Глава 10.

В КАМЕРЕ СМЕРТНИКОВ

 

В большой камере я был не долго, меня перевели в камеру смертников.

О камерах смертников в литературе рассказывали немало. Но действительность, когда я с нею столкнулся, оказалась не такой страшной, как я предполагал на основании и прочитанного, и слышанного, и собственного воображения.

Действительность и в прекрасном и в безобразном очень часто не отвечает нашим ожиданиям. На деле все бывает проще и серее.

Мне понятен сейчас доктор Арнольди из «Последней черты» Арцыбашева.

— Зачем ехать в Швейцарию? — говорил он своему другу. — Смотреть горы? Но они никогда не будут такими, как я рисую их в своем воображении. И море тоже не будет таким...

Понимаю я и своего друга, араба Хури, который заплакал, увидев храм Василия Блаженного — потому только, что он увидел его не таким красивым, как это воображал себе с раннего детства.

Жизнь в камере смертников ничем не отличается от жизни в любой тюремной камере. Те же ежедневные процедуры: проверки и обыски, оправка, раздача пищи, даже прогулки в дворике.

Те же рассказы и разговоры...

И сейчас помню «Трех мушкетеров», «Убивца» Короленко, «Блуждающие звезды» Серафимовича в неподражаемом пересказе одного из моих сокамерников.

 

А другой начал длинный рассказ о собственных любовных приключениях, которых у него, по его словам, было что-то до ста с лишним.

Рассказывал он очень красочно, не упуская никаких подробностей. Дошел до седьмого случая с молодой женой какого-то старика-старообрядца, начал рассказ, но кончить его не успел, так что конца его мы так и не у знали: в урочный час донжуана вызвали из камеры «с вещами».

Жутким был только этот «урочный час»: он продолжался с двух часов и до пяти.

«Вызывали» только в этот промежуток времени. Куда? Этого никто точно на знал.

Один из сидевших с нами энкаведистов рассказывал нам во всех подробностях, как ЭТО происходит. Тоже просто.

Вызванного из камеры «с вещами» ведут сначала в комнату дежурного коменданта. По дороге туда он еще не знает, что ему там скажут: объявят о помиловании, о пересмотре дела или о том, что в ходатайстве отказано и приговор приводится в исполнение.

В последнем случае связывают жгутом руки за спиною и засовывают в рот кляп из пакли или тряпок.

Тех, кто после этого валится, теряя способность к движению, размякая, как мешок с костями — передаю выражение рассказчика — подхватывают под руки и тащат по полу на «место».

Кто может двигаться, того ведут, держа за руки и потом — кусочек гуманности — на одной из ступенек лестницы, ведущей в подвал под шум заведенных автомобильных моторов, без предупреждения стреляют в затылок.

Если ЭТО происходит в самом подвале, то подвал до слепоты освещается прожекторами. И именно в тот момент, когда свет ударяет в глаза, происходит выстрел.

На этом все кончается.

Помню, после этого рассказа, у меня с рассказчиком вышло нечто вроде дискуссии. Я заметил, что раньше, в старину, все это было обставлено торжественно: народ, войска, священники... За этой нарочитой торжественностью скрывалось уважение к человеку и человеческой жизни.

То же и с камерами смертников. Разве нельзя было бы подарить приговоренным к смерти хоть несколько дней относительного комфорта? Не набивать их толпами в камере?

 

Не заставлять их проводить последние ночи на грязном полу? Не кормить их, как остальных арестантов, вонючей баландой?

Мой собеседник задумался. — Кто знает, — сказал он, — как оно гуманнее? Так, как у нас, пожалуй, умирать легче.

Может быть, он и был прав. Тяжело умирать человеку здоровому, полному сил. Тяжело умирать в сиянии дня, под лучами солнца да еще на глазах тысячи людей.

А ночью, в подвале, с кляпом во рту, после всех приемов следственного воздействия, после долгих дней и ночей томления в тесной и смрадной камере?

Не для того ли и Бог посылает людям страдания в виде болезней, чтобы им легче было расставаться с телесной жизнью?

Умер после продолжительной и тяжелой болезни! Нужно ли жалеть умершего, измученного болезнью? Или порадоваться тому, что смерть пришла к нему в виде избавления...

Когда меня привели в камеру — о том, что это камера смертников, я узнал только потом из рассказов с сидевшими в ней, так как мне приговора тогда еще не объявили. Там было без меня пять человек. Я был шестым.

Люди все, как один, оказались очень интересными. Да, в каждом человеке заключена всемирная история! Мои камерные встречи не раз приводили меня к этой мысли.

Двоих из наших сокамерников взяли от нас уже на второй или третий день после моего прихода — донжуана, на свободе бывшего лесничим, — судьба его осталась мне неизвестной — и какого-то маловыразительного молодого человека, служившего до тюрьмы где-то в Сибири.

Нас оставалось четверо. Потом взяли еще двоих и тогда мы были вдвоем в течении всего моего пребывания там, пока меня тоже не вызвали «с вещами», но не в подвал, как я ждал, а в порядке «переброски».

В камерах редко приходится встречать знакомых людей, даже самых отдаленных знакомых. Но мои новые сокамерники, хотя и не были моими знакомыми в собственном смысле, но двоих из них я встречал, знал в лицо и по имени.

С одним из них, много лет назад, у меня была совсем даже странная встреча. Он о ней забыл, но я запомнил ее на всю жизнь.