Глава 11.

КРАПИВЛЯНСКИЙ

 

Это был Крапивлянский. Перед самым своим арестом он был начальником концлагерей, которые должны были обслуживать грандиозные стройки в бассейне Волги. До того он командовал особыми воинскими частями НКВД или что-то в этом роде. В 1918 году он возглавлял все партизанское движение на Украине, направленное против немцев и гетмана.

Происходил Крапивлянский из богатых крестьян, но до войны еще окончил юнкерское училище, а во время войны дослужился до пехотного подполковника.

Сразу же после революции примкнул к красным и в 19-м году он был начальником ЧК в городе Нежине. Тогда я и встретился с ним в первый и, как я думал, последний раз.

В начале 19-го года меня с группой моих товарищей арестовали, как бывших офицеров, несмотря на то, что мы пришли, хотя и с некоторым опозданием, на регистрацию для призыва в Красную Армию. Прямо из военного комиссариата нас отвели под конвоем в ЧК.

Настроение у всех нас, естественно, было неважное. Некоторые — было нас человек десять — совсем ударились в панику. Правда, и было от чего, так как о том, как ЧК расправлялась с офицерами, мы прекрасно знали. Днем — было туда-сюда, но ночью стало совсем невесело.

Перед рассветом дверь отворилась, и перед нами появился сам Крапивлянский, которого в лицо мы знали все.

Высокая грузная фигура, широкое крестьянское лицо, но с выражением, типичным для старых унтер-офицеров.

В папахе и бурке, сапоги со шпорами, на ремне кавказская шашка и револьвер в кобуре.

— Так вот вы какие, господа офицеры! — протянул Крапивлянский, и от него понесло запахом сивухи. — Да вам еще на печи кашу с молоком есть. За маменькину юбку держаться, а не контрреволюцию разводить! Дети какие-то, а туда же: «бывшие офицеры!» — Он крепко выругался.

— Знаете, что, — он стал вдруг серьезным и несколько мрачным. — Послушайте и запомните, что я вам сейчас скажу. Мы хотели Вас шлепнуть. Это очень просто. Но потом рассудили так, что из вас еще польза может быть. Нужно только, чтобы вы поняли одну вещь: служить надо НАРОДУ!

 

Лицо его прояснилось. На губах появилась легкая усмешка, как мне показалось, с оттенком едва уловимой иронии.

— Поверьте мне, — сказал он все с той же усмешкой, — нет большей радости, как служить народу! Вы знаете, я ведь тоже офицером был. А теперь вот служу народу. Царь был и нет его. А народ всегда будет... Ну, шагом марш! И больше сюда не показывайтесь. Другой раз отсюда так не уйдете...

Мы были свободны. Так просто тогда происходило. Я напомнил Крапивлянскому этот эпизод. Он, конечно, о нем не помнил. Но его собственные слова о «службе народу», по-видимому больно отозвались в его душе.

Служил, вот и дослужился.

В камере он говорил мало, целыми днями лежал на койке, уткнувшись лицом в стенку, а в «урочный час» «психовал» больше, чем каждый из нас.

Что-то шептал, поминутно приподнимался, прислушивался к шорохам в коридоре. Днем, когда настроение более или менее приходило в норму, я пытался узнать у него, какие мотивы побудили его пойти на то, что он сам называл «службой народу?»

Но понял я из его не всегда внятных высказываний только одно: в царское время он много страдал из-за чувства своей малоценности, из-за униженного самолюбия, очевидно ущемленного ложно.

В той офицерской среде, куда закинуло его, крестьянского сына, вообще, среди армейских офицеров старого времени было не мало людей, вышедших из народа. Но в жизни Крапивлянского произошло что-то, о чем он не рассказывал, но что, видимо, заставило его возненавидеть ту среду, в которой он не почувствовал себя вполне «своим» и которую он отождествил со всем бывшим режимом.

На службе «народу» он чувствовал себя более в «своей тарелке», но так как на эту службу он пошел не из любви, а скорей из ненависти, то из этой службы ничего путного у него и не получилось. Сделал он «большую карьеру», но закончилась она, как и для всех из его поколения — подвалом.

Будучи еще на воле, я слышал о некоторых его не совсем чистых делах: о том, например, как он, спасая отцовский хутор, прирезал к нему порядочно соседской земли, превратил его в коммуну. Но во главе ее поставил своих отца и братьев.

 

Впрочем, от подвала в годы «ежовщины» ничто не спасало. И будь Крапивлянский трижды идеалистом и верующим коммунистом, шансы попасть «туда» от этого только возросли бы.

Странный парадокс — эта самая история с хутором-коммуной морально облегчила Крапивлянскому его последние дни. Она помогла ему осознать превратности судьбы, подсказала объяснение его падения. Иначе, он сошел бы в могилу, ничего не понимая.

О Крапивлянском я знаю, что его расстреляли. Так закончилась его «служба народу». И, конечно, не хутор был здесь настоящей причиной. А что?