Глава 4. АПОСТОЛЬСТВО ИУДЫ
Юру Крестьянполя я знал почти с детства, со школы. И потом наши пути не раз скрещивались. Не могу сказать, чтобы я был к нему особенно привязан, но в моем отношении к нему всегда была теплота, хотя и с оттенком снисходительности. Может быть, мне приятно было сознавать свое превосходство.
Легко было чувствовать себя сильным рядом с Крестьянполем, ибо трудно представить человека слабее его в каком бы то ни было отношении.
Слабый здоровьем, слабый морально, расхлябанный и бесхарактерный. Всегда неряшливо одетый, плохо выбритый, непричесанный, он производил впечатление настоящего чучела. К тому же — низкого роста, с изогнутыми ногами, близорукий, почти подслеповатый...
Глупым Крестьянполь не был. И учился при своей феноменальной лени неплохо. Но во всех его суждениях была незаконченность.
Взгляды свои он менял постоянно. И если он, с большой горячностью, сегодня доказывал одно, никто не мог угадать, что он будет говорить завтра.
В довершении всего, он рано пристрастился к крепким напиткам. Он был, в настоящем смысле слова, алкоголик.
Женился Крестьянполь очень рано, студентом первого курса. И более неудачный брак трудно было себе представить. Его жена во всем была ему под пару, начиная с того, что будучи близорукой, также носила очки. Такая же неуклюжая, до крайности непрактичная, слабосильная.
Поженились они в тяжелое время, сразу после революции. Средств не было. А тут пошли и дети... Нужда была невероятная. Нельзя было без ужаса видеть страдания хрупкой, беспомощной женщины, происходившей из так называемого хорошего круга и очутившейся на дне нищеты.
Юра же топил заботы в «самогоне» и совсем опустился.
В первую войну, еще в качестве рекрутов, служили мы в одном подразделении. Юра как-то был дневальным. В его обязанность входило натопить дровами печи казармы. Дрова были сырые, растопки не было. Юра не отличался ловкостью. Возился он с печами целый день, но все мы легли в ту ночь в нетопленом помещении.
А печальный вид Юры, которого в наказание поставили под винтовку с полной выкладкой, не только нас не утешил, но даже и не забавил.
А на строевых учениях он был настоящим мучеником. Правда, он от них уклонялся, когда только мог. А из казарм старался не выходить.
Все же, раз попробовал пойти в город, получив отпуск. Но беда! Не сумел стать, как следует, во фронт проходящему генералу, и получил за это несколько нарядов не в очередь и больше уж не рисковал подвергать себя такому испытанию.
Потом наши пути разошлись. Когда ж после войны я вернулся в свои родные места и спросил о Крестьянполе, то, к немалому своему изумлению, узнал, что он принял сан и священствует в очень глухой деревне.
Правда, он не был таким воинственным безбожником, как многие из моих однокашников, которых готовили — достаточно плохо готовили — к священству. Он был просто равнодушен. Это, как он сам говорил, его не занимало.
Несколько лет о нем ничего не было слышно. И вдруг я получил от него письмо: По разным причинам, о которых он расскажет при личном свидании, он принужден-де оставить
священство, и просит помочь ему получить какую-нибудь работу.
В то время я уже подымался по служебной лестнице, и мне нетрудно было помочь Юре.
Крестьянполь рассказал мне, что принять священство вынудило его неимоверно тяжелое положение: жена и дети буквально опухли от голода. К тому же он не рисковал искать себе другой службы из боязни, что его офицерство и служба у белых будут раскрыты.
Семья перестала голодать. На первых порах Крестьянполь завоевал себе авторитет среди прихожан: им импонировала его ученость, его проповеди, умение отвечать на все их вопросы, но старый недуг одолел: его приглашали на крестины, свадьбы, поминки... Самогонки было достаточно, и он окончательно спился, чему немало способствовала убийственная монотонность деревенской жизни.
Долгие годы мы с Юрой не встречались, но в тот день, роковой для меня, придя домой, я его застал у себя.
Чтобы свободнее была наша беседа, мы с ним пошли бродить по городу и далеко за полночь просидели в опустевшем городском саду.
Священнику, хоть и добровольно ушедшему от служения в церкви, работу получить было очень трудно. Крестьянполь же получил место директора в средней школе.
«Ты понимаешь, — говорил Крестьянполь, — если мне, человеку с подмоченной репутацией, бывшему попу, да еще с неясным прошлым, дали такое место, то сделали это недаром».
«Короче говоря, — продолжал он, — вызвали меня в некое учреждение. Этого я давно ожидал и даже удивлялся, почему они медлят? Догадывался насчет того, о чем будет разговор.
Но решил держаться.
Собственно почему? Даже не могу объяснить себе толком? — Уж очень оно как-то нечистоплотно. Как будто сунули тебя в навозную жижу и заставили сидеть в ней день и ночь.
Может быть, для чего-то это и нужно, для построения социализма или чего прочего... Но все-таки противно».
«И знаешь что?» — оборвал он вдруг молчание. — Иван Карамазов у Достоевского, помнишь? говорил, что он никакого бы царства Божьего на земле не принял за слезу только
одного ребенка. Я скажу другое: все, что ТАМ о нас говорят, было бы враками, белогвардейской брехней, если бы мы, в самом деле, утопали в довольстве и шли бы к еще более светлому будущему, если бы все, что декларировано нашей Конституцией было не фикцией, а настоящей правдой, все это ничего не стоило бы, раз вся наша система сверху донизу покоится на сексотах».
Он нервно потер руки. Вынул из кармана кусок газетной бумаги, мешочек с махоркой — сколько я его помню, курил он только махорку, и притом какую-то особенно вонючую, не знаю, где он ее доставал, скрутил цыгарку, затянулся, сплюнул с каким-то остервенением и продолжал:
«Но что такое сексот? В чем заключаются настоящие функции секретных осведомителей? Обыкновенно думают — не только заграницей, но даже у нас, где сексот давно уже стал бытовым явлением, что он обыкновенный шпион и соглядатай. Его дело — наблюдать, подглядывать и подслушивать, а потом доносить.
Но нет! Не так это просто! Если бы так, в этом не было бы ничего особенного, так как подобные вещи водились всегда. И всюду они ведутся. Особого вреда от сексотов тогда не было бы. Просто люди научились бы быть еще осторожнее — а уж на что осторожны наши люди!
Подглядывать и подслушивать сексоту было бы нечего. Сексоты стали бы не нужны».
«Нет, — Крестьянполь придвинулся совсем близко ко мне и, хотя вокруг не было ни души, продолжал уже шепотом. — Дело сексота в том, чтобы создавать ФАНТОМЫ врагов, снабжать их — ты знаешь, кого — продуктами собственной ФАНТАЗИИ, своего творчества. ОНИ перерабатывают добытый от сексотов материал, пропуская его через свою машину. А в виде готового фабриката ОНИ имеют миллионы рабов, которыми наполнены ИХ тюрьмы и концлагеря».
«Но для чего?» — прервал я.
«Для чего? — Для разного. Во-первых, ОНИ знают, что их ненавидят. И ОНИ помнят, что сказал Калигула: "Пусть ненавидят, лишь бы боялись!"
То есть, они не знают, что это сказал Калигула. Я и сам в этом не уверен. Но эту мысль они твердо усвоили и сделали ее главным принципом своего искусства управлять массами».
«Страх! Ты знаешь, что такое страх? — спросил он как-то в упор. — На фронте, хорошо это помню, ты делал вид, будто не знаешь страха. Я тебе не верил. Я никогда не видел ни одного бесстрашного человека. Но зато я имел одно бесспорное мужество: не скрывать своего страха!
Опять не помню, кто — Макиавелли или Гвиччардини — сказал: "Было бы приятнее управлять людьми, основывая свою власть на их любви и расположении, но куда надежнее править с помощью страха!" Может быть, не совсем так, но в этом роде.
Куда более верные ученики Макиавелли или Калигулы, чем Карла Маркса».
Крестьянполь немного помолчал. Я больше не задавал вопросов. Возражать было нечего. И сам я думал то же.
Страх?.. Да, мой друг, сейчас-то я хорошо знаю, что такое страх!
«Но есть и другое, — заговорил он опять. — Страх — страхом, это еще не все... ИМ нужно, чтобы каждый из нас, как бы нам ни было тяжело, никогда не забывал о том, что есть немало людей, которым еще тяжелее. ИМ нужно, чтобы все мы здесь знали, что во всякий момент каждый из нас может очутиться ТАМ, чтобы мы, таким образом ценили то, что имеем».
«Здесь нам есть нечего? Здесь мы оборваны? Живем в тесноте? Здесь стесняют нашу свободу? — Крестьянполь повысил голос. — А ТАМ?.. Вот она, простая философия власти, до такой философии не доходили ни Калигула, ни Макиавелли! Здесь ОНИ уж вполне оригинальны!»
Крестьянполь замолчал, как будто освободившись от тяжелой ноши, давившей его сознание. Его слова пробуждали чувства, дремавшие в моем сознании, они сливались с тревогой, охватившей меня в тот день, и не было желания, не было сил о чем-либо говорить.
Город спал. Время шло за полночь. Пора было собираться домой...
Но Крестьянполю хотелось досказать мне свою грустную, но такую обыкновенную, для стольких неизбежную историю...
«Дальше все уже было просто. После короткого разговора о моем священстве, нескольких неопределенных намеков на мое отдаленное прошлое, вызвавший меня энкаведист поставил вопрос ребром — предложил подписать "секретное обязательство".
Тогда меня осенила гениальная мысль. Я сослался на свою склонность к спиртным напиткам, на то, что во хмелю я совершенно теряю память и не отвечаю за свои слова и за свои поступки.
Я, мол не против того, чтобы своей службой загладить позорное прошлое и т. д. Но, судите сами, какая вам будет польза от такого субъекта?
Представь себе, этот аргумент подействовал. Может быть, я подкупил чекиста искренностью своего тона. Не знаю, но на этот раз, меня отпустили с миром, без колебаний.
Вот, как тогда выручил меня мой алкоголизм!
Но, к сожалению, не надолго... Позже я сообразил, что это был один из приемов вербовки: человеку, когда он получил подобное предложение, нужно дать время переварить его в себе, пережить произведенное им впечатление.
Если у него есть хоть малейшее колебание — большинство соглашается без всяких колебаний, — почему не дать ему время подумать? Рано или поздно он все равно согласится. Короче говоря, через месяц или два, на третьем... или четвертом вызове и я... согласился.
Согласился потому, что увидел полную бесполезность дальнейшего сопротивления. Может быть, бывают такие герои, что... но ты знаешь, героем я никогда не был.
Остальное не интересно. Это уже техника...» — закончил свой рассказ Крестьянполь.
«Пока я думал, — продолжал Юра после некоторого раздумья, — что от меня требуются услуги простого соглядатая, я пытался еще кое-как увертываться. Избегал, например, встреч с людьми, которые казались мне почему-либо сомнительными в смысле их отношения к власти. Избегал их, чтобы не было необходимости на них доносить. Но потом я увидел, что доносить вообще и не на кого, и не о чем...»
«Может быть, у кого-нибудь из моих окружающих и были вредные мысли, но мне-то они во всяком случае, их не вверяли».
«Ни на какие "организации" не видел я и намека. Ну, какие у нас могут быть организации, когда люди боятся собственной тени? Короче говоря, я не наблюдал никаких проявлений контрреволюции — по своей ли неспособности, или, скорее, потому, что ее и не было».
«Нетрудно было предполагать какие-то там "настроения". Но мое начальство самым категорическим образом требовало от меня не предположений, а фактов, не настроений, а действий».
«Я не понимал, в чем тут дело, пытался отстаивать правду. Но, наконец, понял: меньше всего кому-то нужна была правда!»
Крестьянполь поник головой, как-то весь осунулся и тихо, но отчетливо произнес:
«Но, наконец, я понял... Я нашел нужное слово: Мы в ПЛЕНУ. Пойми! — Юра приблизился ко мне. Его глаза горели лихорадочным огнем и бледное лицо подергивалось судорогой. — Пойми! Ты и я, мы с тобою пленные в БУКВАЛЬНОМ СМЫСЛЕ этого слова».
Да... так оно и было... ПЛЕН!
«Но пленники здесь не только мы с тобою, — заговорил Юра оживленно. — Пленники здесь все! Все — без исключения! Каждый по разному. Есть пленники идеи, в плену своей доктрины... теперь их уже не так много, но они еще есть. Идеалисты, может быть, и перевелись, но доктринеров хватает».
«Большинство в плену страха. Не только те, кого бьют, но даже и те, кто приводит в движение весь этот дьявольский механизм. Все мы здесь — пленники власти. Но и они, и они в плену созданных ими фикций и сотканной ими лжи. Ложь, только ложь источник всего этого ужаса, жестокости, которыми полна наша жизнь».
Крестьянполь закончил свою повесть.
Его долгий рассказ утомил меня. Мне было трудно следить за его мыслями. Я старался уловить удобный момент, закончить беседу.
Но трудно было перебить его, трудно не дать человеку высказать все, что годами накопилось на его душе и что кроме меня он никому не сможет сказать!..
Я сделал движение, чтобы встать, но Юра остановил меня:
«Думал ли ты когда-либо о том, что Иуда Искариот тоже был апостолом, учеником Христа, по Божьему избранию? Думал ли ты, что он, предавая Христа, продолжал апостольское служение? Кто скажет, кто из апостолов имеет большую заслугу перед вечным Престолом?»
«Апостольство Иуды в том, — сказал он почти иступленно, — чтобы каждый человек знал, что бывают в жизни и такие
грехи, после которых, при всем божественном долготерпении, остается только одно — идти и удавиться!»
Крестьянполь увял. Он не успел рассказать мне всего о том, что он назвал служением Иуды, апостольством Иуды, — может быть, это и есть настоящее слово?
Стало совсем холодно. С Днепра подул сырой предрассветный ветер. Где-то послышались шаги первых прохожих, спешивших на работу. Пора было прощаться. Чувствовалась только страшная усталость. Мы простились.
Но одна мысль не покидала меня: «Столько лет я был только пленным, и еще мог думать о какой-то свободе...»
Да, с Юрой мы простились и в этот раз навсегда: придя домой, Крестьянполь последовал примеру Иуды и... удавился.