КАКОВО-ТО БЫЛО ИМ!

Постепенно все больше и больше открывалось то, о чем не писала мне на Север в своих бодрых письмах жена. Узнал я, в частности, о том, как удалось ей остаться в Самарканде. Ведь

выслали их просто в Среднюю Азию, Самарканд служил лишь пересыльным пунктом.

Выехать из Ленинграда надо было в трехдневный срок, иначе погнали бы этапом, об этом их предупредили. Что можно захватить с собой в четыре руки, взяли, поехали. Это было первое долгое путешествие дочурки. «Ну, почему у нас такая далекая дача? А как там нас найдет папа?» — сетовала она в раскаленном вагоне медленно тащившегося поезда, набитого в основном такими же ссыльными. К концу пути у дочки началось расстройство желудка, жена опасалась дизентерии, у бабушки же так распухли ноги, что туфли пришлось разрезать, оставить одни подошвы и ремешки.

В Самарканде всех высадили, построили и повели в караван-сарай: большой пропахший навозом и мочой двор за высоким глиняным дувалом, запирающийся толстыми, тяжелыми деревянными воротами. Караван-сарай предназначался для скота — верблюдов и ослов — которых куда-то на эти дни переселили. Вдоль дувалов — небольшой навес, где можно спрятаться от палящего солнца, когда оно в зените, туда-то и загнали всех ссыльных.

Прошел день, наступил вечер. Никто их пока не тревожил — тревожило то, что еда кончилась еще в пути... Кто-то разведал, что через день-два всех начнут рассылать по разным далеким кишлакам.

Кое-как устроились на ночь: бабушка легла просто на землю, ноги — на кирпичи, повыше — авось, отеки поменьше будут; малышку положили на чемодан, и горшочек рядом.

Через караван-сарай протекал арык, из которого поили верблюдов. Все потянулись умыться перед сном. Не тут-то было: вода исчезла. Оказывается, на ночь ее с целью экономии принято перекрывать. Оставалось ждать утра. Но жена решила по-другому. Воды в арыке не стало, и открылась щель под дувалом — русло этого пустого арыка.

Прихватив все свои блестящие характеристики с предыдущих мест работы в Ташкенте, Ашхабаде, Москве и Ленинграде, она вылезла через эту щель, когда совсем стемнело и все уснули, как-то привела себя в порядок и отправилась в город искать горздравотдел. Нашла, дождалась утра и явилась к начальнику.

Все выложила ему, как есть: ссыльная, фельдшер, сбежала через арык из караван-сарая, там больные мать и ребенок. Перспектива попасть с ними в отдаленный кишлак и быть сданной на милость местного хозяина означает для них верную гибель. Вот то, что осталось на руках из документов. Спасайте...

Жена была молода, неотразимо хороша собой, интеллигентна, умна, энергична — перед ней не устояли. Как уж удалось горздраву сделать это, но факт, что все они уладили, из караван-сарая на следующий день всех троих вызволили и дали жене направление на работу в городскую инфекционную больницу № 1. Здесь все десять лет нашей разлуки она и проработала, зарекомендовав себя по общему признанию, самой яркой личностью, незаменимой для всех, от санитарок до главврача. Лишние свидетельства тому — медаль «За трудовую доблесть», масса грамот, благодарностей, заслужить которые для ссыльной было, конечно, непросто.

Труднее всего было получить жилье: ссыльных все боялись, никто не рисковал пустить хотя бы к себе во двор. Наконец посчастливилось снять восьмиметровую комнатку с крошечным окошечком и полом из каменных плит — бывшее помещение керосиновой лавки. Через два года сменили на другое, уже с печкой (в лавке ее не было, ставили «буржуйку»), а потом на третье, куда и приехал я. Это уже была более или менее приличная комната. Правда, опять с «буржуйкой» и одинарными рамами. Перед комнатой — отдельный дворик вряд ли большего размера, чем сама комната вымощенный кирпичами и огражденный высоким толстым дувалом. С разрешения хозяина в трех местах жена по паре кирпичей вынула и посадила маленькие деревья акации. На плоской крыше домика росла трава и все те же праздничные маки, сопровождавшие меня с первого момента встречи с семьей. Правда, такое было лишь весной, дальше же все сгорало под палящим солнцем, и дворик за серым дувалом превращался в раскаленную духовку.

Первые дни моего пребывания в Самарканде прошли как во сне. Жизнь казалась сплошным праздником, о Севере думать не хотелось. Но надо было что-то предпринимать. Жить порознь мы больше просто не могли.