Глава 20.

ГРЕХ ПЕТРА

 

В одной из камер, в которой мне довелось потом посидеть перед своим освобождением, я услышал еще раз о Левковиче. Услышал я о нем от его бывшего сотрудника по музею, который странным образом был связан с ним по делу: его обвиняли в «совращении бывшего чекиста и антирелигиозника в религиозный дурман».

 

Странная была история этого «совратителя». Если раньше в камерах судьба меня сводила с «разбойниками», глумителями и иудами, то сейчас передо мною был живой «Петр».

Мой новый знакомый, человек очень уже не молодой, с тонким интеллигентным, даже вдохновенным лицом, до революции и в первые ее годы был священником. Имел он университетское и академическое образование и служил в свое время в Петербурге. Голод загнал его на Украину, его родину. Здесь у него был брат, тоже священник. Сам он не был женат. У брата же были жена и двое детей, совсем еще маленьких. Не успел он приехать, как брата арестовали и расстреляли.

Тут-то и постигло о. Кирилла искушение, воспоминание о котором сейчас в камере его так сильно мучило. Он взял к себе семью брата, уехал с нею в другой город, где их не знали, и выдал ее за свою.

Священство свое он скрыл. Это не было трудно, так как здесь никто не знал, чем он занимался в Петербурге. Стал он музейным работником. Жизнь у него пошла своим порядком.

То, что отец Кирилл скрыл свое священство, помогло ему во многих отношениях: спасло его от участи брата, позволило спасти его осиротевшую семью, которая иначе наверняка погибла бы. Это, наконец, избавило его от необходимости «принести хулу на Духа», то есть публично отрекаться от сана, со всяким при этом кощунством, как вынуждены были делать немало его собратий, которые предпочли падение гибели.

«НЕ ЗНАЮ СЕГО ЧЕЛОВЕКА!» — таким путем пошел отец Кирилл. Путь был нелегкий. Душу отравило сознание греха. Над ним повисло гнетущее чувство страха. Навсегда скрыть свое прошлое было делом почти невозможным. Доходили куда-то слухи. Кто-то о чем-то догадывался. Нужно было бояться за каждое слово, остерегаться каких бы то ни было встреч.

Одним словом — не жизнь, а каторга! Хуже, чем у других советских людей, у которых не было такого прошлого, или кто, по крайней мере его не скрывал.

Развязка наступила, как всегда, неожиданно и по какому-то совсем нелепому поводу. По специальным музейным делам отцу Кириллу пришлось встретиться с Левковичем. Ему очень этого не хотелось, так как о Левковиче в кругу его сослуживцев ходили самые неприятные слухи.

 

Рассказывали, что он целыми днями запирался у себя в кабинете и предавался там мрачному пьянству — в одиночку. Иногда оттуда доносился его разговор неизвестно с кем. Это явно были «зеленые чертики».

С таким человеком иметь дело мало удовольствия, хотя бы и по чисто служебной потребности.

Однако, отец Кирилл и Левкович неожиданно для всех подружились. Сначала беседы у них были на чисто музейные темы: Левковичу нужны были знания и опыт специалиста. Он даже пригласил его к себе на работу в качестве консультанта. Потом они стали встречаться чаще и разговор у них становился непринужденнее и содержательнее.

— А ведь мне известно, что вы когда-то были священником, — сказал ему один раз совсем для него неожиданно Левкович. Увидя, что тот был этим смертельно ошарашен, убит, он поспешил его успокоить: — Это ведь было давно, и бояться вам совсем нечего. МЫ, — он подчеркнул это слово, — давно это знали и все-таки вас не трогали. Незачем было. Свою работу вы делали честно, ну, а кто прошлое помянет... Советская власть, вы знаете это, умеет прощать!

После этого дружба стала интимнее.

Стали говорить и на религиозные темы. Рассказал Левкович и о своем «попике». Может быть, это было и не так, но отцу Кириллу почему-то показалось, что это был как раз его брат. Левковичу он этого не сказал. К чему?

Но, странное дело: он почувствовал к палачу своего брата невыразимое чувство жалости.

— Об этом не думают, — сказал он мне и заставил меня крепко об этом задуматься, — но бывают случаи когда преступника нужно жалеть больше, чем его жертву.

Между ними обоими произошло что-то очень значительное в тот самый вечер, когда Левкович, вернувшись из Дальних Пещер, подал заявление об уходе с работы. Похоже было на то, что о. Кирилл принял исповедь, а может быть, дал и Причастие СРАБОТАННОМУ чекисту.

Отец Кирилл ничего об этом не говорил, но это выходило из всего контекста его рассказа. Во всяком случае, эта их встреча повлияла на решение Левковича, ставшее роковым для них обоих. Текста заявления Левкович никому не показывал. Но арест последовал после того на другой же день.

 

Через месяц приблизительно, после ареста Левковича, «взяли» и отца Кирилла. Особенно тяжелого наказания ему не угрожало, так как формально его обвиняли, конечно, не в «совращении» — это было только отягчающим обстоятельством — а в «АНТИСОВЕТСКОЙ ПРОПАГАНДЕ». Больше пяти-десяти лет концлагеря за это не полагалось.

К своему несчастию отец Кирилл относился с редким спокойствием. Он видел в нем искупление своего вольного и невольного грехопадения.

«Исшед вон, плакася горько!» Он действительно плакал. Но это были скорее сладостные, чем горькие слезы...

Не каждый идущий в Дамаск, увидит на пути своем свет.

И не каждый, увидевший свет, прозреет.

Когда-то, еще до ареста, довелось мне прочитать пасхальную проповедь отца Сергея Булгакова. Ее тема была: САВЛ ИЛИ ИУДА?

Каким путем идет русский народ, искушаемый коммунизмом? Дорогой Иуды, которая ведет к неотвратимой гибели, или дорогой Савла, которая привела его в Дамаск, где из грешного Савла он стал святым Павлом?

Мне хотелось бы ответить на этот вопрос — для этого, собственно, я и написал все это.

Есть в русском народе, как и во всяком другом, разные люди. И те, кто, не задумываясь, сдирают с Него ризы и об одежде Его мечут жребий. И те, кто, кивая головой, издеваются над Ним. И те, что отрекаются от Него, подобно апостолу Петру: «Не знаю сего человека».

Есть иуды, для которых остается только удавление. Есть разбойники, из бездны греха узревающие святой свет вечной Истины. Есть, наконец, немало и Савлов, которые воздвигают на Него гонение, не подозревая, что их ожидает преображение в Павлов.

Но из каких бы людей ни состоял наш народ, для него не закрыт, не может быть закрыт путь к спасению! Может быть, ценою великих и страшных искупительных жертв.

Немало их уже принесено. Немало остается их и впереди. Но сколько бы их ни было, все они растворяются в той величайшей жертве, которая была принесена на Голгофе — за всех одинаково: за равнодушных, за отрекающихся, за глумящихся, за предателей, за хулителей и гонителей.