Глава 12.

ЗИНЬКОВСКИЙ

 

Сидел с нами и другой чекист, один из самых красочных людей, каких мне пришлось встречать в жизни.

Это особенность советской системы, что наиболее сильные в каком-либо отношении люди здесь либо рано или поздно уничтожаются, либо они абсорбируются властью. Одни — авангардом трудящихся — партией, другие — авангардом самой партии — НКВД.

Второго сокамерника звали Зиньковским (Зинковским).

Это был тот самый Левка Задов, когда-то бывший начальником махновской контрразведки, которого описал в одной из своих повестей Алексей Толстой.

Громадного роста, грузный, с веснушчатым лицом и рыжий, он, действительно, должен был производить жуткое впечатление на людей, попавшихся ему в руки. А таких было не мало, так как махновская контрразведка в жестокости не уступала ЧК.

Признаюсь, и мне стало как-то не по себе, когда я узнал от Зиньковского, с кем имею дело.

Правда, еще в первой своей камере я встретился с его близким соратником и другом, Зуйченко, который был когда-то у Махно же председателем следственной комиссии. Встреча с Зуйченко научила меня не судить о людях ни по занимаемому ими положению, ни даже по их деятельности и поступкам.

Из своих пятидесяти лет, двадцать восемь Зуйченко провел в разных местах заключения: тюрьмах, на каторге, в лагерях.

 

Человек по натуре мягкий, тихий и глубоко порядочный, он еще мальчишкой попал в кружок анархистов, которых немало было в его родном Гуляй Поле, главным образом, среди фабричных рабочих. Его вовлекли в террористический акт: убийство местного станового пристава. С этого и началось.

В тюрьме Зуйченко получил свое образование и, подобно многим своим современникам, стал «профессиональным революционером». Профессия совсем ему не подходящая, так как его тянуло не к бурям, а к покою тихой незаметной семейной жизни.

Революцию он, конечно, приветствовал, тем более, что она освободила его от очередного «сидения».

Но ни на какую политическую работу он не пошел, обрадовавшись, что может, наконец, порвать с прошлым и укрыться от всех и всего в своем мирном домашнем кругу.

Были у него жена и дети, о которых он говорил с необыкновенной даже для камеры теплотой.

Покой, однако, продолжался не долго. В Гуляй Поле объявился батько Махно, сверстник и друг детства Зуйченко, но человек совсем другого закала, душой и телом преданный своей идее.

И к Зуйченко пришли как к Цинциннату. Оторвали его от очага и его наковальни — в то время он работал кузнецом на заводе — дали в руку винтовку, опоясали пулеметной лентой, посадили на коня, поручили ему дело, к которому он меньше всего был склонен: дело политического следствия...

И снова все завертелось.

Прошла революция. Миновала Гражданская война. Зуйченко отбыл очередной срок, вернулся в свое Гуляй Поле.

Опять тонущий в вишнях домик. Успевшие подрасти дочки. Сынишка, бегающий в школу. Преждевременно состарившаяся, постоянно озабоченная жена. Ежедневная работа на заводе. По воскресениям за рюмкой водки встреча со старыми друзьями. Одним словом — тишина и идиллия.

Но идиллия Зуйченко пять или шесть раз прерывалась «посадками» и высылками. Прошлое висело страшным грузом. Его не хотели забыть. И время от времени о нем напоминали бессмысленно и жестоко, без всякого видимого повода, для того только, чтобы люди ни на минуту не переставали чувствовать потолок над головой.

 

Последний раз это случилось в конце 37-го года, когда ежовская чистка достигла своего девятого вала. В Гуляй Поле были арестованы не только те, кто когда-нибудь хоть издали видел батько, но и все районное начальство, в полном его составе, хотя там были только чужие, пришлые люди.

Поводом послужили маневры Осовиахима, в которых усмотрели подготовку к вооруженному восстанию против советской власти.

Зуйченко неизменно брали во все очередные «наборы». Взяли и в этот — и взяли крепко. Больше в Гуляй Поле он никогда уж не вернулся.

От него я кое-что слыхал и о Задове-Зиньковском.

«Неплохой человек и большого ума», — говорил он о нем.

«Меня считали жестоким — и, как будто, не без причины, — сказал мне сам Зиньковский, когда судьба свела меня с ним в тюрьме на несколько дней, — но по натуре я добрый и мягкий человек, и ничего мне больше не претило за всю мою жизнь, как всякая жестокость и грубость».

Тогда я невольно вспомнил андреевского Онисима, безнадежного пропойцу, утверждавшего, что «по натуре он непьющий человек». Его любимым тостом было: «За тихое семейство!» — совсем без иронии. Вот так же, как у обоих моих махновцев.

И когда Зиньковский пел в камере песенки Вертинского о безноженьке в канаве и о буфетном мальчике на корабле, — я нутром своим чувствовал, что он не мог быть жестоким человеком. Он делал жестокие вещи — и на службе у Махно и потом на службе в ГПУ и НКВД, куда он перешел после крушения махновщины — но он не был жестоким человеком.

А то, до какой степени его душа была отравлена пролитой им кровью, — есть такой вид отравления, никем еще не описанный, его я наблюдал не у одного Зиньковского, — я почувствовал, когда он рассказывал нам «Убивцу» Короленка. Рассказчик он был бесподобный.

— Одного мне теперь хотелось бы, — не раз говорил он в камере, — чтобы в последний момент не оставили силы, чтобы встретить смерть с достоинством.

В эти минуты он, видимо, вспоминал тех, кто на его глазах терял это достоинство и тем вызывал у него омерзение. Ему не хотелось показаться мерзким самому себе.

 

Зиньковский рассказал нам, своим сокамерникам, историю своей жизни.

Сын еврея — арендатора из Слободской Украины, он вырос в довольно состоятельной семье.

Происхождение его напоминает происхождение Троцкого. По каким-то мало понятным мотивам, будучи еще молодым человеком, он принял крещение, стал «выкрестом». Думаю, что здесь сыграла роль романтическая история, так как на духовный перелом это не было похоже.

Но как бы то ни было, этот шаг поставил его вне семьи и вне среды. Может быть, это и привело его к политической деятельности.

Зиньковский стал анархистом. Как и Зуйченко, впутался потом в террористический акт, за что и получил восемь лет одиночного заключения.

Рассказывал, как свыкся со своим положением, полюбил свою камеру. Когда пришло освобождение, он пошел на горку и долго искал окно своей камеры. Почувствовал, что за этим окном осталась немалая часть его жизни, кусочек души, который мы оставляем всюду, куда заносит нас судьба. Мы оставляем этот кусочек и в каждом человеке, с которым доводится нам встречаться...

После тюрьмы начались для Зиньковского годы скитания в поисках насущного хлеба. Это была самая интересная полоса его жизни. Он мог очень занимательно о ней рассказывать. Кем он только ни был в эти годы, и с кем только ни сталкивала его судьба!.. Многое из его рассказов я забыл, но особенно врезалось мне в память, как он занимался позолотой церковной утвари под именем Золоторевского.

Чтобы легче добывать клиентуру, он выдумал, будто выполняет свою работу по обету, бесплатно. И так как он по документам был выкрестом, ему верили и охотно давали работу.

Имея дело с золотом и серебром, он жертвовал свой труд, а материалом, которым его снабжали заказчики, себя вознаграждал. Кроме того, его всюду радушно принимали, не подозревая, что имеют дело с бывшим каторжником, да еще и террористом.

Этот род деятельности познакомил Зиньковского близко с духовной средой. В своих рассказах он подходил к ней с добродушным юмором, без почитания и без насмешки.

 

Перед революцией Зиньковский был чем-то вроде коммивояжера. Успел к тому времени связаться со своей партией, и как только Махно начал формировать свои отряды, он очутился в его лагере.

Благо, Гуляй Поле было недалеко от его родных мест, и многих из гуляйпольцев он знал лично, как и они его знали.

Как случилось, что он, не будучи жестоким человеком, взял на себя жестокое дело, Зиньковский не объяснял.

Так случилось!

Но разве все, кто делал жестокое дело, по натуре были жестокими?

Близкая родственница Феликса Дзержинского, хорошо знавшая его лично, уверяла меня, что он до сентиментальности был человеком мягким.

Лично я помню одного красного партизана, который за чаркой вспоминая со всеми подробностями, как на его глазах и по его приказу вырезывали на ногах кровавые лампасы пленным «кадетам» и как их потом закапывали еще живыми в ими же вырытые могилы.

«Знаете, — говорил он без тени смущения, — засыплешь их, а земля над ними движется, как живая...

И кончил Мехеда, — это было его имя, — плохо. Будучи помощником начальника Допра (так одно время звали у нас тюрьмы: «Дом принудительных работ»), он организовал из своих арестантов уголовную банду, остановил с ее помощью и ограбил пассажирский поезд.

После того его расстреляли вместе со всей его бандой, поймав чуть ли не на самом месте преступления.

Но этот самый Мехеда действительно не был злым человеком. Он способен был заплакать над больным котенком, по-настоящему жалел детей и нищих.

Каждый человек — это целый комплекс, в котором его личное составляет только одну часть. Другие его «части» состоят из окружения, занимаемого им положения, исповедуемой им веры, выполняемых им общественных функций, сознания своей миссии и т. д. А если делить людей на какие-то категории, то не по признаку доброты и недоброты.

Почему, все же, и Зуйченко, и Зиньковский и Мехеда, как будто, добрые люди, очутились в старое время в лагере противников режима, так называемых революционеров, и почему,

 

став на службу новой власти, они избрали для себя, приблизительно, один и тот же род деятельности?

Не потому ли, что все они принадлежали к породе людей, у которых инстинкты разрушения преобладали над инстинктом созидания, отрицание над утверждением?

Такие лица нужны для общественного прогресса. Без них в жизни наступил бы застой. Но вместе с тем, из них же состоят и всякого рода преступники — политические, криминальные, смотря по обстоятельствам, и в мирные, спокойные периоды времени для них не находится места в обществе.

У некоторых из них это, может быть, даже не столько инстинкт разрушения и отрицания, сколько какая-то сверхактивность, постоянное беспокойство духа, неутомимая потребность движения — то, что в школе отличает так называемых шаловливых мальчиков, превращая их в настоящий бич для учителей, причиняя немало неприятностей для их товарищей, заботу, горе родителям.

Доброта и недоброта здесь тоже ни при чем. Но уже библейское сказание о Каине и Авеле отметило существование этих двух пород человека.

Что побудило Зиньковского пойти на службу в ГПУ, он не объяснил, и выходило так, что альтернативы у него не было.

Может быть, и так.

Мало найдется на свете людей, которые из двух возможностей предпочтут ту, которая, сохраняя их морально чистыми, поведет их к мученичеству. Чаще всего, как это ни грустно, мучениками бывают поневоле.

Впрочем, и Церковь не только не требовала, а даже осуждала добровольное мученичество. Правда, в этом случае имелось в виду мученичество, нарочито вызванное, или, как кто-то сказал бы теперь, «спровоцированное». Иначе мучеников вообще не было бы...

В НКВД Зиньковский дослужился до высоких постов. Перед арестом он был уж начальником отдела областного управления.

Непосредственную причину своего ареста, как и большинство заключенных, он не знал. Бывшая его деятельность на службе Махно была делом далекого прошлого, она всем была хорошо известна и не мешала ему почти двадцать лет двигаться по служебной лестнице.

 

Так что это, казалось, не могло быть причиной ареста. Зато нашлись связи не столько личного, сколько служебного порядка с людьми высокопоставленными и в «органах» (обычное в кругу чекистов обозначение их ведомства), и в партийном аппарате.

Они оказались «врагами» и по этой причине «сели». За «связи» же сажали даже шоферов и курьеров.

Зиньковский был повыше. Его непосредственным начальником одно время был Лаплевский, сменивший собою Балицкого на посту наркома внутренних дел Украины.

Леплевский «сел» и, по-видимому, был уже расстрелян. Этого было вполне достаточно и для ликвидации Зиньковского.

Как и каждый приговоренный, Зиньковский надеялся на помилование или пересмотр дела, но вместе с тем мобилизовал свои последние внутренние ресурсы (пользуюсь советскими словесными трафаретами), чтобы в момент экзекуции не потерять достоинство.