. Нитей, связывающих с жизнью, все меньше.

Посторонних людей не очень уговаривай ехать сюда. Все устали, все ищут отдыха, а я боюсь, что здесь может показаться и скучно, и холодно, и не вкусно. Всегда берешь на себя обязательство перед тем, кого зовешь.

Итак, уговаривать меня приехать в Москву не надо. Я бы поехал, если бы чувствовал, что это получится хорошо, а я в это не верю и не хочу творить безвкусицы. Москву я оставляю до Страстной недели, когда побываю и в Загорске.

23 декабря. «Мишенька, родной! Я вот что решила. Жить тебе одному в Тарусе совершенно невозможно. Оставаться одному очень много со своими мыслями, воспоминаниями, которые бередят душу,— нельзя. Я хочу верить, что судьба, подсунувшая нам Тарусу, не хотела играть с нами злую шутку. Таруса должна сыграть свою благодетельную роль, когда мы вдруг захвораем, когда заживемся и будем лишними среди близких нам людей... А сейчас... все ведь сложилось пока не так, как мы себе представляли. Думалось, что ты будешь работать, добывать деньги на жизнь, а отец займется вплотную хозяйством. Начнем совместную трудовую жизнь. Практика показала другое — тебе нет в Тарусе работы, а отца загрузили работою выше головы. И бросить сейчас отцу работу, и перейти ему на натуральное хозяйство совершенно невозможно, и переезжать нам в Тарусу и думать не приходится. Что же надо делать? Тебе бросить Тарусу до весны и приехать в Москву. Найдем комнату или приличный угол, ты займешься какой-нибудь работою в библиотеке. Жить будешь не спеша, ко мне пешком по бульварам будешь ходить обедать и завтракать а кофе будешь пить дома. Бульвары чистые, безлюдные, покрытые снегом не хуже Тарусы, и будем мы вместе — это самое главное... Теперь дальше. Жить на что? Продать "пифагорейцев" рояль. Зачем это хранить? Для кого? Так до весны, а весной на все лето поедем вместе копать огород, кушать ягоды, купаться в Оке... Ну что, скажи — плохо я придумала?..

30 декабря... Письмо не дописалось. Все съехало с рельс. Захворал отец. Шесть дней температура 39,5. Вчера упала до нормы. Страхи миновали. Вот так и бывает. Решили ехать в Тарусу, а решение пришло помимо нас. Целую тебя крепко. Аня».

27 декабря. «Милая Анюшка! Наша новость: был у меня третьего дня зав. райздравотделом и предложил мне с первого числа работать в больнице. Сегодня-завтра мы должны оформить это предложение. Читал лекцию в школе старшим классам и учителям. Прошла с "блеском". А мне понравилась аудитория. Просили выступить еще. Я обещал и "выношу" сейчас тему "Об искусстве жить". Для этого я перечитал, между прочим, "Дядю Ваню" Чехова, а заодно прочитал и "Вишневый сад", и знаешь, действие пьесы на меня было такое, что я должен был прерывать несколько раз чтение от того впечатления, которое на меня производила жизненная правда-нелепица, так трудно было ее переносить, и так она подана Чеховым. Перечитай его пьесы обязательно.

Из слов Сахновской я опять понял, что тебя беспокоит мое одиночество. А я вот нисколько им не тягощусь. У Сенеки есть: "Беги от толпы, потому что толпа вызывает на худшее, но пусть человек доведет себя до состояния, когда для него достаточно двух, достаточно одного, достаточно никого, то есть, когда ему достаточно самого себя". По-видимому, я довел себя до такого состояния. Конечно, люди нужны, но какие люди?.. Сейчас у моего дивана горит, и неплохо, лампа, я, лежа, укрытый пледом, читаю все вечера. Днем пишу, газета, какие-то дела по дому, больные. Читаю много и хоро-

шо, а это интереснее любого собеседника. Я живу в своей комнате, а в ней слишком много содержания, чтобы скучать.

Прочитал последнюю новинку "Грач птица весенняя". Это книга о Баумане. В 1905 году я "хоронил" его, и мне захотелось узнать, кого я "хоронил". Книга "сделана" Мстиславским, и сделана не художественно — на примитивном сопоставлении двух путей, двух категорий людей... Я давно не читал ничего современного, и эта книга не заставила меня жалеть об этом.

Утром по радио передали о присвоении звания Народного артиста Константину Николаевичу Игумнову. Позвони ему и поздравь его. Он очень хотел быть "народным СССР".

Ну, голубчик мой, "благословивши венец лета благости Твоея, Господи". Дай Вам Бог все быть живу и здорову, а остальное приложится».

31 декабря. «Милая Анюшка! В твоей телеграмме мне дорога забота о ее своевременной доставке, и послала ты ее срочной. Вы все думаете там, что мне тоскливо, одиноко, заброшенно, я этого не чувствую. Грустно мне бывает — это правда, но старики все с грустью. Конечно, жаль, очень жаль, что не приехали Вы сюда на каникулы. Это могло быть очень уютно.

День своих именин и рождения встретил и провожу хорошо. Вчера вымылся, одел все чистое, пахнущее воздухом, зажег лампадочку, вспомнил всех Вас, вспомнил ушедших. Часов в 9 затопил камин и слушал Моцарта "Дон Жуана". Утром сегодня праздничный кофе с пирожками и праздничным настроением, а затем большая почта и какие-то посетители. К обеду — заведующий райздравотделом, выпили по рюмке водки, после обеда кофе и разговоры о делах. Второго в 10 утра пойду в больницу и приступлю к работе.

Получена физиотерапевтическая аппаратура, выписаны медицинские журналы и, что самое главное, есть желание улучшать положение. Вот мы и начнем потихонечку двигаться вперед, и Таруса в этом движении приобретет свой смысл и свое назначение.

Новый год я никак не буду встречать — никого не хочу и никуда не хочу. Я почитаю лежа на своем диване, и буду знать, что Вы собрались и вспоминаете меня. Этого мне и достаточно».

В тот же день. «Милый дядя Миша! Что же это за встреча Нового года без Вас? Быть может, для первого года не нужно такой большой дозы Тарусы? И не пожить ли Вам в Москве лютые и скучные месяцы — январь, февраль? Нам кажется, что Вам рано уходить в воспоминания и "созерцания", а сейчас в Тарусе больше и делать нечего. Пускай Вы и уверяете, что никогда не скучаете, ладно, но зато грустите, вероятно, там в большой дозе. Не понравилось нам и Ваше стихотворение — пожелание себе:

В лесу болото,

А также мох.

Родился кто-то,

Потом издох.

Словом, просим Вас — спасайтесь сюда от заснеженного одиночества в Тарусе. Возобновили бы старые, завязали бы новые связи. А так, что не говорите, а Вашу жизнь в Тарусе иначе как "отшельничеством" не назовешь. Кстати, Игумнов очень часто и много стал играть — не иначе, как после Тарусы помолодел. Желаем, чтобы и на Вас Таруса произвела молодящее действие — это наше Вам новогоднее пожелание.

Теперь о Вашей книге. Прочитали мы ее запоем, взволновала она нас очень. Галю потрясли две главы — "Кронштадт" и "Тюрьма". Она долго находилась под впечатлением этих станиц. Мое общее впечатление от Вашей повести таково, что Вам стоило ее писать. В книге много истинно художественных зарисовок. Безусловно, очень хороши "Острогожск" и сильная страшная глава "Тюрьма". Симпатии к людям у нас с Галюшкой тоже оказались общие: бабушка Екатерина Матвеевна, игуменья Афанасия, конечно, Коншин, умная и приятная Вревская. Тот профессор, что шагал босиком по лужам, Печкин, студент в тюрьме и еще, еще. Обижены мы за Игумнова и дядю Володю, которых вы даете вскользь. Как хорошо Вы сказали о "спокойном достоинстве нашей матери". Конечно, интересны главы о детстве. Прекрасно отображена в Вашей книге эпоха и Вашим описанием, и особенно письмами, которые так ярко иллюстрируют, что "бытие определяет сознание". Хороши страницы о войне — кратко, но ярко. Словом, нам эта книга очень интересна, потому что там все родное и все близкое.

Как истинно русские люди, мы замыслили о Вашей книге сочинение в 10 томов, но реализация замысла свелась к очень немногому, и наспех написалось не то и не так, как хотелось. Мечтаем при свидании еще поговорить о Вашей повести. Катя и Галя Вышипаны».

1947 год

«Размеренный труд есть главный ключ к человеческому счастью».

Доктор Уильям Мейо

Мы пришли к Вам ночью новогодней

И стучались в переплет окна.

Хорошо припоминать сегодня

Аромат вчерашнего вина!

И дивана мягкие подушки,

Люстры свет, картины, пух ковров...

Ум и вкус сошлись здесь. И послушно

Мерит время маятник часов.

И в камине трепетное пламя.

Хризантемы в вихре золотом...

А портрет Володи в темной раме

И живет... и все живит кругом.

Ласковы прикосновенья тканей.

Очарован ненасытный глаз,

Время здесь летит быстрее лани

И в минуту превращает час.

Чудный сон! Шехерезада сказкой

Увлекает нас и вдаль, и ввысь —

Мы в бреду. Под черной полумаской,

Если можешь, от судьбы таись!

ласково встречает нас хозяин.

Есть вино и блюдо с пирогом...

Неужели так необычаен

темно-серый с мезонином дом?

Нина Подгоричани

5 января. «Милая Анюшка! Я работаю. После Алабино я не лечил "простых людей". У меня были или "ответственные работники", или консультации, и это стало душно во Владимире до того, что я покинул его. А здесь идут ко мне "простые люди", простые как сама природа, и мне легко с ними, отрадно и хочется быть с ними "утешителем" их маленьких и больших скорбей. И, присматриваясь теперь шире к населению, я вижу совершенно ясно, что думать здесь о "частной практике", дающей постоянный заработок, нельзя. Бедность вокруг перешла в нищенство, и некому идти к частному врачу.

Твое последнее письмо я получил. Жаль, что ты не спала ночь и придумала что-то поистине смешное. Удивительным оказалось для меня, как Вы по-ложному расценили мое положение здесь. Саввич изобразил меня маньяком тряпки и швабры и человеком, собирающимся жить на чужой счет. Ты предлагаешь мне "переехать в какой-то угол и не спеша ходить к тебе обедать и ужинать"... Да я ведь всю жизнь жил один и до Алабино, и после него и никогда не тяготился одиночеством и люблю его. А во Владимире кто был со мною? И вдруг в Тарусе, по-вашему, "я стал задумываться и не походить на себя". Мысли о смерти — законные мысли в 64 года. Толстой Лев 30 лет каждый день начинал с трех букв "Е. б. ж.", то есть "Ежели буду жив". Я люблю жизнь, вовсе не хочу умирать, но думаю, что умирать как-то придется, и нужно как-то к этому приготовиться — хотя бы так, чтобы и девочки Вышипаны получили что-то после меня. Ирина и они. Конечно, если я не проживу все, что имею до смерти. Вот об этом мне и хотелось поговорить с тобою, только с тобою. А ты усмотрела в этом что-то такое, от чего мне надо бежать в чужой угол. Конечно, у меня много больше возможности и времени для сосредоточения, чтения и обдумывания "всех вопросов жизни". Вы ведь там вертитесь и живете день за днем калейдоскопично. Это всегда было не по мне, и я в 19 лет намечал

кончать жизнь не в большом городе. Ну, кончим это смешное недоразумение.

Утром сегодня я внес елочку в комнату, и запахло праздником. Завтра справлю сочельник — приглашу Сахновскую с Подгоричани и Людмилу Алекс. Моя домоправительница очень этого хотела — она тщеславна и все хочет поддержать славу "первого дома в Тарусе".

В ночь под Новый год, уже в первом часу, пришли ко мне "ряженые" — Сахновская и ее компания — было мило и неожиданно весело и оживленно. А с утра сегодня один посетитель за другим — Поленова, Сахновская, врач из лагеря немецких военнопленных (приятный молодой человек), еще кто-то. Привезли дрова из Академстроя. Хлеба в этом месяце я буду получать по-старому, 400 г, а с будущего месяца — 500 г, все же станет "хлебнее"...»

7 января. Ленинград. «Я часто думала о Вас это время. И не из-за мыслей о моих "Записках", а просто так — по всякому случайному поводу. Хрустит снег под ногами — вдруг Алабино, вечер первый, когда я бреду со станции в Ваш дом. Или музыка — Игумнов — лето — Алабино. И все-то Алабино. Вас, в сущности, нет, но ощущаю незримо... Ну, а Ваша открытка дала ясное ощущение Вашего духа (что ли). Вы точно и твердо формулировали план моей работы и укрепили, в сущности, то, что думала я сама. Я снова сегодня взялась за прерванный труд. Да, именно труд, ибо чем больше вглядываешься в далекое (словно чужое) прошлое, тем труднее делается вживаться в него, вспоминать оттенки впечатлений и даже детали фактов. У меня выпадают некоторые годы — будто их и не жила. Жаль, перемерли современники. Иногда одно слово, фраза оживляют память.

Насчет февраля? Конечно, будет светлее, но еще не теплее, и главное, еще не сытнее. Бр. Бр. И это мое узилище... И еще мне снился сон: женщина безликая читает что-то в серых листах. "Что Вы разбираете?" — спрашиваю я. "Смотрю, сколько Вам жить".— "Года два проживу?".— "Нет, два месяца". Проснулась от волнения, что "не успею" чего-то сделать. Чего? Дописать. Каково? А что я умру в марте какого-то года — это мне сдается давно.

Ну, не смейтесь. Наталья Вревская».

12 января. «Милая Анюшка! Дни и недели мелькают как верстовые столбы в окне вагона. Прибавил день и час. И когда я думаю о весне, то не могу отделаться от одного представления, что приедешь ты опять сюда в конце июня... и решаю про себя не реагировать на это и не говорить об этом.

Вживаюсь в Тарусу. Успех мой, правда, не материальный, растет. Вчера читал лекцию в клубе. Полный зал. Порядок, тишина. Лекция была платная. Я ничего не взял за нее, кроме большого успеха... Работа моя в больнице налаживается. Имеется целый ряд рабочих замыслов. Приобретен микроскоп. На районном собрании медработников назначено мое выступление. Так вот и живем. Боль-

шую радость доставляет мне камин. В комнате часа на 3—4 душисто и особенно "по-сухому тепло". Надоела зима. Трудна она во 2-й половине нам, старикам».

14 января. Кокошкино. «Что же пожелать Вам, М. М.? Необходимого прожиточного минимума: тепла, пищи и одежи.

28-го отпустили ребятишек. Последние дни пришлось работать с 8 утра и до 7 вечера. А тут вновь валенки худые, нога чувствует снег. Отдала подшить отцу ученика, с которым так много возилась. Ну, и уважил! Учительницу! Поставил такую дрянь, что вновь надо тратить деньги на эту же работу. На днях свезли в Петровскую больницу коллегу. Грипп с осложнением на легкие. Болела и работала. Холодная квартира. Картинка: по дороге тащится лошаденка, простыней покрыта больная, плетемся сопровождающие. Вид больной ужасен. Сама она хочет только умереть... Вот и спета песенка. Много Вам хочется рассказать.

Тень высокого старого дуба голосистая птичка любила,

На ветвях его, поломанных бурей, она кров и покой находила.

Но нет сил, нет энергии. Жить не по силам. Все дело в прожиточном минимуме. Холодное, дымное наше жилище наводит грустные мысли. Тепло ли у Вас, и как с дровами у Вас лично и в Вашей местности вообще? А.Крюкова».

В тот же день. Мякит. «Мой дорогой друг. Мысли мои всегда с Вами. Всегда грущу, что жизнь нас разметала так далеко и так надолго. Молю Бога, чтобы сохранил нам жизнь до нашей встречи.

Застрял я в своих проклятых краях и, по-видимому, не выберусь из них раньше мая-июня. Зима у нас в этом году очень суровая, все трещит от морозов. Жду тепла с огромным нетерпением. Всегда вспоминаю вечера у камина в Алабино. Какие это были хорошие дни. Как многих нет уже в живых, кто тогда и не думал о смерти. А я радуюсь, что жив до сих пор, и не только жив, но и молод крепок и, как будто, еще могу попадать в

сети, расставленные Кипридой,

и не исправлен стократной обидой...

Когда появляюсь на народе в клубе, чувствую на себе дамские взгляды, хоть и плохо одет. Но мои взгляды отсюда очень далеки... Здесь у меня много учеников детишек, и я с ними дружен, и они меня любят, но сына, который так далек от меня, они заменить не могут...

А Ваших писем опять нет давно. Целую крепко. Прощайте до весны. Сергей Коншин».

19 ноября. День крещенья. Утро воскресенья и праздника. Вчера день смерти матушки. Горела лампадочка, тикали часы, сгущались лиловые сумерки, и кругом была разлита грусть и тишина. А затем пришли «осколки разбитого вдребезги» все «бывшие». Бывшая

поэтесса, артистка, бывший Онегин из оперы Зимина. Стол хорошо накрыт, печенье из жмыхов свеклы, картофельные котлеты и ни кусочка хлеба. Но все довольны. Отмечается хорошее: уют, белая скатерть, зажженная елочка, и никто не говорит о недоедании. Пения у бывшего Онегина не вышло. Зато артистка хорошо прочитала стихи Гумилева, полные предчувствия близкого конца и отражения настроения первых годов революции. Шумел самоварчик, догорали свечи, пахло разогревшейся елочкой, а кругом витали отошедшие, и их присутствие было почти ощутимо.

Работа моя определилась. Принимать «простых людей» не трудно и приятно, но их слишком много, «простых людей», и они очень однообразны даже и в своих печалях, а это бывает утомительно.

О моих выступлениях в клубе и на районном совещании «говорит весь город». Районное совещание оставило очень грустное впечатление. Какой серый и «скудный» народ... А из Владимира письма с вестями, что отделение мое совсем опустилось, что вспоминают обо мне ежедневно, что до сих пор удивляются — как это я ушел, и почему меня отпустили. Нехорошая там атмосфера. До сих пор «ивашененки» отравляют ее.

22 января. «Милая Анюшка! Надеюсь, Саввич доехал благополучно и не простудился, и на нас ничем не огорчился... Но какой вид у него! Истомлен, устал. Это грипп доконал его. У него намерения с апреля взять отпуск, продолжить его здесь больничным листом на месяц, а что дальше, там видно будет. И тебя в половине апреля думает направить сюда. Ах, если бы все это было исполнено! Не забывайте наши годы. Не забывайте, что наша жизнь, особенно сейчас, "как цветок полевой — ветер подул, и не стало ее". Сегодня солнечный, тихий морозный день. Деревья все убраны инеем. Окна не замерзшие, и мир Божий виден мне на восток и на юг. Пишу целый день письма. Написал одиннадцать, получил четыре, и все четыре чем-то хороши. Из Ленинграда, Киева, Владимира, Архангельска.

С Саввичем встреча была здесь сердечная. И я по первому взгляду увидел, что приехал он другом. Радуюсь этому, и не потому, что ожидал другого, а потому что другого не случилось и не могло случиться.

Приехала ли Ирина? Очень хочу повидать ее. И хотя на первых порах моей работы мне не хочется отпрашиваться в Москву, а придется, если Ирина там».

26 января. «Милая Анюшка! Сегодня рухнула моя последняя надежда повидать тебя здесь, значит, до весны, до лета. Ну, что делать! Перейдем к очередным делам.

Работою своею я, в общем, доволен. Посильно творится доброе дело. Утомляет меня очень прием. Народ валит скопом. Он прост, непритязателен, но его слишком много. А мешок картофеля сегодня на базаре стоит уже 550 рублей. Каково? Что же будет дальше? Бедные мы, бедные... А Сахновская лишилась работы здесь. И что она будет делать, никто не знает. И в Москву ей нельзя, и здесь оставаться незачем.

Читаю в рукописи переписку художника В.Д.Поленова. Она уже печатается и скоро выйдет отдельной книгой. Письма носят характер несколько случайного собрания. Я люблю такого рода чтение, мне оно интересно, но сравнивая мой "материал", чувствую, что он человечнее, глубже, интереснее, хотя и не касается прославленных людей. Ведь большинство их, помимо своего прямого таланта, часто бывают и мало приятны, и даже не всегда умны. Кроме того, интерпретация писем дана его дочерью скупо, сухо, "с поджатыми губами"...

Пиши мне, милая, хоть разок в неделю. Возьми пример с меня, какой я "письменный". Остаток зимы бывает утомителен, и нужно его "разрешать" взаимным вниманием».

1 февраля. «Милая Анюшка! Проскочила еще неделя. Сумерки стали голубее и длиннее, а утра не так темны. К весне идем, к весне! И съели уже весь картофель, и завтра надо идти за ним на базар... Наблюдая теперь широко население, я вижу, как тяжело всем. И сколько достоинства в отношении к этому несчастью, и как даже детишки умеют молчать о нем. Недавно старик дедушка привел на прием голубоглазую милую дочурку и шепотом спросил у меня: "А хлебца в больнице дадут?" — "Шестьсот грамм",— ответил я. "Кладу". А девчурка на обходе на следующий день на мой вопрос, "когда она ела хлеб", шепотом ответила мне: "Никогда". И какое удовольствие выражало ее личико.

На днях подвезли мне машину дров. Мы убираем их. Идет одна баба по воду, поставила ведра и стала помогать нам. Идет другая и тоже ставит ведра и молча принимается за дело. Так миром кончили эту тяжелую работу.

Кстати, очень метко население прозвало лепешки из картофеля — "терунки", "тошнотики", "рвотики", а из мороженного картофеля, нарытого теперь в поле,— "кавардашки". Ведь это гениально».

8 февраля. «Милая Анюшка! Жизнь идет, как заведенные часы, в разумном однообразии. Конечно, есть и отвлечения и неожиданности, как есть дни морозные и потеплее, но все это в пределах, мало нарушающих порядок дня. В сильные морозы я больше времени провожу у себя на диване. В дни потеплее больше у письменного стола. Из Владимира архиерей прислал мне для прочтения несколько номеров "Вестника патриархии". Из местной библиотеки доставляют новинки, и я, можно сказать, в курсе жизни. Твое письмо получил, и все мне в нем больно и понятно. Я всегда с горечью думаю — ну, сколько нам осталось жить, а мы не можем лишний раз пережить "радость встречи и разлуки горечь". Ну, приедет Ирина, прояснятся горизонты, и все как-нибудь "образуется".

Мороз сегодня 36 градусов. Купили меру картофеля за 150 рублей. Думаю с ужасом о Вове — вот доедят они картофель, а у него шесть ртов. Беда».

16 февраля. «Милая Анюшка! Вот и масленица наступила, а морозу 16 градусов и окна совсем зимние — узорчатые. А все же

"Сретение", и через месяц жаворонок запоет "между небом и землею" свою песню. Снегу напало сугробы, и "дворник Михаила" недаром ворчит: не успеешь размести дорожки, как опять все засыпано. А галоши у него приходят в ветхость, и хорошо бы достать их ему "по лимиту". Так вот и переплетается природа, или погода, с бытом. Поэзия с нуждою.

Получил вчера от Константина Николаевича Игумнова прекрасное письмо. Написано оно в тихие минуты раздумья и одиночества. А все не терпится старику, и тянет его на поездку в Ленинград за успехом. Беда, эта артистическая жажда аплодисментов. Никто ведь из них, за исключением разве очень крупных, не может оторваться от них.

Старики ждут раннюю весну и думают, что Ока тронется в конце марта. Вот тогда я на Страстную неделю уеду в Загорск. Ужасно только боюсь, чтобы не расстроилось это.

24 февраля. «Милая Анюшка! На воздухе 2 градуса тепла. Капает с крыш, оседает снежок. Словом, начался Великий пост и звучит во мне молитва Ефрема Сирина: "Господи, владыка живота моего"...

"Широкая масленница" прошла не широко, а узко. Вместо блинов ели "тошнотики" и "рвотики". Впрочем, это блюдо вовсе не было масленичным — оно стало повседневным.

А я третий день хожу с гамлетовским вопросом — "быть или не быть" мне главным доктором больницы? Ответ на этот вопрос я должен дать теперь же. И я решаю — "быть", впрочем с целым рядом оговорок. Работа предстоит трудная, но в наши еще более трудные времена получить какие-то крохи материального благополучия очень важно.

Ты поджидаешь меня? Не жди, голубчик! Дал бы Бог мне выбраться на Страстную отсюда. Это будет зависеть, главным образом, от дороги. По приметам рыбаков, Ока вскрывается через месяц после того, как "закричали коты", а они уже закричали в прошедшую субботу. Египтяне считали кошку священным животным. За что же нибудь они считали ее таким! Поверим и мы в нее.

28 февраля день Вашей свадьбы с Саввичем. Вы, верно, соберетесь в этот день. Примите и мои поздравления с 38-м годом счастливой семейной жизни. Это дается не всем. И такие сроки не часты. Дай Бог дожить Вам до золотого юбилея. Это вполне в пределах человеческой жизни. А мне в связи с этим вспоминается мой приезд домой в Острогожск уже после Вашей свадьбы. Была масленица. Были званные блины у Бреусочки. Мне, после восьмидневного сидения в заносе, не здоровились. Вы уехали в свадебное путешествие. Я вернулся в Москву, куда вскоре приехали и Вы... И все это было... И осталась нас горсточка... Я сегодня не выходил из дому. Писал письма. Читал внимательно и не торопясь Евангелие от Иоанна. "Мы спустились в долину преклонных лет". Мы на закате... В хирургическом отделении лежит больной раком желудка. Хирург сказал ему об этом (напрасно), и он перед тем, как лечь на операцию,

заказал себе гроб и сам доставил его домой. Это я называю естественной реакцией, и она наблюдается только у простых деревенских людей...»

В тот же день. «Мишенька, родной мой! Как никогда, сердце мое полно тревоги за тебя. Разговоры с Сахновской, ее состояние, сведения о твоей жизни, вся ситуация в Тарусе вообще — все тревожно и страшно. Успехи твои от лекций меня не радуют. Бог С ними, с успехами. В Тарусе, как и везде сейчас, необходимо затеряться, а не наоборот — прослыть самым богатым, самым интересным, самым культурным человеком, обладающим самым уютным, культурным домом. Воспоминания об успехах в Алабине так ужасны... И я безумно боюсь повторения — времена сейчас жуткие, не лучше тех. Подумай об этом. Не принимай, Христа ради, в своей комнате... Кругом такие разговоры. Тревога меня заела.

Круп тебе не купила. На рынке два стакана пшена стоят 35' рублей. С ума сойдешь. У нас в распределителе ничего нет. Любочка же обещала принести для тебя селедки. Не знаю, как жить будем. Но думаю, приспособимся, как приспосабливались и выживали раньше, и на этот раз тоже выживем.

Заходила ко мне Т.В.Розанова. Живет ужасно... голодает, но не жалуется. Думаю, тоже выживет.

Письмо получилось жуткое — все потому, что меня раздирает тревога...

Ну, будь здоров. Аня.

P. S. Вчера позвонил К.Н.Игумнов, сказал, что оставил мне два билета на свой концерт. Он перенес грипп. Чувствует себя отвратительно. Голос хриплый, усталый, но играть надо. В концерт я не пошла без тебя и потому, что три часа простояла в очереди и так устала, что не могла подняться. Слушала его по радио. Играл он сонаты Бетховена, и так играл чудесно, как никогда. И стало мне грустно, что пропустила его концерт, которых, вероятно, на этом белом свете осталось не так уж много».

5 марта. Загорск. «Дорогой и милый М. M.! Настал Великий пост, и я у Вас прошу прощения, в чем огорчила и обидела Вас. Много я Вас озабочивала, много Вы для меня сделали. В 1938 году Вы спасли меня от самоубийства, величайшего греха для христианина, ну а если этою весною суждено мне умереть от голода, то я на это смотрю спокойно. Основные дела мои поделаны, все пришло к единству и собранности, в мире оставлять мне нечего, и от земли я! уйду спокойно и без сожаления.

До сего времени я жила сносно, но сейчас положение резко ухудшилось в связи с непомерным холодом в квартире, отсутствием света и громадным стечением народа у нас в квартире, что сильно расшатало мои нервы. Кроме того, был у меня припасен на весну мешок картофеля, и он у меня исчез... У сестры течет крыша, будут ломать потолок, и она в ужасе и тоже подавлена физическим бессилием, безденежьем и моим положением. Ну, прощайте. Пишите. Если не отвечу — значит, слишком плохо. Т.Розанова».

15 марта. «Милая Анюшка! Дошли слухи о приезде Иринушки. Радуюсь твоею радостью и от всего сердца хочу, чтобы было все хорошо. "Будем целовать друг друга — пока текут дни. Слишком быстротечны они — будем целовать друг друга. И не будем укорять: даже когда прав укор — не будем укорять". Поцелуй ее крепко от меня и пожелай ей покойного восприятия жизни на родине.

Живу я как-то хорошо — со вкусом. Работа с простыми людьми приятна. Кроме того, я неторопливо и спокойно завоевываю "авторитет". Приемы, в начале меня утомлявшие, сейчас не перегружены и дают мне удовлетворение. А дома после обеда и кофе чтение. Внимательно слежу по газетам о происходящем в мире, кроме того, прочитал ряд прекрасных мемуаров, которые рассчитываю на пето передать тебе. Из дома выхожу только в больницу и изредка на дом к больным. Тепло и приближающееся лето чрезвычайно радуют и сулят ряд прекрасных "садовых и огородных" удовольствий... Ведь я всегда считал, что "живу лучше всех", хотя всегда моя жизнь была скромна. Вот как мне хочется порой хорошего белого хлеба со сливочным маслом (кому этого не хочется?), но я гоню эти желания и искренно говорю — "за все слава Богу".

Сегодня вечером у горящего камина я прекрасно вымылся. Радио передавало "Волшебную флейту" Моцарта, и было тепло, душисто от камина. А перед этим я побывал у тяжелого больного — работника райкома — и после его болезни и неопрятного его жилища мой уют и мое здоровье особенно показались мне "милостию Божией".

В моих планах выехать отсюда числа 5—7 апреля. Раньше нельзя. Боюсь только, что Ока преградит мне дорогу. И если это случится, я восприму это с болью и горечью: соскучился я о тебе, о церкви, да и пора побывать мне и у Володи. В этом году десять лет, как умер он. И Страстная неделя, и Пасха очень для этих планов подходящие дни. На второй день Пасхи — 14 апреля, я обещал товарищу по "Бутыркам" Ивану Ивановичу Лаврову вечер. Он всякий раз из моего визита к нему делает "настоящий прием", и обмануть мне его нельзя.

Сегодня началась весна. Целый день температура 3—4 выше нуля. Шел дождик, снег сразу осел. А вчера вечером я ездил в санаторий Велегово к больному главному врачу по такой снежной дороге, что лошадь едва шла, а со встречным мы едва разъехались — лошади боялись сойти с дороги.

23 марта. «Милая Анюшка! "Весна идет, весна идет!" Прилетели грачи. Для скворцов приготовили "дома" на липах у дома. Вычистили их, починили крыши, приделали "леток"... А таяние довольно дружно. Несколько ночей уже нет морозов. И боюсь я, что Ока не пропустит меня на Москву.

Впечатления от окружающей жизни тяжелые. В прошлое воскресенье я был в деревне Алекино и побывал там в избе, где мать сорока лет больна тяжелым, не операбельным раком. Муж убит на войне, а четыре детских головки с любопытством и страхом смотре-

ли на доктора. Хлеба давно нет, картофель на исходе. Старшей девочке 15 лет. В избе предельно пусто... Мать взял в больницу, а детишки из головы не идут.

Сегодня на рынке купили полторы меры картофеля за 255 рублей. Появилось масло по 200 рублей килограмм. Рынок пуст. Продавать, по-видимому, нечего. Из Владимира письмо от моей секретарши Юдифи. Пишет: "Счастливый Вы человек, что бросили Владимир. Больница в полном развале, а Ваш заместитель такой хам, что ужиться с ним невозможно".

Здесь же мои дела идут морально хорошо. Материально все еще "ниже среднего". Третьего дня выступал с большим докладом на районном совещании медработников. Ты пишешь мне — "спрятаться", "стать незаметным", "затеряться". Да разве это возможно здесь для меня? Конечно, это невозможно. Вопрос с "главным врачом" я еще не решил. Не стоит мне завязать в той грязной гуще, в которой находится больница. Понятно, думается иногда, что сумел бы я быть полезным? Конечно, сумел бы, если бы дали возможность работать, но ведь не дадут. Здесь мне стало ясным, как труднее во много раз работать в районе — и по скудости средств, и по малому кругозору районных работников, по их запуганности и по "быту", тесно оплетшему все деловые отношения в районе.

Положение теперешнего зав. райздравотделом отчаянное и морально, и материально. Живет он за 5 километров от Тарусы в деревне. Его жена — врач, вот уже месяцев 9 не может получить работы здесь. Дети его, как живущие в деревне, не получают хлеба. Он на одной ставке, а "сам шестеро". А в больнице обокрали продуктовый склад, нет дров, белья и ужасные сестры... Ну, все это к слову пришлось. Дома у себя я забываю о всем этом и живу своими интересами. Да вот, кстати, "о жалобах на современного врача". В современном враче нет "нравственного стержня", а без этого, по Гуфеланду, "врач есть чудовище"... Ну вот, какое длинное письмо. Это месть за твое долгое молчание».

31 марта. «Милая Анюшка! Ока тронулась. На днях пойдут пароходы. Мой выезд отсюда становится реальным. Ты не пугайся: у меня будет командировка, да кроме того, я и остановлюсь не у тебя, а у Любочки, а главное, я тут же и уеду в Загорск, где и пробуду три последних дня Страстной недели и только после Пасхальной заутрени вернусь в Москву.

Погода стоит чудесная. Вчера уже читал на террасе. Прилетели скворцы и заняли свои квартиры. Ока разливается до горизонта. Я что-то уже пытаюсь делать на усадьбе, но только пачкаюсь, отдавая дань своему нетерпению.

Итак, до скорого свидания. Миша».

* * *

Радостно, совершенно с молодым мироощущением выехал я 9-го, в среду, пароходом до Серпухова. Пароход шел еще без расписания, по далеко разлившейся реке. Светило солнце. Зима, безработица,

недостаток хлеба, скудная еда — все это померкло перед теплом и солнышком.

В Москве в отпуску была Ирина. Она уже два года живет и работает в Дрездене, и «дым Отечества» ей немножко ел глаза. Между нами было прошлое и не оказывалось настоящего. Ну, а все же встретились мы хорошо. На следующий день в четверг я уже выехал в Загорск. С вокзала прошел к могиле Володи, убрал ее, а вечером выстоял службу с чтением Двенадцати евангелий. Служба шла в Трапезной церкви Троицкой лавры. Монастырь вновь начал свое бытие. И начинали его после тяжелой разрухи. Пел мужской хор. У раки преподобного стоял глубокий старик монах в схиме, да и все церковнослужители были «ветхи деньми». Служба эта, как и всегда, дошла мне до самого сердца, всколыхнула всю жизнь и растрогала до слез «разбойником благоразумным».

Следующие два дня я провел почти целиком в церкви. Мне нужно это стояние там. Меня это приближает к Богу, к вечности, к истине... Отстояв Пасхальную заутреню, уехал в Москву. Праздник кончился. Еще в вагоне он чувствовался в народе с узлами куличей и пасох, освященных в церкви, но Москва прогнала и этот призрак.

К 12 часам собрались все у Ани — Вышипаны, Вова с детьми и женой, Саввич, Марианна, Ирина... Это была дань прошлому без настоящего содержания, обряд без веры, оболочка без ядра.

Муром. «Как Вы встретили Светлый день, дорогой М. М.? Я был у заутрени, под конец которой у меня закружилась голова от духоты и тесноты, и я вынужден был с печалью уйти домой. И представьте себе мою радость: прихожу домой и слышу передачу из Праги обедни, как раз перед Евангелием. Архиерейская служба, великолепный хор. И мы с женою отслушали всю обедню до конца.

Грустно думать, что мы больше не увидимся. Столько бы надо обсудить вместе и продумать, да и просто повидать милые и дорогие черты дружеского лица. Крепко Вас обнимаю и целую. Н.Печкин».

20 апреля. Владимир. «Досточтимый Михаил Михайлович, здравствуйте! С чувством благоговейной радости приветствую Вас, дорогой М. М., со светоносным днем Христова Воскресения и от всей души желаю Вам благоденствия* со здравием.

Мое долгое молчание не сочтите за невежливость. Была большая занятость, иногда сопряженная с поездками служебного характера. А сейчас не могу умолчать о возникшей надобности во Владимирской епархии в школе художественного мастерства по реставрации и изготовлению иконной и стенной живописи и различных предметов церковно-богослужебного обихода, проектом которой я был занят значительное время. Школу я думаю открыть в Мстере Вязниковского района, некоторых мастеров которой, я полагаю, Вы знаете. Это Модоров Федор, В.Н.Овчинников, Андрюшин, Бороздин. Второй из указанных — Овчинников, работавший минувшим летом в Кремле по реставрации живописи в Большом Успенском соборе, соглашается быть у меня руководителем школы.

Волна религиозного подъема, наблюдавшаяся в период войны, хоть и не спала, но храмов стало открываться меньше. Возбудили особое ходатайство о колоколах для нашего собора.

Не видим мы Вас, Михаил Михайлович, в нашем древнем соборе, но чувствуем, что Вы в наши праздники мысленно с нами, и помним Ваш испытующий, умный взгляд. Думаю, что Вы опять отдались великому делу служения больному человеку, и молю Бога о помощи Вам.

Остаюсь, уважающий Вас епископ Онисим».

20 мая. Москва. «Дорогой М. М.! Наконец, я принуждена была перехоронить мужа и свекровь. Они перенесены на Армянское кладбище без кремации, чего я так желала. 1937—1947 — десять лет! Я не могла решиться трогать могилы, пока меня не заставят это сделать. От Дорогомиловского кладбища в моей душе остался след неизгладимый. Должно быть, я так много там перечувствовала, что оно мне и дорого, и мило, дороже нового. Там все было священно, а здесь уже нет. Трудно это выразить в словах. Одно только хорошо, что это случилось, пока я жива. Без меня заняться этим будет некому.

Желаю Вам здоровья. Ольга Павловская».

24 мая. «Родной мой! Так досадно, что мечта моя не сбылась. Я так хотела хоть на денек перенестись к тебе в комнату, посидеть у камина, вообще переключиться совсем в другой мир, в другую обстановку. Жизнь здесь такая скучная, такая скудная и при том такая тревожная, что я часто хочу плакать, что со мною бывало редко. Одна мысль о том, что народ кругом голодный, что Вова извелся, что дети бледные и больные от недостатка питания, не дает мне покою... А перспективы какие?

...Ну, я не выбралась... Ну, чтобы вдруг открылась дверь, и вошел ты? Нужно сказать, Таруса — это не то, что надо. Сколько бы раз я могла побывать у тебя, побыть с тобою — будь ты поближе, достижимее. Надо Тарусу "пересмотреть" и найти городишко на линии железной дороги. Аня».

31 мая. Мякит. «Мой дорогой М. M.! Как мне хочется скорей на родину, скорее к Вам! Но увы! Я попал опять в тупик. Осенью, дурак, не решился ехать из-за холода, остался до весны, до тепла, ждал все первых пароходов. И когда пароходы пришли, появилось распоряжение не отпускать "нас", правда, "временно". Сколь продлится это "временно" и чем оно вызвано — никто не знает. И вот я теперь рву и мечу, и нахожусь в скверном состоянии.

19 июня. Дорогой М. М., время идет, а я по-прежнему далек от Вас. Тянет в родные края сильно, и тосковать я еще не разучился. К здешним краям я привык, но полюбить их не смог...

Ваши письма читаю всегда с большой грустью. Они мне напоминают, что жизнь уходит и все любимое дорогое и неповторимое осталось далеко, далеко. Хоть Вы и пишете, что Тургенев говаривал: "Умный человек не может не грустить",— однако, лучше это чувство побороть совсем, тогда легче будет жить... Но с Вами мы

должны погрустить, и о многом. Дай Бог дожить до дня нашей встречи и не растерять последних сил молодости. Целую крепко. Сергей Коншин».

16 июля. «Мишенька, дорогой! Дела мои складываются так, что я задержусь здесь надолго, но вчера позвонил Константин Николаевич и сказал мне, что он собирается в Тарусу в воскресенье 20 июля. Тогда я надумала съездить с ним на несколько дней — повидать тебя и сделать кое-какие запасы продуктов.

Что у нас? Плохо чувствует себя отец. Болел. Была Температура до 40. Что это было, не знаем. Семья Вовы на даче, все по-настоящему голодают. Честно говоря, мне надо оставаться здесь и не ехать в Тарусу. Не сердись ты на меня за это. Аня».

К.Н.Игумнову

Таруса, 30 июля

«Ноябрь» играли Вы вчера

(Довольно скучная пора.

Пора дождей, пора ненастья,

Пора томительного сна),

Но слушать Вас такое счастье?

И мне казалось, что весна,

Что светит солнце, небо ясно,

Что вся природа расцвела

И жизнь по-прежнему прекрасна,

И жизнь по-прежнему мила...

Н.А.Левонович

5 сентября. Москва. «Милый, дорогой М. M.I Московские докучные дела и хлопоты уже затянули нас в свою орбиту, и наша беспечная, поэтичная жизнь в Тарусе особенно резко контрастирует с здешним существованием и кажется нам коротким чудесным сном. За все восемь лет нашей жизни с Сережей мы еще ни разу не проводили так хорошо летний отпуск, как в этом году. А так как Вы явились главным инициатором этого, то мы приносим Вам самую горячую благодарность. Но Вы были не только инициатором и организатором нашего отдыха: чудесные вечера в Вашем уютном доме то в полумраке гостиной, когда душа оттаивала и растворялась в родных мелодиях Чайковского, льющихся из-под пальцев доброго волшебника Константина Николаевича, то за круглым столом при ярком свете лампы, озаряющей веселые, смеющиеся лица и вытянутые персты, указующие на Вас — единственного, упрямо избегающего общей участи "дурака". То в Вашем фантастическом "дворцовом" кабинете у пылающего камина за интимной беседой в кругу милых людей — эти очаровательные вечера остались одним из луч-

ших воспоминаний нашего тарусского жития. Да будет благословен Ваш гостеприимный дом.

Мы очень, очень сожалеем, что нам не пришлось встретиться с Вами в Москве. У Константина Николаевича не хватило "практичности" даже на то, чтобы осуществить эту встречу. Разумеется, это не в укор ему, а лишь как одно из доказательств его неприспособленности к теперешней жизни. В первую встречу с К. Н. в консерватории он рассказал нам о своем "сказочном" возвращении из Тарусы, но был не менее удивлен и нашим путешествием с преодолением множества препятствий, о чем когда-нибудь расскажем Вам.

Крепко целую Вас. Наталья Домашевская.

P. S. Сережа кланяется Вам и собирается писать "самостоятельно"».

15 сентября. «Мишенька, родной! В субботу 20-го отец и Вова едут в Тарусу. Один копать картофель, другой закупать на весь зимний сезон. Как они сумеют его вывезти — не знаю. Какая это мука, как подумаю о том, что один старик 65-ти лет и другой молодой, совершенно измотанный, обессиленный, будут таскать мешки. А что я могу сделать? С ними говорить трудно, и жизнь такая, что игрушек не допускает. А человеку так много надо.

Очень плоха Максимовна. Руки перестали работать, пальцы немеют, и только голова прилично работает. Думаю, на этой неделе поисповедывать ее и причастить.

P. S. Отец не очень здоров. Кашляет, чихает, не спит, слышу, как ворочается всю ночь. Посмотри его и достань мужика таскать мешки.

Целую, родной. Аня».

21 сентября. «Мой дорогой М. М.1 А я все еще сижу на благословенной Мякоти, но вот-вот должен пуститься в далекий путь. Уже год, как я опять гражданин, и все еще не привык к этому положению, вернее, не отвык от 14-летнего багажа. Живу однообразно. Занят музыкальным оформлением пьесы, которую ставит наш клуб. Работы очень много, а условия работы трудные и неблагоприятные.

Краснотурьинск будет у меня трамплином к Вам. Надеюсь, что к тому времени ни благополучие, ни здоровье Вас не покинут. Господи, как я хочу Вас видеть. Неужто эта мечта может осуществиться? Говорят, все сбывается, чего сильно хочешь. Посылаю Вам свое фото, и Вы на нем убедитесь, что со мною ничего страшного не произошло кроме постарения.

До скорого свидания. Сергей Коншин».

28 сентября. «Дорогой М. МЛ Пишу Вам все еще под впечатлением Вашей Тарусы. Мне мерещатся тишина, зелень, чистый воздух и прелестная Ваша усадьба. Проведенные мною у Вас несколько дней — лучшее во все лето 1947 года.

Затем докладываю Вам следующее: в руководствах и энциклопедии по жизни растений не нашла я, как нужно пересаживать и культивировать декоративные растения. Узнала только, что душистая козья жимолость, называемая каприфолией, которая и есть у Вас,

имеет "супротивные" листья и пригодна для разведения в средней полосе. Привезенные мною веточки каприфолии я посадила, но имею мало надежды, что она пойдет.

Доехала я до Москвы с приключениями — пароход сел на мель и долго сидел на ней, пока не сдвинул нас буксир "Политотдел".

Желаю Вам всего хорошего. Ольга Павловская».

29 сентября. «Милая Анюшка! Радость бытия от хорошего сентября продолжается. Сегодня с утра 12 градусов тепла. Все свободные часы я работаю в саду, вожусь с цветником. Устаю, косточки ноют, но я доволен. Пожалуйста, только не направляй ко мне больше никого. Хочу побыть один: "Воздух застаивается, гость засиживается — одинаково душно". Настроение у меня тихое, ровное. Свет дали, и в доме стало совсем широко и просторно... Поражен "Литературной газетой" с ее статьями о Трумэне, Бовине, Черчилле. А зима опять обещает быть трудной, и жизнь — серьезной. Вы в очередях и московской суете не видите этого. Мы здесь ближе к толще народной и видим и чувствуем, как живет он.

Будь добра, когда Ирина и Марианна дадут тебе знать об отъезде из Дрездена,— дай знать и мне. Я буду спокоен и за тебя, и за них. Миша».

5 октября. Москва. «Дорогой М. М.! Вы продолжаете быть "весь в гостях", и скуке нет места в уютном домике на Пушкинской (Вам к лицу жить на Пушкинской улице).

А мы живем скверно. Как и у всех, у нас не хватает витамина "D". Уплату этого необходимого нам всем витамина задерживают, и потому нам всем "нездоровится".

Данте я плохо знаю, он мне скучен, только и знаю одну строчку:

Оставь надежду навсегда.

Строчка эта мне сейчас подходит.

На именины Александра был у нас Константин Николаевич. Элегантный, в сером плаще, веселый и милый — перед ним все похожи на дворников. Я с ним tie чувствую, что он почти на четверть века старше меня. Привет от всех нас. Н.Левонович».

10 октября. Моршанск. «Дорогой М. МЛ Проезжая по этим местам, вспомнила, что здесь жил Володя, и дальше нить воспоминаний увела к первым дням знакомства с ним и Вами. Апофеоз его жизни — памятник за оградкой в Троице-Сергиевом Посаде, а у меня не будет даже и этого, да и не нужно.

С большим удовольствием вспоминаю Тарусу и сердечный, простой прием ее хозяина. Желаю здоровья. Истомина».

12 октября. «Родной мой! У меня одно на душе — это картошка и просьба закупить ее, сколько только возможно. Вова в ближайшие дни уезжает в Германию, оставлять семью без картошки — совершенно невозможно, и он, бедный, так мечется, что и сказать нельзя — она же дорожает на рынке каждый день. Сегодня он на

машине от учреждения едет в Тулу за картофелем для сотрудников. Удастся там ему сделать что-нибудь или нет, неизвестно, и сколько он сможет привезти на свою долю — тоже неизвестно. Ты не сердись на меня, но ты совершенно не представляешь себе тот темп, который вырабатывает город Москва.

Ну, будь здоров. Крепко целую. Аня».

14 октября. Покров. «Милая Анюшка! О картофеле. Он дорожает и здесь с каждым днем, да его и не доставляют на базар — не на чем; А по деревням шныряют московские машины и вывозят картофель с места. А кроме того, все насторожились, все ждут войны, ждут обещанной продажи хлеба и ничего не выпускают на рынок. Возможно, что эта тревога ожидания войны напрасна. Мы же ничего не знаем, но факт остается фактом: в природе международных отношений — предгрозовое состояние, и оно страшит и накладывает на жизнь свою страшную печать.

Я направляю к Саввичу заведовавшего местными заготовками. Он должен звонить ему, и он может быть очень полезным в картофельном деле. Больше я ничем помочь не могу».

15 октября. Утро. Опять чудесное утро. Температура 9 градусов тепла. Продолжаю о картофеле для Вовы. Здесь в городе на базаре его купить нельзя. Надо использовать заготовителя, и с ним можно договориться. Пробовал я пополнить свои запасы картофеля, покупая его в коммерческом магазине, но он уже поднялся там в цене до3-х рублей кг и очень плох. Словом, что Бог даст. Много, много людей, у которых ничего нет, и думаю, в первую очередь у Любочки.

Ну, прости скучное письмо и будь здорова. Миша».

22 октября (из дневника). Десятый час вечера. Горит электричество. Тепло. По радио передают романсы Глинки, и в том числе всегда волнующее «Уймитесь, волнения страсти».

Комната моя оштукатурена, светла, чистая, нарядная.

Сегодня первый день «ненастной осени». Падал снег, шел дождик, ветрено и сыро. В больнице не топлено, хмуро, убого. Такое же безотрадное впечатление и от быта людей Тарусы.

До чего же бедна наша жизнь!

Тяжела была прошедшая зима. Не легка будет и эта. Неурожай прошлого года сказался весною «отечною болезнью». Пухли старые и малые. Ели «кавардашки», «тошнотики», «рвотики» — это все из мороженой картошки. Урожай этого года пока не сказывается ничем, никаким обилием.

Домохозяйки как не получали хлеба, так и не получают...

Мое личное существование, конечно, очень скромное. Был хорош урожай овощей на огороде у меня, и это мне в большую помощь.

Прекрасное общество было летом, и было много первоклассной музыки — скрипка, рояль, пение. Таруса оказалась очень нужной и для моих друзей. С ранней весны и до последних дней кто-нибудь, да нуждался в ней. Вчера только уехала Зоя Александровна Сахнов-

ская. Бесприютная и безработная, бывшая артистка московского Малого театра...

Вспоминаю свою поездку ранней весной в Загорск. Прожил я там три дня и каждый день бывал на могиле Володи. Кладбище было беспредельно уныло — лежал грязный снег, топко, холодно, ветер. И мне до сих пор больно, что я не смог посидеть у могилы неторопливо. Кстати, недавно прочитала «Книгу о Володе» Цветаева Валерия Ивановна, сестра поэтессы Марины Цветаевой, и она написала мне: «М. М.! "Книга о Володе" очень интересна, волнующая, читается залпом. Хорошо, что Вы ее написали, хоть и очень скорбная вещь. Спасибо. В. Ц.».

24 октября. «Мишенька, родной! Как-то ты недавно возмутился моими словами, что на свете близких людей нет, что каждому гораздо ближе прыщик на своем носу, чем глубокая рана у другого человека. Своим письмом ты подтвердил мои слова. У меня тревога, беспокойство. Вова мечется перед поездкой в командировку, чтобы достать своей семье картофель. Я обращаюсь к тебе, деньги есть, надо только достать, и чем же ты мне помог? Все кончилось. Вова съездил в Тулу, промучился пять дней и с большим трудом достал 10 мешков картошки. Впрочем — я не хочу, чтоб что-нибудь лежало между нами и сколько-нибудь портило наши отношения. Ты мне близкий, родной, как никто. И я знаю только одно, что я всю жизнь твоя должница, что все, что сделано тобою для меня, я отплатить не сумею. А вообще, я начинаю думать, что язык нам дан для того, чтобы запутывать отношения, и надо много, много молчать. Давай беречь друг друга — может, еще взаимно пригодимся...

Ну, будь здоров. Крепко целую. Пиши. Аня».

10 ноября. «Мишенька, родной! Прошли праздники, и на этот раз мне жалко, что они прошли, так тихо и мирно на этот раз протекли у нас с отцом. Была ужасная погода. Шел снег, лил дождь, под ногами мокро, и людям хотелось сидеть дома. К нам никто не зашел, хотя я накрыла стол и ждала с кофеем. Любочка захворала, и девочки сидели с нею. Ребята Зовы также не пришли — там захворала бабушка...

Вчера Н.В.Крандиевская пригласила меня на вернисаж выставки картин в Третьяковскую галерею. Народу там было так много, что мы попали только благодаря директору галереи, который провел нас в свой кабинет, где мы и разделись. Тематика выставки очень однообразна — война, современность...

Вечером вчера же проведали Любочку. Чувствовала она себя плохо, температура 39,5. Сегодня жду целый день звонка, но девочки не позвонили, следовательно, все в порядке — обошлось гриппом.

Максимовну поместили в Боткинскую больницу, и она очень довольна. Вова доехал хорошо и сейчас в Дрездене у Ирины. Ирина с Марианной приедут числа 20-го. Я так устала их ждать; что сейчас и думать о них не могу... Пиши. Аня».

10 ноября. «Дорогой М. M.! Я знаю, Вы ждете ответа относительно "Книги о Володе", но то я была в отпуске, то Владимир Дмитриевич уехал на Кавказ, а вернувшись, заболел.

Я впервые вижу Вашу книгу в таком настоящем виде, и прочитала еще раз. Говорю правду. Мне очень понравился автор — душевной тонкостью, умным своеобразным языком, мягкостью и теплотой тона — нечто от свечей в старинном зале... Я не льщу Вам, все это истина.

Печатать, конечно, нельзя, и не будут, какие бы вступительные статьи не предпослать... А жаль. Для музея, для будущих поколений, думаю, она будет приобретена.

Как прошло у Вас лето, как Вы себя чувствуете? Буду рада узнать. К.Сурикова».

10 ноября. «Милая Анюшка! Хочу думать, что сегодняшний день есть день свидания твоего с Ириной и Марианной. Пусть будет он безоблачен и ясен. Поцелуй за меня обеих, а Марианну поздравь с днем рождения: "И пошел ей 13-й год".

По нашим "тарусским данным" хорошо бы Ирине расстаться с Западом. Конечно, советовать легче всего, но и прислушиваться к совету иногда не мешает. Да это, кажется, и не идет вразрез с ее намерениями. Нужно только, чтобы на этот раз не был вымощен ими ад.

Ну, чтобы Ирине на какой-либо дружественной машине подъехать сюда на вечерок к камину. И гусь висит у меня на перекладине. А зима сказочна. Два дня деревья стоят, осыпаны инеем. Мальчишки по всем направлениям несутся с гор на салазках...

Праздники у меня прошли очень тихо. Сидел за письменным столом часов по восьми. Кончил главу о Чкалове. Что-то даже доволен ею:

Когда мы в памяти своей проходим прежнею дорогой,

все чувства прежних дней вновь оживают понемногу.

Люлечка, Осадчий, Мищенко, Тарбеева, сестра Паша и еще, еще — все ушедшие.

Принялся за "Владимир". Материал большой, главное на тему — быт во время войны. Им никто не занимался. Все внимание было на фронте, на переживаниях там и действиях. Но ведь миллионы жили-то в тылу. Разве можно сбрасывать их со счета?! Между 15 и 20 декабря я смогу начать свой отпуск. Хочу побывать на выставках, концертах, в музеях. Вообще, это меня привлекает, только пугает жилище. Всего бы лучше иметь номер в гостинице, но ведь это недостижимо. Миша».

14 ноября. Кокошкино. «Не пишется что-то, М. М. Много думается, много делается, а жизнь остается по-прежнему трудна. Работа дает мне 491 руб. и 500 грамм хлеба. Дает работа и 6 куб. дров. Получили пока лишь 1, а сколько на него потрачено нервной энергии. Пришлось ехать в РОНО и целую неделю ходить к председателю колхоза, и лишь взятка возчику устроила дело с подвозкой.

Прожиточного минимума работа не дает и не оставляет ни сил, ни времени на что-либо другое. Вот обычный рабочий рядовой день: в 8 часов надо уходить. Спешу до этого времени чурочками согреть самовар и напиться чаю с кусочком сахара. Работа выматывает так, что шатаюсь, и к двум, иногда к трем попадаю домой и несу с собою сто тетрадей на просмотр. Обед: щи пустые и овощи пареные, но свежий воздух все делает вкусным. Сразу после обеда приниматься за какие-нибудь домашние дела не могу, но к 6 часам надо затапливать вновь маленькую печку, готовить к ужину картошку с рыбьим жиром (других жиров нет) и чай...

Знаете, о чем мечтаю — сразу очутиться в Тарусе и заснуть моментально дня на три на трех мягких перинах, на которых уложили меня летом, утонуть в них да и закрыться ими от людей. Укатали сивку крутые горки. А.Крюкова».

16 ноября. «Милая Анюшка! О том, что Ирина не приехала, я уже знал. Ты слишком давно и напряженно ее ждешь и устала от этого ожидания. А ждать есть великая мудрость, и не дается всякому... Последнее время я замечаю у тебя склонность к пессимизму. Это ты пожила более сосредоточенно, более одиноко. Внимательнее поглядела вокруг и свернула на дорожку грустного восприятия жизни. Не углубляй этого. Не стоит. У тебя особенно нет к этому причин.

Ваши "одинокие праздники" удивили меня. Ну мне, отшельнику, это положено, а в людной Москве остаться, с накрытым к тому же столом, без гостей — что-то необычно. Я не люблю и люблю праздники. Одинокому человеку в них больше грусти, сильнее проявляется желание быть в кругу близких. А люблю по старой гимназической привычке к празднику, дню особенному, дню свободному...

Сегодня воскресенье, праздник. Встал в свое время, как обычно, в 7 часов, еще утро серело, размел дорожки на усадьбе. Идет снежок, погода милая. Убрался в комнате, почитал "Форсайтов". Книга любопытная, в ней много зла, ума, насмешки... Вечерами прилежно пишу. В уюте моей комнаты в полной тишине и одиночестве — так отлично вернуться к прошлому. Живу сосредоточенно. Бывает у меня лишь художник А.В.Григорьев. С ним интересно. За ним большое прошлое. К огорчению, он только курит, и от этого мне бывает "томно". В больнице по-прежнему все "вон из души". Радует только отношение больных. Общение с ними — это есть "упражнение в делании добра".

Кстати, что сталось с портретом Константина Николаевича, написанном здесь Крандиевской? Миша».

28 ноября. «Мишенька, родной! Три дня назад приехала Ирина. Приехала всего на шесть дней, и ты себе можешь представить, как она загрузила меня. Комнаты мои сразу превратились в кладовую, а я во что? Даже не знаю. Домработница проделывать работу, какую я несу сейчас, не согласится никогда.

5 декабря. Эту неделю не знаю, с чем можно сравнить. События развертывались с такой быстротой, как не бегут даже в кино...

Болела Ирина и выехала больной. Второго декабря скончалась в больнице Максимовна. Вчера вечером мы ее похоронили на Ваганьковском кладбище. Я ходила к ней, пока она была дома, два-три раза в день. В больнице она пробыла последние четыре дня в очень хороших условиях. Умерла тихо в полной памяти. Отпели в церкви. Были извещены все ее родные и друзья. Были и мы с отцом. Думаю, что долг нам по отношению к Максимовне мы выполнили сполна.

Сегодня тихий день. От всех событий чувствую себя разбитой. Марианна не радует. Жизнь в Дрездене очень ее разболтала, и подтянуть ее будет трудно. Жду теперь твоего приезда в отпуск. Аня».

3 декабря. Ленинград. «Получила Ваше письмо. Что же? Хорошо, что Вам хорошо. Ясно представляю отдельные моменты Вашей жизни, и легкая зависть овевает меня. Да, зависть и грусть. Ну, что поделать — тепло, свет и интерес к жизни, который вы изливаете на окружающих, всегда проходят мимо меня... Так было, так будет... И не только расстояние причиной... Хорошо, что написали. И за малое большое спасибо.

Наступающую осень, зиму встречаю более уверенно, смело и спокойно, чем прошлые годы. Вообще, состояние устойчивое. Муки от военных лет отошли, и организм снова хочет света, тепла, радости бытия. Так странно наблюдать это оживание. Казалось, все умерло, убито... держался на поверхности жизни, реагируя очень поверхностно, а теперь снова включена вся психика, и ничего — оказался цел дух человека. И это сознание невероятно радует и дает отраду и внутренний мир. Я решительно всем довольна (самым малым). Ощущаю и благословляю каждый миг.

Одна моя приятельница советует приготовляться к смерти, как к цели земного существования... Нет, не понимаю я этого.

Смешно молчать, молчать и вдруг прорваться. Это оттого, что, наконец, я снова одна в своей келье, могу располагать местом за столом и временем. И видите — душой обернулась к Вам, дорогой М. М. Ничего не поделать — мало нас остается, и тянет повидаться. Н.Вревская».

8 декабря. «Милая Анютка! Умерла Максимовна. Вечная ей память до нашей гробовой доски. 36 лет ютилась она около нас, ютилась приверженно, крепко, верно. А последние годы, по существу, никого у нее и не осталось кроме нас, особенно после смерти сына. Она цепко боролась за жизнь и долго не сдавала и жила, и умерла "самостоятельно", без нагрузки на других... 36 лет прошло с нею. Чужая она — была своя, близкая, родная. Да, будет ей легка земля.

Часто, очень часто и мысли, и сердце около тебя. И это особенно, потому что перечитываю старые письма, дневник, и каждый вечер —

прошлою жизнью живу я...

Работаю сейчас над "Владимиром". И что надо отметить — самые близкие люди, своя семья представлены письмами или очень

слабо, или совсем не представлены. Особенно семья Вышипанов и молодое поколение Долгополовых. Их нет, они вне круга моей жизни, переписки, отношений. А ведь я так охотно и внимательно откликаюсь на всякое обращение, и с людьми "чужими" дружба и общение держатся десятилетиями. Это, конечно, не ново. Здесь и причина "двух поколений — отцов и детей", и чрезмерная загруженность молодого поколения борьбой за существование, борьбой за положение в жизни. У стариков это уже определилось. Борьба почти закончилась, и внимание может быть уделено и другому.

Почти заканчиваю первый том "Саги о Форсайтах". К первому моему впечатлению прибавлю следующее — это серьезная попытка дать "Историю Англии" на протяжении ста лет на примере одной семьи. Есть страницы волнующие. А образ старика Джолиона — потрясающ. Прошло уже Введение, запели уже "Христос рождается". Дело к "Спиридону-повороту". Осень эта прошла как-то легко. И настроение у меня все время спокойно-тихое. Я очень занят, и дня мне не хватает. Удручает наш электросвет. Он до того тускл и так часто не горит, что, no-существу, мы живем с керосиновой лампочкой.

Ну, будь здорова. Миша».

11 декабрь. «Стоит погода на нуле. Тихо и бело. Обещали по "Покрову" сиротскую зиму. Пока она и стоит такая.

Сумерками топлю камин, и часа два у него очень приятны. Стоит особая тишина, и веет миром и покоем. Многое передумается за эти часы, о многом вспомнится. Работа моя кончается к двум. В два я обедаю в обществе художника Григорьева, который "прижился к дому", и который пишет у меня натюрморты.

Я часто задаю себе вопрос — хорошо ли я сделал, бросив Владимир? И ответить на него так и не могу. Пожалуй, у меня и не было лучшего выхода. Мой возраст, мое "ссыльное прошлое", наконец, особенности моей натуры — привели меня в Тарусу. Не хорошо, конечно, что она так отрезана от Москвы и что в ней нет церкви.

С 15-го ухожу в отпуск, уезжаю в Москву и уже начинаю думать, как я до нее доберусь».

14 декабря. «Поленово. Спасибо за память и доброе слово, дорогой М. М. Мне тоже очень недостает наших дружеских бесед с Вами, которые всегда помогали что-то уяснить и поднимали в ту область над обыденщиной, без которой нам трудно жить. Теперь в музее есть лошадь, и когда, наконец, встанет река, я ее за Вами пришлю как-нибудь в хорошее воскресенье без метели.

Я сейчас в большом ничтожестве после месячного гриппа на ногах. Состояние отравленное, и слабость сердца ужасная. А мне недавно перечислили гонорар за 15-летний труд над книгой и нужно работать над ней. Не придумаете ли Вы чего-нибудь экстраординарного? Будьте мне добрым гением.

Я читала интересные вещи. Между прочим, прочла "Жизнь Иисуса" Ренана. Оказалась удивительно свежая вещь, полная како-

го-то чистого воздуха и света. Мне она очень много объяснила в творчестве отца.

Сердечный привет. Ваша Сахарова.

P. S. Дети оба пока здоровы, и двигаются своими путями».

18 декабря. Ленинград. «Многое доступно человеку, а вот как трудно бывает заставить себя написать письмо. Сижу дома с гриппом. Скоро неделя, а протянулась за долгий, долгий срок. Просто места не нахожу. Гложет да гложет тоска. Отвлекаюсь и книгой, и пустопорожней обывательской беседой, но нет — тоска. Говорят, предсмертная бывает тоска? Но я на этот раз, ведь, поправляюсь? Не без влияния оказалась и денежная реформа. Я умудрилась потерять свои маленькие сбережения. Вот теперь и не стало денег к Вам на поездку. А я-то уже позволяла себе мечтать о тарусских далях, о пушистом снеге, об уюте Вашего дома и, наконец-то, поговорить с Вами, не спеша, и до конца так, чтобы надоело. Впрочем, я начиталась Рериха и снова укрепилась в вере в психическую энергию, о которой он говорит совершенно точно. Эта книга написана в 1931 году на Гималаях, где он прожил пять лет.

А как все надоело! Опротивела ложь и людское стадо, эти "гомункулусы", как черви, сидящие в своих земляных норах. И это ужасное радио с шумами вместо музыки, и эти книги — многословно пустые, заставляющие жалеть об изобретении книгопечатания. На улице серо, бело, холодно... бр... бр... Не глядели бы глаза, не слышали бы уши... прилип бы язык... Жуткая пустыня, по которой носятся призраки за белыми булками — авось, поймаю. Однако хватит злиться. Н.Вревская».

20 декабря. Муром. «Дорогой М. М.! Недавно вернулся из Владимира, где была так называемая конференция онкологическая, а по существу, нудная, скучная и совершенно бездельная болтовня, в которой, однако, Ваш покорный слуга должен был принять участие. Владимир грязен, как политика, дороги ужасные. Возвращаясь с конференции, я шлепнулся в огромную лужу и искупался в ней. Можете Вы представить, каким я явился на ночлег?

Из разговоров с владимирскими врачами я вижу, что там Вас вспоминают очень тепло и очень жалеют, что у них оборвалась с Вами связь с Вашим отъездом. Я боюсь того же, как бы Вы не перестали мне писать. Вы один из самых близких мне людей, оставшихся пока живыми, и я очень дорожу даже этой неполноценной почтовой связью.

Своей поездкой в Москву в этом году я недоволен. Я ехал, так сказать, "морским путем": из Мурома до Горького по Оке, от Горького до Ярославля, затем от Ярославля до Рыбинска (теперь город Щербаков) и от Рыбинска до Москвы по так называемому "Рыбинскому морю". Но это не море, а лужа, затопившая чудные, плодородные, богатые дичью и лесным зверем места с громадными массивами строевого леса. Все это под водой. Ярославль и Рыбинск (моя родина) носят следы разрушения. Но об этом всего не напишешь.

Желаю Вам всякого успеха. Н.Печкин».

Москва. «Дорогой друг мой, М. М.! Спасибо, спасибо Вам еще раз за Ваше милое, полное участия к моим переживаниям письмо. На последнюю Вашу фразу: "За что? И когда же он перестанет гневаться на Вас?" — я Вам отвечу словами П.И.Чайковского к фон Мекк:

"Посылаемые нам бедствия и страдания не суть бессмысленные случайности, они нужны для нашего же блага, и как бы это благо не было далеко от нас, но когда-нибудь мы узнаем и оценим его. Опыт уже научил меня, что даже в этой жизни весьма часто конечный результат многих страданий и горестей — благо... Быть может, только там поймем мы все то, что здесь нам казалось непостижимо несправедливым и жестоким. А покамест мы можем только молиться и благодарить, когда Бог посылает нам счастье, и покоряться, когда приходится терпеть горести. Благодарю Бога, давшего мне это понимание".

Простите за длинную цитату, но это полностью ответ на Ваши слова.

Я очень много хлопочу об устройстве своей судьбы, реабилитации и работе, много препятствий на своем пути преодолеваю и верю, кто ищет, тот всегда найдет.

Два раза была в театре: на балете "Франческа да Римини", музыка Асафьева, и на "Летучей мыши" Штрауса. Последняя "роскошное убожество". Уйма денег истрачена на роскошь костюмов и декораций, но ни то, ни другое не искупает скуки недаровитых исполнителей. Ни блеска талантов, ни яркого юмора. Вспомнились Потопчина, Шувалова, Кавецкая, Пиантковская, Клара Юнг — те без декораций зажигали, восхищали, восторгали, а нет таланта — нет и спектакля. Музыка — да, но музыку Штрауса мы с Вами слушали, сидя у камина, и насколько это было лучше.

Примите мой привет. Зоя Сахновская».

* * *

В половине декабря я уехал в месячный отпуск в Москву. Вставал грозный вопрос с пропиской. Две недели ходил я в милицию, прошел ряд инстанций и, наконец, к концу отпуска был прописан у Ани на Вспольном. Все мне было тяжело в этом доме — и стены, и люди давили меня, и тревожно-мнительное состояние являлось доминирующим в моем самочувствии. Кроме того, заболел Константин Николаевич Игумнов. Я посещал его каждый день и наблюдал одно — болезнь обертывалась тяжело и не давала надежды на выздоровление. Дня за два до дня моего рождения 18/31 декабря К. Н. уже слабым голосом сказал мне: «Посмотрите там, у рояля, я приготовил Вам подарок». Год тому назад я похвалил старые вышивки у его древней тетушки, и вот он помнил об этом.

Новый, 1948 год встречали у Ани своею семьей. Мне исполнилось 65 лет. В Москве я их чувствовал значительно острее, чем дома, у себя в Тарусе. Я в Москве старел и от воспоминаний, и от дома, и от всего окружения, и все меня там утомляло, и все мои намерения

и планы на Москву, такие дерзновенные, остались невыполненными.

Январь стоял морозный и вьюжный. 'Дорога на Тарусу была занесена, и только 22-го числа я смог вернуться домой. Уезжал я в Москву с удовольствием — вернулся в Тарусу с наслаждением...

Таруса

8 марта 1952 г.

1948 год

«Старость, в постепенности своей, есть развязывание привязанности».

В.В.Розанов

22 января. «Милая Анюшка! Спасибо тебе за ласковое и спокойное гостеприимство и прости за беспокойства и лишние хлопоты.

В московской жизни много удобств — и газ, и белый хлеб, и много другого, но на мой взгляд, в ней еще больше неудобств, которые очень усиливаются лишним человеком. Я все время чувствую в Москве причиняемые мною неудобства и оттого устаю от нее больше обычного и с радостью возвращаюсь к себе.

Дорога сюда прошла гладко. Сел в первый же автобус, в вагон ж. д. вошел не спеша, и были места даже у окошек. Почитал три часа и очутился в Серпухове. У вокзала машины на этот раз не оказалось, и я пошел к бору, где и сел на грузовую машину до Тарусы. Дома я был в 6 вечера. Дом я нашел в порядке, чисто, тепло. Тут же самоварчик, а затем камин и мытье у него, чистое белье, чистая постель и удивительная тишина, и отсюда в телеграмме тебе — "наслаждаюсь". Я и в самом деле наслаждаюсь и благодарю Бога за все.

Новости здешние: с 1 февраля пойдет автобус от вокзала в Серпухове до Тарусы и обратно. Вот тебе разрешение дорожного вопроса. Сколько раз в сутки он будет ходить, не знаю, но лиха беда начало. Жизнь не стоит на месте — все течет, все движется.

Снегу в полях мало. Зима с оттепелями, боятся за озими. Суши сухари. Пригодятся. Сейчас это доступно и возможно, особенно в Москве. Подводя итог московским впечатлениям, скажу: я понял Вашу жизнь с Любой с Вашим окружением и Вам не завидую. Жизнь московская — "искусственная жизнь". Она выхолащивает и душу, и тело. В ней люди часто в тягость даже себе. А вечная суета этой жизни — она просто невыносима.

Ну, Христос с Тобою. Поцелуй и поблагодари Саввича. Миша».

28 января. Ленинград. «М. M.I Неожиданно появились деньги за когда-то сделанный перевод, и я начинаю думать о поездке к Вам. В марте будет светлее и теплее, начнет таять, моя любимая весенняя пора — прогалины черной земли среди снежных полей, наст

по утрам и ручейки на припеке, и припекающее сердце, и шалый ветерок... Хорошо. И если удастся почувствовать все это — навек буду помнить. Ну, а об остальном не говорю — Ваши два слова живят душу, застывшую и бронированную, но... слышала о болезни Игумнова. Это не нарушает Ваших планов?

Читала Иоанна Дамаскина. Обет молчания хорошая школа для самоуглубления, и даже в миру надо выучиться молчать, особенно мне с моей экспансивной натурой. Ну, да ладно. Может быть, поговорим еще. Наталья Вревская».

В тот же день. «Мишенька, родной! Грустно мне, что тебя не покидало у нас чувство "лишнего человека". Вот уж это ни к чему. Мне все время было грустно, что ты уедешь и что я не могу тебе предоставить таких удобств, чтобы тебе было хорошо, уютно, тепло и ты бы жил, не задумываясь, и не стремился бы в Тарусу. Несколько дней по твоем отъезде я страшно чувствовала твое отсутствие, и мне было грустно и не по себе. Сейчас же опять втянулась в нашу сутолоку, и кажется, что ты был с нами год тому назад. Таруса бывает мне порой страшна и ужасна, и я едва-едва мирюсь с нею. И вместе с тем, тянет меня иногда в нее — в тишину с широкими далями, в кресло у камина, треск дров... Но... у каждого свое.

Ежедневно звоню к Ушаковым и справляюсь о здоровье Константина Николаевича. Температура вечерами до 38,6, слабеет ужасно. Аня».

1 февраля. «Милая Анюшка! Мое стремление в Тарусу вызывалось вовсе не отсутствием комфорта у тебя, ты сделала все, что могла, а... сроки мои приближались, отпуск мой кончился, меня ждала работа, эту работу несли мои товарищи, это была лишняя нагрузка на них, и надо было мне иметь совесть. И я рад, что уехал вовремя и все получилось, как "подобает". Тебе страшна Таруса. А чем? Оторванностью? Этот страх должен уступить покойному отношению к "возможному". Мы в таком возрасте, что каждый день может принести "сюрприз ожидаемый". Такая развязка неизбежна. И бояться ее можно, конечно, но нужно сцепить зубы, когда она придет, а до тех пор радоваться, что живешь и благополучен. А я не теряю надежды, что у Вас с Саввичем нодойдет минута решения быть ближе к природе и Богу. Я вижу, что последний год уже произвел в Вас перемену. Вы ближе стали друг другу. Вы поняли, что дети отошли от Вас, что им до Вас меньше дела, чем Вам друг к другу, и Вы начинаете беречь Ваш покой и единение. И это разумно. И это должно идти дальше, раз Господь благословляет Вас долголетием. И я бы понемногу бы готовил Тарусу на старость, чтобы всегда был готов и "стол и дом". И радость от общения с детьми и внуками будет полнее, не омраченная ежедневными расхождениями и по возрасту, и по вкусу.

О Константине Николаевиче я имею регулярное сведения, и сам пишу ему каждые два дня. Миша.

P. S. Я потерял веру в выздоровление К. Н. Он не жилец на этом свете, а сколько у него интереса еще к жизни, и как ему хочет-

ся еще жить! Мне радостно было наблюдать его здесь летом. Никакая мелочь не ускользала от его внимания. Он не говорил, но все замечал. И когда комната моя, после ремонта, приводилась в порядок, я часто заставал его в ней — войдет и наблюдает, что и как делается в ней...

А дни бегут и бегут. Уходит жизнь, уходит! Особенно я остро это чувствую в часы ночные. И все мы кажемся мне тогда песчинками — несет нас, несет и вот-вот бросит в "Господня земля и все, что наполняет ее...". Крепко обнимаю тебя, моя голубушка. Будь здорова, не суетись очень».

8 февраля. «Дорогой М. МЛ Беседовал я о К. Н. с Владосом. На положение его он смотрит пессимистически, хотя и не безнадежно. Предложил еще ввести 5 миллионов пенициллина. Состояние К. Н, нервное и довольно раздражительное. Он изверился в том, что его лечат правильно и что врачи понимают его болезнь. Очень раздражен новым курсом пенициллина. Считает, что болеть ему придется еще три месяца. Сказал мне, когда я ему принес цикламены, что больным не следует дарить цветы. По-прежнему всем интересуется и очень внимателен к друзьям. Что же делать-то М. М.? Напишите, как Вы смотрите на состояние К. Н. Румнев».

8 февраля. Загорск. «Милый М. М.! Достоевский сказал: "Каждому человеку нужно, чтобы было, куда ему пойти". Так вот, и мне нужно все рассказать Вам. Грустно смотрю я на мир. Старики уходят из этой жизни, и так жаль их терять. Больна Надежда Григорьевна Чулкова. Она прошла через всю мою жизнь... Вам тяжело терять Игумнова... А всем нам очень тяжело с молодыми.

Дома у нас тепло, но нет света и в квартире шумно, беспокойно, суетливо. Я как-то сыта, но с одеждой трудно, все так износилось, что не знаю, что дальше делать...

Рукописи отца принципиально в Литмузее решено купить, но когда это оформится, никто не знает. Татьяна Розанова».

13 февраля. «Дорогой М. МЛ Ну вот, я нахожусь от Вас совсем близко — в Новосибирске. Ехал долго и тяжело, но радостно. Сейчас окружен вниманием жены и сына, и все кажется сном. Через три дня выезжаю к брату Анатолию, а оттуда в Москву. Конечно, окончательное счастье будет, когда попаду в края, где родился и вырос, и встречу людей, которые дороги с детских и юношеских лет, и в первую очередь с Вами.

Впечатлений и переживаний у меня со вступлением на Большую землю масса. Я чуть не заплакал, когда в Находке увидел первую сосну, а пение петухов показалось мне нежной музыкой из далеких прошлых времен. А первый паровозный гудок разлился по мне сладким трепетом. На каждой станции я покупал что-нибудь из того, чего не видел 15 лет — семечки, все молочные продукты, морковь, соленые огурцы, лимоны, мандарины и проч. К сожалению, мне пришлось рассчитывать каждую копейку, так как реформа и два месяца ожидания парохода угробили меня совершенно. Приехал я фактически совершенно нищим, но зато, как всегда, богатый

верою в свою счастье, бодрый, с большим желанием жить и люблю жизнь еще больше. Одним словом, М. М., родился я второй раз на свет и, быть может, теперь более удачно.

Обнимаю и крепко целую, теперь уж близкий, почти счастливый и любящий Сергей Коншин».

21 февраля. «Субботний вечер, в окна смотрит луна, усадьба тоже залита лунным светом... Как я жалею, что не побудете Вы с Саввичем здесь ранней весною. Мне просто жаль Вас... В начале апреля нужно Вам приехать сюда недели на две. Это просто необходимо...

Жизнь до того тускла и сера, что только в природе можно находить оправдание для нее. Здесь лежит неисчерпаемая радость для души. Даже не в церкви (там не всегда), а здесь. В церкви часто бывает много досадного — не в службе (хотя бывает и в этом), а в окружении. Там бывают только моменты "взлета", а здесь — в тишине под небесным сводом все гармонично, и все говорит о том, что ты часть целого... Только души очень загрязненные не могут почувствовать этого.

Воскресенье, 22.11. Очень тянет меня подъехать к Вашему празднику "свадебной годовщины" 28, но ничего не решаю и все оставляю "на случай".

В больнице у меня нелады с нашим главным врачом. Все пустое мелкое, но тем не менее, портящее настроение. Все жду каких-либо перемен в "настроениях и направлениях" в районном масштабе, а их все нет, хотя репутация "верхушки" заставляет ждать этого.

Дочитал "Сагу" Голсуорси. Прекрасно! Я радуюсь тому удовольствию, какое получишь ты от этой книги. Не надо читать ее только залпом — тогда получишь удовольствия и дольше, и больше. Миша».

В тот же день. «Родной мой! Так долго не было писем от тебя, что стало грустно, и опять, опять затосковала я от Тарусы, от твоей оторванности от всех нас. А все бы могло быть иначе. Пусть поезд будет идти 2—3 часа, но можно всегда приехать и часто быть вместе. Годы бегут, пришла старость, конечно, пришла, я так ее чувствую... и хочется одного — быть вместе.

Морозы, холодно, гриппую. Хотела сегодня навестить Константина Николаевича и побоялась заразить его гриппом. Состояние его плохое. Исхудал он так, что на него страшно смотреть. Ничего не ест.

К нашему сорокалетнему юбилею жду тебя непременно. Будут только свои... все участники этого "важного события".

Возвращаюсь опять к Тарусе. Надо стремиться к тому, чтоб найти другой дом на ж. д., чтобы мы, живя там, не рвали связи с детьми, чтобы они могли помочь нам на случай болезни, а после нашей смерти могли иметь дом, где могли бы отдыхать и где на каждом шагу они чувствовали бы нашу думу, нашу заботу о них, продолженную даже из потусторонней жизни. Надо только хотеть это делать, и давай, давай хотеть.

Крепко целую. Аня».

29 февраля. «Дорогой Мишенька! Вчера мы отпраздновали 40 лет Аниной и Володиной свадьбы. Прожить сорок лет — не шутка, но щи прожить, как прожили они душа в душу, без единого темного пятна — не всякому удается. Володя сварил брагу, да такую крепкую и вкусную, что все мы изрядно подвыпили. Я до самой последней минуты думала, что ты подъедешь, и твое отсутствие было единственным огорчением этого дня. Все остальное удалось на славу. Пироги были вкусны, торты сладки и пышны, свежие цветы украшали стол... Аня пригласила Луку с Настей, и это было очень трогательно и мило. Жаль, жаль, что не приехал.

Целую. Люба».

29 февраля. «Милая Анюшка! К твоему юбилею я написал, кажется, очень грустное письмо. Прости за него.

Представляю себе, как ты сегодня хлопочешь и готовишься, а у меня тихий воскресный день, на солнышке 12 градусов тепла, долго сидел на воздухе и читал "Два капитана"... Солнышко разбудило во мне надежду на твой приезд, но, конечно, это мечты "одинокого старика".

Художник Григорьев вот сегодня огорчался, что его все зовут стариком. Это оттого, конечно, что он плохо выглядит и плохо одет. Ведь он на 10 лет моложе меня. А я вот и не обижаюсь на "старика", хотя меня здесь никто не зовет так, ни в глаза, ни за глаза, благо, весь город и район знает: "Мих. Мих.— доктор", а "старик" достанется Григорьеву. Он без денег, без работы, голоден. В Москву ехать не решается, там на его квартире ловит милиция. Я его пою чаем и кормлю, когда он заходит ко мне, и жалею своим вниманием и ласкою.

Сгущаются сумерки. Из труб валит дымок. Опять заморозило. Ну, Христос с тобою. Не стой в очередях — у нас здесь утверждают, что очереди опять появились в Москве. Миша».

1 марта. «Мишенька, родной! Как мне было грустно! Как я расстроилась, когда получила твою телеграмму! Но я все ждала тебя, когда уже сидели за столом — все казалось, что ты войдешь. И опять должна сказать: "Проклятая Таруса"... Пили за твое здоровье, и мне вспомнилось, как ты не попал на нашу свадьбу. Вот и на "юбилей" не попал, такая, видно, судьба.

А все были такие нарядные, красивые, довольные и веселые. Лука был такой торжественный, седой, благообразный. Настя говорит, что он собирался на этот вечер три дня. Марианна в этот день была очаровательна, в школу не ходила, очень помогла мне в приготовлениях и молодым красивым обликом радовала всех. Сидели мы с отцом во главе стола, я не хозяйничала и только радовалась на всех.

Крепко целую. Аня».

5 марта. Краснотурьинск. «Дорогой мой М. М.! Вот я уже и получил Ваше письмо по новому адресу. Очень мне стало грустно, прочтя его. Значит, Константина Николаевича мне и не увидеть. Случилось, по-видимому, то, чего я все время так боялся. Как было

бы хорошо, чтоб К. Н. приехал к Вам, и, может быть, Вашими заботами он еще долго проживет. И вдруг, когда он будет у Вас, неожиданно появлюсь и я у Вас... А Вы говорите, жизнь плохая... Теша себя такими мечтами, уже на душе делается радостно.

Здесь у брата Анатолия очень хороший приемник, и я сейчас наслаждаюсь прекрасными концертами, которых столько лет не слышал. К большому своему огорчению все время убеждаюсь, что ужасно я отстал, так много нового, хорошего появилось за это время. Современная мне молодежь носит высокие и заслуженные звания, и я никак не могу себе представить хорошо знакомых мне юношей в положении профессоров, лауреатов и заслуженных артистов. Но самое обидное, это то, что хорошо знал, позабыл и часто, слыша знакомые мелодии, мучительно вспоминаю, что же это такое. Наверно, когда побуду в Москве, растеряюсь совсем.

Пока же что я переживаю большие финансовые трудности, так как дорога мне стоила дорого и на мне теперь еще два существа — жена и сын, а не работаю я уже с 10 января и тут уже сижу безработный две недели. Ну, своего счастья я все-таки дождался. Заботами брата я опять прилично одет и чувствую себя опять человеком. Итак, дорогой, ждите меня. Раз я уже сумел проделать такой большой путь: Магадан — Краснотурьинск, то от Краснотурьинска до Тарусы доеду. Ваш любящий Коншин».

7 марта. «Милая Анюшка! Получил Ваши — твое и Любы — "юбилейные письма", порадовался хорошо прошедшему празднику и, конечно, погоревал, что не удалось мне побыть с Вами. То не было дороги из-за пурги, то дорога начинает портиться из-за тепла и весны.

Ты что-то давно ничего не пишешь об Ирине. Думаю, что отвыкла она от всех нас. Легко сказать — четвертый год живет она в Германии полнокровною и личною, и деловою жизнью, при том в условиях, таких отличных от наших.

С хлебом здесь невесело. Очереди за ним с ночи. Да, кажется, и у Вас такая же картина. А "преступная Таруса" поражает обилием преступлений. И, конечно, не потому, что она служит "зоной", а загнила здесь "верхушка". Сейчас сняты ряд работников и из райкома, и из торгующих организаций. Давно здешний аппарат требует смены.

А что же ты ничего не написала мне о состоянии здоровья Константина Николаевича? Я полон тревоги».

11 марта. Сегодня день рождения Володи.

Хмурое, серое утро. Хлопьями падает мокрый снег.

Умирает Игумнов. Вчера вечером я получил такую телеграмму: «Положение тяжелое. Берут в больницу. Приезжайте скорее».

Третьего дня вечером «видение» с Медвежьей Горы. В открывшихся дверях — Георгий Владимирович Нашатырь. Расстались мы с ним на Медвежьей Горе 12 лет тому назад. В прошлом секретарь нашего посольства в Париже. Петербуржец. Сейчас приехал, Колымы с томиком французского романа в руках, сохранив при том весь

«шарм» парижанина, несмотря на четырнадцатилетний лагерный стаж.

Его приезд на один вечер, конечно, тронул меня, и мы чудесно поговорили с ним у камина.

21 марта. «Милая Анюшка! Прошла неделя после моего отъезда из Москвы, а все еще я живу одним — тяжелым состоянием здоровья, боюсь сказать, умирания Константина Николаевича. В последний мой вечер у него я долго пробыл с ним. Поговорил о завещании, и он тут же отозвался на это. Увезли его в больницу, и в каком он был состоянии? Дома оставлять его уже было нельзя. Он был не ухожен.

А вчера к вечеру со станции Тарусской пришла пешком Сахновская Зоя Александровна. Она потерпела полный крах — ее "попросили" выехать из Московской области, и она вновь без работы, без угла и без куска хлеба. Держится молодцом, бодра, остроумна, просто "героична".

С наслаждением читаю "Иван Третий государь вся Руси" Язвицкого. С первою же оказией пошлю тебе первый том.

Мой голубчик! Ярко светит солнце. Тепло. Ведь это весна. Не обмани меня и приезжай.

25 марта. Вчера вечером по радио объявили о смерти Игумнова.

28 марта, воскресенье. Аня! Напиши мне, что дало вскрытие тела Константина Николаевича? Тяжелое чувство осталось у меня от московских знаменитых эскулапов. Зажиревшее сословие. Они даже забыли о первом долге врача "не вредить". Нельзя же было месяцами вводить пенициллин каждые три часа. Да ведь этого и здоровый человек не вынес бы. И вводили-то пенициллин наугад, не определив болезни.

Со смертью Константина Николаевича, ух, как много ушло из нашей жизни, и как мы обеднели!!

Со дня его смерти хожу "сомнамбулой", ничего дома не делаю, сижу часами у камина, молюсь вместе с Вами о его душе, а вчера провожал его гроб до могилы... Я знал, что он умирает. Прощаясь с ним 14 марта, я поцеловал ему обе руки. Он не протестовал, он понимал тоже, что больше нам не увидеться. У двери я обернулся, еще раз посмотрел на него, оглядел комнату... 25 лет бывал я в ней... После смерти Володи это самая тяжелая утрата для меня.

Напиши мне подробно, что ты видела, что слышала о последних его минутах, о пребывании его в больнице, о похоронах, где похоронили ».

28 марта. «Родной мой! Такая тоска, что места себе не нахожу. Думаю только, что это не в связи со смертью К. Н. Что ж, умер человек — ему больше ничего не надо. Тревожит только мысль, что если бы не было около него врачей, если бы не мудрили они, не мучили его уколами, анализами, а питали бы его хорошо да не беспокоили бы — гляди, он дольше бы протянул.

Тревожат больше живые. Отцу не платят жалованья третий месяц. Вова заработал 6 тысяч, а получить и копейки не может. Ходит мрачный, как туча... У отца все время повышена температура,

а он работает 24 часа в сутки. И ты там один, когда нам нужно всем быть вместе. Много вообще грустных вещей на свете. Иногда их не замечаешь, а иногда они делаются выпуклыми и мешают жить.

Ну, теперь о похоронах, хотя думаю, что тебе все это уж так описали, что ты все знаешь лучше меня.

Чудесная была заупокойная всенощная на дому. Я такую в жизни еще не слышала. Был хороший священник, который понял, где и около кого он выполняет обряд. Очень хорош был и хор певчих. Народу было очень много. Я с трудом выстояла 2 с половиной часа. В консерватории мы были с Марианной. Сели мы наверху, и оттуда К. Н. был похож на прежнего. Масса цветов, много чудесной музыки — все это действовало так, что я не могла поехать на кладбище. Похоронили его рядом со Скрябиным.

Ну, а теперь об Ирине. Она вышла замуж. В Дрездене была отпразднована свадьба. Как будто все по-хорошему, но обстановка там все усложняется, и я, слушая передачи из Англии и Америки, прихожу в ужас и хочу одного, чтобы она вернулась домой.

Ну, не грусти, родной. Скоро лето, будем все вместе, и нам будет веселее. Аня».

Ленинград. «Только что прочитала в газете сообщение о смерти К. Н. Больно стало на сердце... и не за него, которому уже не плохо и память о котором будет долго, долго жить среди народа... а за себя — вот еще современник, еще поредели ряды, и теперь воочию видишь, кто еще маячит, и невольно прикидываешь — чей-то черед...

И сегодня, и вчера сильная тоска глушила меня. Мысли неотступно вертелись на смерти... Мне надо поговорить с Вами, дорогой М. М., на эту тему... Я приеду к Вам, когда Вы немного переживете свое горе и когда, может быть, останется в душе место и для сочувствия мне, многогрешной.

Крепко жму руку и очень, очень жалею, что не с Вами сейчас. Н.Вревская».

Муром. «Я давно не писал Вам, дорогой М. М., а сегодня известие о смерти К. Н. вынуждает взяться за перо, чтоб поделиться с Вами ощущением горя. Я даже не знал, что мне так дорог этот сухонький старичок со строгим лицом, которого я видел последний раз за роялем на концерте, посвященном Рахманинову, осенью 1946 года. Мне больно, до влаги под глазами, что ушел из жизни этот, несомненно, хороший и чистый человек. Царство ему небесное, которое он заслужил, будя в людях чувство стремления к прекрасному своею игрой. Вы любили его, и Вы поймете мой порыв и скорбь.

Прощайте, дорогой, старый и любимый друг. Н.Печкин».

29 марта. «Милая Анюшка! Радуюсь вестям хорошим об Ирине. Ах, если бы этот брак с Александром Александровичем обернулся счастливо. Создалась бы крепкая, настоящая семья! Ничего другого не желаю для Ирины. Это самое главное в ее возрасте и состоянии. Напиши ей приглашение в Тарусу. Пора ей пожить с нами, а не то спохватится, да поздно будет.

Мое здоровье выправилось. Полежал, помылся, почитал, поработал, и все стало на свое место. А с первым пароходом и тебя жду — это вернет мне энергию и бодрость. А тебе надо понюхать нарциссы, послушать болтовню скворцов и посмотреть на Окское море. Нам, гарикам, надо ценить все это. Пожалуйста, приезжай.

Меня все спрашивают, почему я не поехал на похороны К. Н.? Я не поехал не "по дороге", а не хотел. Лучше. Не мог видеть его мертвым. И после твоего описания — как он не был похож на себя,— чувствую, что верно мне подсказал инстинкт — не ехать. Уже при жизни, как я и говорил тебе, болезнь его так изменила, что он уже не походил на себя... Он умирал в "ложном окружении". Все окружающие его интеллигенты делали вид, что болезнь его вовсе не болезнь, что это эпизод перед санаторием в Барвихе и что жизнь будет катиться и дальше так, как она шла. А разрушение, страшное, двигалось вперед, и смерть наступила неожиданно быстро, это, должно быть, и создало то выражение его лица, которое тебя поразило... Думаю о нем беспрерывно с горечью и тоскою, и недоумением. Недоумением перед тем, как проста и строга жизнь, и как этого мы не понимаем и никогда не поймем... И мне грустно сейчас и одиноко. Миша».

Тула. «Дорогой М. М.! Примите от меня самое глубокое сочувствие по поводу кончины К. Н.. У вас есть утешение: последнее лето он душою и телом отдохнул у Вас. Вы один сумели создать ему замечательные условия отдыха, комфорта и покоя. Он насладился до конца красивой природой, вашей дружбой, вашим садом, вашим домом. У Вас есть сознание, что Вы скрасили ему последние месяцы жизни, а это так огромно, что может служить утешением. Я слушала недавно "Осеннюю песнь" Чайковского в его исполнении, и такой светлой, хрустальной грустью повеяло на меня от этих звуков, что даже моя печаль неустроенной жизни, разбитых надежд, крушения всех ожиданий, показалась мне легче. И проще "делать то, что тебе предназначено, и не думать о том, что есть связь между заслугами и воздаянием"... К. Н. будет жить, конечно, и в своих учениках, и в своем творчестве. Как гениальна наука, что изобрела эту запись на пленку. Слушаешь и плачешь, и молишься, и слышишь его самого. Зоя Сахновская».

4 апреля. «Милая Анюшка! Вся прошедшая неделя прошла в памяти о Константине Николаевиче. Все, кто меня знает поближе,— все написали мне сочувственные строки. Ряд писем, написанных под непосредственным впечатлением смерти и похорон — очень сильны, и трогали меня до слез. В вашей московской толчее, конечно, "это уже прошлое". Здесь же в сосредоточенной тишине продолжает еще жить страданием и горечью утраты...

Ну, а весна идет. Прилетели скворцы и сегодня осматривали квартиры. А перед этим воробьи весело щебетали у исправленных домиков, но занять их не успели, так что дело обошлось без драки. В грядке уже зеленеет лук, оживают анютины глазки и нарциссы поднимаются все выше со дня на день. Везде, везде идет пробужде-

ние жизни. На будущей неделе, говорят, пойдут пароходы. Помни свое обещание. Миша».

Поленова. «Дорогой М. М.! Грущу за Вас и за себя об уходе от нас Константина Николаевича. Это крупная фигура нашей культуры, и много с ним связано безоблачных воспоминаний. Но... "за благом вслед идут печали"... "Надежда не покидает, что печаль есть радости залог"...

Работаю, привыкла к заточению и относительному безлюдью. Гранки моей книги пришли. Дело с книгой подходит к концу... Когда же мы посидим с Вами и побеседуем о разных тонких и незаурядных вещах? Но, видимо, это роскошь, без которой надо привыкать обходиться. Ваша Е.Сахарова».

Москва. «Дорогой М. M.! Читаю Вашу книгу внимательно и с карандашом в руках... В литературе я профан, но мое впечатление от книги сильное, как и от "Книги о Володе". Увлекает самобытность, оригинальность способа изложения событий, и то, что книга отражает образ автора, как хорошая картина дает облик художника. Вы спрашиваете, что понравилось больше и что меньше. Сильное впечатление от "Кронштадта". Мы о нем ничего не знали. В Москве у нас этого не было, а если и было, то мы были и слепы, и глухи, и ничего не видели. В Вашем таком, я бы сказала, скупом изложении получилась яркая и жуткая картина. Возможность в скупых выражениях дать яркое представление и есть талант. Например, у Вас Вышипан — о нем несколько строчек в нескольких местах книги и два его письма, а я будто вижу его перед собою, хотя до сих пор не имела о нем ни малейшего понятия. Затем очень хорошо, что приведены письма к Свитальскому и письма к Вам после его кончины от людей, с которыми ему приходилось сталкиваться в жизни. Мне это открыло новую сторону личности Володи — его значение для окружавших его людей. Этого не было в "Книге о Володе".

Письма Ваших корреспондентов, по большей части, очень интересны. А кто этот Сергей Коншин, и что сталось с ним? Неожиданны для меня письма Розановой: какое несоответствие ее внутреннего содержания с внешностью. Все ее письма глубоки и интересны.

Дорогой М. М., то, что остается в моей душе по прочтении Вашей книги, я хотела бы передать Вам в личном разговоре. Написать все, что нужно, я не умею. И еще одно — разве книга кончена? Ведь это 1941 год, а Чкалов, Владимир и Таруса? О.Павловская».

10 апреля. Москва. «Тепло, но расхворалась и никак не соображу, когда я могу попасть в Тарусу. Идет 5-я неделя Великого поста. На 6-й будут давать муку и еще какие-то блага. Пропустить их совершенно невозможно — ты ведь понимаешь. Возможно, мы поедем вместе после Пасхи. Ирине написала письмо и разбила ее намерения звать нас на лето в Дрезден. Предложила отдыхать ей с мужем в Тарусе. Описала красоты Тарусы, удобства, культурность налаженной жизни, твое общество и, думаю, мое предложение будет принято. Напиши и ты Ирине приглашение.

Ну, Господь с тобою. Ходила на Благовещение в церковь и так нагрешила, что лучше бы сидела дома. Аня».

Рудянка. «Дорогой мой М. М.! Итак, Константин Николаевич ушел от нас. Я думаю, как тяжела для Вас эта утрата, и Вы поймете, как я переживаю это очередное горе. Узнал я о смерти К. Н. из случайно попавшейся мне газеты. А Ваше письмо еще блуждает по Краснотурьинску.

Похвалиться своей жизнью пока не могу. Живу очень трудно и в больших лишениях. В место я заехал глухое и дрянное. Приходится отчаянно изворачиваться, чтобы не голодать. Так плохо я еще не жил никогда. С братом Анатолием расстался с большой грустью. Его дела сейчас тоже не блестящи, но он, тем не менее, очень мне помог. На прощание были с ним на очень занятных уральских именинах, где, напившись до одурения браги, мы с ним отплясывали уральскую кадриль. Сначала я с изумлением смотрел, как Анатоль лихо отплясывает, а потом и сам оказался усердным танцором. Анатоль шефствовал надо мною, объяснял, как нужно себя вести, чтоб не обидеть хозяев, и в результате предложил "на потребность" любую из присутствующих баб вплоть до именинницы 70-летней бабушки.

Большие надежды возлагаю на продажу своего рояля в Москве. Я его продам в клуб, в котором здесь работаю, получу командировку в Москву для его доставки, и тогда мы с Вами увидимся. Ваш любящий, Сергей Коншин».

5 мая. Рудянка. Мой дорогой М. М., не подумайте только, что мое положение Робинзона приводит меня в отчаяние. В отчаяние приводят, пожалуй, меня только клопы, которые нас заедают "по-уральски". Моя Рудянка — это большая деревня со всеми деревенскими нравами и обычаями, да еще с большой примесью кержацких традиций. Прочтите Мамина-Сибиряка "Три конца" и получите полное представление о моих местах. Клуб, в котором работаю, внешне близок к конюшне. Самое культурное, что в нем есть — это я...

Напишите мне подробную инструкцию, как к Вам ехать. Я бывал в Тарусе, но или "на собственном выезде", или на велосипеде. Теперь все это не подходит для меня, и наверно, есть какой-либо другой способ передвижения. Побывать у Вас — это моя мечта. Со смертью Константина Николаевича Москва для меня опустела...

Жена сидит рядом и с большим любопытством старается заглянуть в письмо, а сын пришел с улицы с жалобой, что девчонки его дразнят: "Мишка-медведь, научи меня петь". Надо этот конфликт разобрать.

Итак, жду от Вас путевых указаний. "Не печалюсь, не сержусь". Жду от жизни новых радостей и благодарю Бога, что живу.

Ваш всегда любящий, Сергей Коншин».

7 мая. Таруса. «Милая Анюшка! Я верил тебе, а ты меня обманула. Пароходы идут давно, а тебя нет. Ну, Бог с тобою.

Ирине я написал. Очень искренне у тебя вышло: "Боже мой, если бы ты знал, как мне хочется сделать, чтоб всем было хорошо". Ну, и сделаем. Это возможно.

Работаю на усадьбе вовсю. Вчера доработался до сердечного припадка. Это ничего. Хорошо умереть весенним солнечным днем и не в постели, и не с докторами, а с Богом, под небесным куполом, где носятся жаворонки...

Встал сегодня в 6 часов, солнце, а подморозило. Клубника по« крыта белым морозным налетом, а почки распускаются "зверски", все спешит в природе уложиться в короткий срок тепла. Погреб полон воды, и мы пока блаженствуем.

А все же нехорошо обманула ты меня, лишила меня радости обнять тебя и побыть с тобою раннею весною здесь. Миша».

6 июня. Рудянка. «Мой дорогой М. М.! Ваши путевые указания получил. И дело теперь не за большим — выехать с Рудянки. Моя жизнь здесь совершенно никуда не годится. Ошибся я в ней жестоко. Платят мне гроши, а работа в клубе огромная. Все тут дорого, и я уже не раз пожалел, что поторопился с выездом из Колымы. Духом не падаю, но жалко, что из куля попал в рогожку... Завел кое-какой огородик, но к сожалению, он за 7 километров, и очень туда не набегаешься. Жители все на одну колодку — говорят нараспев с ударениями на последнем слоге, ходят, независимо от погоды, всегда в галошах, и дома в шерстяных носках — галоши снимаются при входе в дом, очень много молятся, соблюдают все старинные обычаи, но истинных христианских душ я еще не видел.

Представляю себе, как сейчас хорошо в Тарусе. Прекрасный Вы себе выбрали уголок, и цель моя как можно скорее посетить Вас в этом уголке. А может быть, 15 лет разлуки и нас сделали чужими? А все же я одной ногой чувствую себя уже в Тарусе...

Ваш любящий, С.Коншин».

29 июня. Кокошкино. «Привет Тарусе с ее цветами, вероятно, и ягодами, с ее хозяином, под руками которого не только больные, но и растения оживают. Дом полон жизни, чистоты, порядка, и у Вас каждое утро вырывается: "Как хорошо жить на свете".

Я? Ну, что же сказать? Вырывается: "Как же я устала". Страшное слово — "прожиточный минимум". Сейчас законы диктует он. Страшно вспомнить малюсенькую долечку хлеба под Вашими, делящими ее, пальцами. Ведь врач! И могла бы быть семья!.. Страшны эти промежутки с хлебом по две недели у нас, мои распухшие ноги, а работать на полях колхоза надо... надо сено, нужен транспорт... И нет уже желания ходить на работу в школу с подвязанными веревочками галошами, в старомодном пальтишке, надевая поверх него спорок с мужского пальто в холодную погоду. Катя босиком в лесу целый день с козами, там и уроки свои учит. Дрожь пробирает при воспоминании о коммунальных условиях этою зимою. Дымящая печь, неприкрывающаяся дверь, отсутствие света и сто тетрадей ежедневно... Вам теперь ясно, как много мне достается. А отпуск? Прошел уже месяц. Строгий учет всех расходов, увы, неожиданно нарушается. 14 июня учетная за год выставка рабочего года в нашей школе. Ну, а после выставки "неофициальная часть" обошлась с обследуемых по 30 рублей! Но ведь не я одна такая! А.Крюкова».

«Уважаемый Михаил Михайлович! Я кончила читать Вашу "Книгу о Володе". Она меня поразила! Какой несчастный неповторимый человек! И как исключительно талантливо и скромно Вы сумели воскресить его и заставить жить. Все это для меня совсем неожиданно.

Я не решаюсь послать с посторонним Вашу чудесную рукопись, и я хочу говорить с Вами о ней. Если бы Вы нашли минутку времени и пришли ко мне? Спасибо Вам. Жду. Софья Федорченко».

8 июля. Рудянка. «Мой дорогой М. М.! Откуда Вы взяли, что я упал духом? Я только здорово упал "брюхом". А духом буду падать — только уж, когда совсем помирать буду. За последние 40 дней мы еще ни разу не варили обеда, потому что капиталы наши позволяют покупать только хлеб — полтора кг в день на двоих. Были силы, ходил в лес за ягодами и грибами, но сейчас и на это сил не стало. Только бы нам прожить июль, а там недалек урожай картофеля — это будет уже громадной помощью... А на сегодня положение отчаянное. Я уже еле ноги таскаю, а работать надо очень много и энергично, чтобы все-таки выбиться в люди. С пустым желудком, без курева нужно давать веселые концерты и быть душой самодеятельности.

Ну вот, мой дорогой М. М. Написал Вам скучное письмо. А в Серпухове мы с Вами погуляем. Если Вы знаете, где там Соборная гора, то она рядом с отчим домом, и с нее как на ладони все хозяйство.

Пока крепко Вас целую и не теряю надежды на скорое свидание. Сергей Коншин».

Июль. Москва. «Дорогой М. М.! Большое Вам спасибо за милую ласковую открытку, принесшую мне столько тепла из близкой, но до сих пор неведомой мне Тарусы... Как приятно чувствовать, что, несмотря на столь часто прерывающуюся между нами переписку, существуют между нами невидимые нити, видимо, крепко нас связывающие. Благодарю Вас за приглашение быть у Вас преемником Константина Николаевича. Поверьте, что эти слова мне особенно дороги.

Четыре месяца, прошедшие со дня кончины моего старшего друга, в зависимости от настроения, кажутся мне то вечностью, то мгновением. С уходом его закончилась целая полоса моей жизни, и я стал старше на добрые десять лет. Никто теперь не назовет меня "Шуркой", никто не выругает меня и почти ни с кем я себя не чувствую ничего не значащим мальчиком. Жизнь моя, путаная и внутренне сложная, вдруг осиротела, и многое, что иной раз требует выхода, принуждено, выражаясь словами цыганского романса, "застыть и замолчать".

Вся моя семья на даче — тишина в моей комнате, разбегаются мысли, и тихая грусть, навеянная воспоминаниями, охватывает меня. Как я люблю эти минуты покоя, которыми не избалован. Как люблю я эти мгновения "отхода" от суеты жизни. Пусть все проходит, но я благодарен и за то, что есть, что проходит... До свидания, мой

милый М. М. Посылаю Вам несколько Ваших писем к Константину Николаевичу. Шура Егоров».

Ялта. Никитский сад. Конец июля. «Под всей мишурой и сутолокой жизни существует иная жизнь — в юности мечты, в старости воспоминания, от настоящего бежишь в прошлое... Глядя по вечерам на огоньки Ялты, Ливадии, Алупки до маяка Фороса — Зеленого — мысль моя неизменно переносится к 1928 году. Как давно — и как близко — огоньки рейда до Новой Гаспры, огоньки высоко в горах, пряные ароматы южной флоры и шум ручья, журчавший всю ночь у домика, давшего ночной приют. Как мне хотелось остаться тут... и как вы спешили уехать дальше: "Делать веселое лицо". Такова мудрость жизни... Вот и в Тарусе надо было делать его, а я не сумела... поддалась впечатлениям. А потом, не надо было читать "Вашу жизнь". Я написала Вам по приезде из Тарусы в Ленинград очень горькое и жесткое письмо, но не отправила, но зато и другого за 4 месяца не написала.

На обратной дороге придется несколько часов пробыть в Москве. Ах, если бы сообщение было — заглянула бы в Ваш скит. Перебирайтесь, М. М., в другое место. Цветы всюду разведете.

У меня появился 9-й внук и еще один правнук. Здорово! Другие бы радовались, а мне... грустно. Не хочется умирать, тем более, стареть. Несоответствие это подчас мучительно, но надо делать веселое лицо.

Крепко жму руку. Ваша Н.Вревская».

25 июля. «Дорогой М. М.! Рудянка моя — дыра и страшно бедна. Канифольный завод, вокруг которого зиждется жизнь, очень беден и вечно не выполняет плана. Народ здесь очень некультурный, замкнутый и жадный. Я верчусь здесь по-прежнему как белка в колесе. Работаю в клубе, детсаде, хожу за природными благами — "по грибы и ягоды", бегаю на огород, ухаживаю за ним и пользуюсь кое-какими его дарами. Но все-таки жить можно, и многое зависит от собственной энергии и предприимчивости. Рудянки у меня в плане не было, попал я на нее случайно, и постепенно стану обеими ногами твердо в жизнь. Конечно, очень грустно не доехать до родных краев, но эта перспектива продолжает быть моей отрадной мечтой, которая меня утешает во всех горестях. Особенно сильно хочу видеть Вас. Вы, конечно, понимаете, что только с Вами могу поделиться свободно и откровенно во многом пережитом и разделить свое духовное одиночество.

Итак, мой дорогой друг, мы еще поживем. Дай только Бог здоровья и сил. Сергей Коншин».

21 августа. «Милая Анюшка! Я не очень верю, что ты скоро приедешь. Это дело твое. Лето подходит к концу, и можно до некоторой степени подвести итоги "дачного сезона". Начиная с марта месяца, Таруса дала приют двадцати двум человекам, в том числе Вове с женою и детьми, Ирине с мужем и пасынком, Саввичу, тебе с Марианною и, наконец, целому ряду моих друзей: Вревской, Павловской, Перовской, Татариновой с мужем, и сейчас около меня

ютятся Владимир Сергеевич Белов и Игорь Акимович Игнатенко. Музыка у меня каждый день, и превосходная. Белов первоклассный пианист, играет все. Трудностей для него не существует, и при том образован, умен. Он привел и прекрасного скрипача, и теперь у меня звучит не только рояль, но и рояль со скрипкой.

Мое огорчение с сокращением меня на работе закончилось. "Неустранимое последствие войны", как назвали студенты-практиканты нашего главного врача, прислал за мною. По-видимому, ему нагорело. Словом, я снова работаю, а этот эпизод носит характер скверного анекдота.

Ну вот, мой голубчик, бегло обо всем. Напиши мне, как "отъехали" твои — Ирина с семейством — в заграничный вояж. С каким чувством и отношением восприняла свой отъезд Марианна? От Ирины у меня впечатление большой выдержки. Она за эти годы за границей очень "выросла", очень. Миша».

1 сентября. «Москва. Родной мой! Наши уехали. Было много волнений и суеты. Сейчас прихожу немного в себя. А вот уехали, а у меня такая тоска и пустота, что и сказать не могу. Ну, чем я наполню свою жизнь? В Тарусу мне хочется, и отец идет в отпуск, но раньше числа 15-го мы к тебе не попадем.

Христос с тобою, будь здоров и не сердись на нас с отцом. Аня».

14 сентября. Москва. «Дорогой М. МЛ Вчера в консерватории в память Константина Николаевича состоялось открытие мемориальной доски и портрета в классе № 45, где К. Н. работал в течение 49 лет. Церемония прошла очень строго и организованно. Собралось около ста человек профессоров консерватории. После вступительного слова директора консерватории Свешникова открыли мемориальную доску и большой портрет К. Н. Затем сказали слово А.Б.Гольденвейзер, Яков Зак и Мильштейн. После этого были прослушаны пьесы Рубинштейна, Лядова и Чайковского в исполнении К. Н. (запись его последнего концерта). В конце августа мы с Наташей были в Загорске и зашли на кладбище к Володе. Был вечер, заходило солнце, было пустынно и тихо. Многое вспомнилось, и стало так жаль, что в это лето не удалось повидать Вас. Ваш С.Симонов».

16 сентября. «Милая Анюшка! Стоят чудесные осенние дни. В цветнике еще много цветов. Летает паутина "золотого бабьего лета"... Гости мои — Любочка и Игорь Акимович — "чирикают", ходят за грибами и вполне наслаждаются безмятежными днями. А сегодня получил телеграмму от Ивана Ивановича Лаврова о приезде его тоже сюда. Я жду его с интересом, хотя уже и довольно гостей. Люди-то, правда, все хорошие, и гости не плохие, но сейчас время рабочее и усадьбе и дому нужно уделить большое внимание, а его отнимают гости.

Будь здорова, голубушка. Миша».

27 сентября. «Голубчик Анюшка! Я так уверовал в твой приезд, что заказал варенец и настроился на "встречный лад", и вот машина с роялем, с О.В.Перовской, но без тебя. Накрапывал дождик. Я позвал двух соседских подростков, и с ними и шофером внесли.

рояль. Тут же его вытерли и поставили на место. Как звучит, не пойму. Звучит он для меня по-новому — из "крикуна стал тихоней". Я похожу, похожу и опять подойду к нему и попробую... Много связано с этим инструментом. 23 года назад был он куплен и многому был свидетелем — хорошему и плохому... И больше всех играл на нем Константин Николаевич.

Вашего приезда с Саввичем жду. Приезжайте. Ты давно не видела осенней природы. Выпадают дни большой красоты. Миша».

В начале октября собрались у меня Аня с Саввичем и Н.Н.Печкин... Прожили что-то около десяти дней. Незабываемые дни! Саввич днями возился на усадьбе, и было отрадно его наблюдать в каких-то хозяйских делах и замыслах... Николай Николаевич или гулял, или читал на усадьбе, а дни стояли тихие и солнечные. Аня что-то хлопотала по дому и вкусно нас кормила. Сходились за едою и вечерами. Было нам в совокупности лет 260. И в этих годах крылась мудрость и умение наслаждаться тишиною, покоем, неторопливою беседою, уютом и теплом жилища. Нас никуда не тянуло, а пережитое всеми нами давало неистощимую тему для беседы. У Николая Николаевича умиленное выражение лица так и не сходило, и часто, часто он говорил: «Батюшки, да как хорошо. Вот сколько лет не отдыхал так.

8 октября. Кировоград. «Дорогой М. М.! Итак — Кировоград. Жизнь здесь понемногу налаживается. Музицирую направо и налево и очень занят. Теперь уж музыка стала моей окончательной специальностью, и я этим очень удовлетворен. А зря я ушел из Рудянки. Сейчас бы получил командировку в Москву. Теперь же это уже неизвестно, когда будет.

В ноябре прибавляется еще мое семейство, а еще у нас ничего не приготовлено и не знаю, с чего начинать. Жена говорит, надо в первую очередь большой таз, а по-моему, пеленки и какую-то кроватку.

Желаю Вам, дорогой и лучший друг, покоя, сил и здоровья. Сергей Коншин».

Октябрь. Поленова. «Очень обрадовалась Вашему письмецу, дорогой М. М. Я это время часто Вас вспоминала и хотела написать, но письмом не заменишь беседы, полной уюта и теплоты. О пенициллине расскажу при свидании, а о свидании мечтаю, когда выпадет снег и станет река — тогда: "не велеть ли в санки кобылку бурую запречь",— и прислать за Вами? Может быть, Катерина-санница путь накатает. Письмо Ваше шло до меня десять дней. В Париже, бывало, я получала на четвертый день.

Я это время много работала. Одна тема очень интересная, это совершенно нетронутая и мало освещенная эпоха — начала упадка в передвижничестве, метания молодежи в поисках новых путей и начало соблазнов с Запада, начало декаданса. Все это отражено в переписках, в живых словах, пережито, выстрадано, кем-то потеряно, кем-то найдено. Очень было увлекательно вытащить эту темную страницу на свет.

Никитенко я читала, пользовалась им и многое люблю. Очень сильно начало, как он выбивается из рабства. Люблю все, что о Бородине и Поленовых. Особенно хороша Елена Матвеевна Бороздина, мачеха моего деда, которая приняла пятерых птенцов сиротливого гнезда как своих родных, и внесла столько теплоты в их жизнь, что они прожили счастливые годы детства и юности. Очень люблю их богомолье к Троице. Так живо написано.

Будьте здоровы. Очень буду рада Вас повидать. Е.Сахарова».

На ноябрьские праздники я уехал в Москву. Анюшка писала мне перед этим: «Не приезжать, когда можно приехать? Ну, разве это можно! Конечно, дорога страшная, но я так хочу, чтобы ты приехал. Мы не будем никуда выходить, а будем звать гостей к себе и дома слушать музыку. Привезли изумительное пианино — звучное, мелодичное. А ты приезжай, приезжай непременно». За многие годы старики — Аня и Саввич — жили без молодого поколения, одни. И жили очень мирно, за многие годы только для себя. День оба работали, вечерами раскладывали пасьянс, читали, иногда шли куда-либо в гости. Писали своим в Дрезден, ожидали писем от них. Они, несомненно, оба отдыхали, и было приятно быть в их дружном обществе — они оба будто расцвели. Жизнь у Ирины на чужбине была и сложна, и трудна. Недаром наше время — «стальное время». Это выражение я слышал недавно, как противовес времени «фарфоровому», бывшему когда-то. Конечно, это беспокоило «стариков», держало их на стороже, а все же они отдыхали.

19 ноября. «Мишенька, родной! Вот уж вторая неделя, как ты уехал из Москвы, а все еще не соберу себя, не налажу жизнь так, чтобы она ровно и покойно вошла в свое русло. Прихварывает все время отец, не здоров и не болен... У меня была большая срочная работа на машинке для него. Беспокоюсь, конечно, за своих. Словом, жизнь полна. Пиши чаще. Аня».

20 ноября. Москва. «Дорогой М. М.! Что же, говорят, Вы были в Москве, а к нам не заглянули. Почему? Очень нас вы этим огорчили.

Комната Константина Николаевича не тронута, и все вещи по-прежнему разложены по местам. Все очень тяжело. Ввели нас в наследство, но рушить не хочется. Как будто, дядя Костя уехал. Все так же тяжело, а жизнь с ее мелочами и заботами не остановилась. Приходят ученики, просят помощи старушки и т. д. На могиле стало сейчас пусто, положили там елочки. Недавно нашли в вещах К. Н. коробочку — в ней земля и подпись: "Бросить в могилу, когда умру. К.Игумнов". Записка написана, по-видимому, давно, так как с твердым знаком. Вырыла я в могиле ямочку и землю высыпала туда. Жаль, что никто не знал об этом раньше.

Всего Вам хорошего. Ваша Нина Ушакова».

26 ноября. Загорск. «Милый М. М.! Должна сообщить Вам об очень грустном и тяжелом для меня — о смерти С.В.Олсуфьевой. Я знаю об этом уже месяца полтора, не писала же Вам оттого, что ее родные, проговорившись мне нечаянно, не велели никому говорить.

Умерла она в лагере. Господь взял ее к Себе, и ей, конечно, лучше, что она умерла. Нам только жаль ее терять. Возврат же ее домой был бы очень печален. Мне ее всегда недоставало, и я остро чувствую ее отсутствие из своей жизни. Бог помог мне увидать духовника Софьи Владимировны, которого она очень любила. Он ее записал в памянник, и ее будут каждый день поминать за упокой, что меня очень утешает. В церкви ее очень любили и чтили. Т.Розанова».

5 декабря. «Дорогой мой бесценный друг! Москва у меня в нереальных мечтах, но хорошие мечты часто сбываются, и может быть, суждено сбыться и этим. Кировоград для моей музыкальной работы оказался очень удачен. В любом другом месте, ближе к Москве, я был бы ноль...

Читали ли Вы переписку П.И.Чайковского с фон Мекк? Я ею сейчас увлечен. Я нахожусь в очень дружественной переписке с племянником П. И.— Юрием Львовичем Давыдовым. Он был когда-то на Колыме, где мы с ним и познакомились на музыкальном поприще и подружились. Сейчас он хранитель дома-музея Чайковского в Клину. Ему уже 75 лет, но еще бодр. В переписке его Чайковский часто поминает, как очаровательного племянника Юру. Тот самый Давыдов, который пленял своим тенором в Мариинском театре, но который он скоро сорвал. В Магадане он участвовал во всех наших концертах, изумляя школой и культурой.

Ах, как тянет меня к Вам и как приятно предвкушение этой поездки и встречи с Вами! Хорошо, что ходит автобус Серпухов — Таруса, но я бы это расстояние и не задумался сделать пешком. С наслаждением бы вдохнул воздух соснового бора и окских лугов. Ну, а пока что вдыхаю кировоградский воздух, насыщенный газами и копотью. Здесь нечем дышать и опасно для легких.

Как всегда, крепко целую, люблю и всегда помню. С.Коншин».

7 декабря. «Мишенька, родной! Первый день нет сегодня дождя. Все время ужасная погода. Сегодня Екатерины. Утром сходила в церковь. Отстояла панихиду. Помолилась "об умерших и живых", попросила прощения за все, за все и поблагодарила за все, что есть.

Живем мы с отцом тихо, иногда ссоримся, иногда понемножку прихварываем. Вечером сегодня надо идти к Кате Вышипан на именины. Трудно выходить вечером, но пойти надо обязательно.

Что ты пишешь мало? Мне очень грустно и скучно, когда ты молчишь.

Жду, жду, когда ты приедешь в отпуск. Аня».

8 декабря. Владимир. «Дорогой М. М.! Вопреки возможным предположениям, я все еще состою в наличии на земле. Живу крайне замкнуто. Ни с кем совершенно не общаюсь. Народу в городе появилось великое множество, но этот народ приводит меня состоянием своих моральных центров в великое изумление. И я счел за благо погрузиться в одиночество. Так лучше... В материальном отношении, как все теперь, живу неважно. Доходы свои все растерял.

Можете верить, можете не верить, но Вас все время вспоминаю, со всем Вашим исключительным антуражем! Бывая по каким-либо

делам в восточной части города, я всегда прохожу мимо окон бывшей Вашей квартиры.

Вашим постоянным, как Вы пишете, воспоминаниям о достопримечательностях Владимира — не удивляюсь. Один Успенский собор чего стоит! Я постоянный и неизменный посетитель его и не представляю, как бы мог жить без него, и не представляю, как Вы можете жить в городе, где нет церкви.

Маленькие новости о соборе: год тому назад он обзавелся стареньким, купленным после Мещовского Благовещенского собора колоколом в 105 пудов, которым 4 декабря 1947 года и огласил соборную площадь своими звуками.

Как идет мое собирательство? Вы, вероятно, имеете в виду собирательство экслибрисов? Движется, но очень медленно. Кстати, не найдете ли возможным подарить мне два экземпляра своего экслибриса, а также сообщить отчество В.Свитальского, когда родился и умер он, в каком году был отпечатан Ваш книжный знак?

От души желаю Вам всего хорошего. Л.Богданов».

10 декабря. Поленова. «Большое спасибо за письмецо. Очень тронута приглашением на пирог, ночевку и в кино. Все три пункта с радостью бы выполнила, и думаю, что мы с Вами провели бы время не скучно и "молодо", но увы, мне все это попало не в темп, так как я уже третью неделю барахтаюсь, вылезая из ямы очередного гриппа. Одно меня удивляет, что несмотря на такое общее отравление инфекцией, я не теряю не только творческой мысли, но скажу, что особенно складно слагаются в голове те работы, за которые берусь. Очевидно, что под конец жизни так меня разобрало литературное творчество, а времени остается мало. А прежде была нагрузка ежедневности и не было той эрудиции, которая создается теперь. Все торопимся оставить след, в который перейдет наше бытие, когда нас не будет, "а бытие его останется и переходит в то, что он сотворил" (художественное завещание В.Д.Поленова).

Я нарисовала Вам любимый мотив Тарусы под снегом. Если он Вам нравится, приткните его куда-нибудь в уголок Вашего окружения.

Привет, дорогой М. М., и будьте здоровы. Е.Сахарова».

12 декабря. Кировоград. «Мой дорогой М. М.! Бесконечное спасибо за бандероль. Все ноты очень для меня хороши и полезны, вплоть до сборника опереточной музыки, который пойдет у меня в ход на музыкальных занятиях в детсадах. Под мелодии Легара и Оффенбаха пойдут у меня уличные хороводы и пляски. Одним словом, я теперь богат, чему очень рад.

Не могу не поделиться и другою радостью — наконец, сумел купить себе приличный костюм и принял приличный вид, что поднимает меня морально. Вечером здесь должна будет идти "Кармен" (из Свердловска), надеюсь, что она состоится. С 1932 года я оперы еще не слышал, и это будет мой первый выход. Скоро Вы будете я Москве, а мы опять не встретимся...

Крепко обнимаю и целую, С.Коншин».

21 декабря. Брамбах. «В санатории доживаю последние дни. 26-го уже буду дома.

Так казалось много — целый месяц, а прошел быстро, несмотря на полное одиночество. Читала, гуляла, вспоминала... Дочитала "Ивана Грозного". Ваше письмо получила 19-го. Привез Саша.

Неужели об этом нужно думать, дорогой! Ничего не боюсь, а вот думать на темы, "отдающие смертью", боюсь, ужасно боюсь. Тем страшнее стало, когда поняла там, у Вас в Тарусе, и еще раз здесь, продумав и вспомнив всю свою жизнь до последних мелочей, что все самое главное в жизни, интересное, яркое, так или иначе связано с Вами, что это уже такая связь, которая становится частью самой себя и от которой "некуда деться".

Много раз за это время пыталась написать Вам — не получалось. И так часто было больно, что не удалось поговорить, рассказать Вам о том, что нахлынуло, что пережилось в Тарусе... А здесь Алабино. Выпал снег, лежит белый, спокойный, пушистый, согнулись под ним ветки старых огромных елок, и тишина. Хожу одна в лесу и вспоминаю дороги, ели, повороты, сочетания красок, "келью под елью" и многое, многое другое. Вспоминаю ощущения радости, огорчения... Всю жизнь знала, что есть остров, где всегда сумею найти самое себя.

Принуждаю тебя подумать: если оторваться — становится пусто и холодно. Потому и так страшно, потому так боюсь. Заменить невозможно. Вы же знаете, дорогой, что и настоящего в жизни не удалось найти, и единственная радость — это дочка. Жизнью же своею — та, что прошла,— недовольна. Каждую минуту ощущаю боль оттого, что не могу сейчас быть с мамочкой, отцом, Вами. Самое дорогое, близкое, нужное, родное и так далеко. Бунтовать, искать что-то, не могу, не хочу, устала. Хочу быть с Вами — больше ничего не хочу.

Скоро Новый год. Ваш день. Берегите себя. Берегите маму и живите долго, долго — так нужно, дядя Миша.

Вспомните обо мне в канун Нового года. Крепко целую. Ваша Ирина.

P. S. Относительно Вашего вопроса (о завещании) — пусть решает мамочка за меня. Я с ней согласна в том, что все должно сохраниться в целом — душа не разбирается на части. Я согласна на все, лишь бы это было так, а деньги меня не смущают».

* * *

Кончился 1948 год. Чаще всего упоминалось на страницах этого года имя Константина Николаевича Игумнова. Тревогой о его здоровье начался истекший год. Печалью отозвалась его кончина. Упоминаниями о нем пестрят письма моих корреспондентов, и я считаю необходимым закончить этот год строками, посвященными его памяти и нашей дружбе с ним.