СЧАСТЛИВАЯ ГОРКА

Жилье нам предоставили в маленьком домике на пригорке у леса на Счастливой Горке, как прозвали это место в нашей семье. Домик был на две комнаты, одну из которых занимала главврач с мужем.

Стараниями Гриши Студенникова нашу комнату уже оборудовали: два деревянных топчана, матрасы, набитые стружкой, стол, четыре березовых чурбака для сидения. Заготовили дрова. Четверть комнаты занимала плита. Топить ее надо было с утра до вечера без передышки, тогда температура на уровне чурбака была

плюс семь, к утру же на чурбаке были минус девять, на полу — девятнадцать градусов. Пол вымыть не удавалось и при топящейся плите: покрывался ледяной коркой.

К Новому году — ведь приехали мы двадцатого декабря — в углу комнаты поставили елочку, нарядив ее самодельными украшениями, которые постоянно качались и поворачивались от холодного воздуха, веющего из угла.

Конечно, не все помещения в Сангородке были такими холодными, это же был просто домик, наскоро сколоченный из жердей, да и стоял на горке, открытый всем ветрам. Но теперь мы были окончательно вместе, и ничто уже не казалось страшным. Жизнь наша на Счастливой Горке осталась в памяти до сих пор как что-то очень светлое и радостное. «Вся жизнь здесь какая-то розовая», — утверждала дочка, привыкшая к ярким краскам Самарканда и не прекращающая восхищаться всеми оттенками сиренево-розовых снегов Севера.

Вольнонаемных в округе было еще мало, семейных — тем более, так что интерес и любопытство вызывал каждый новый человек. Жена выглядела лет на десять моложе своих сорока двух, я же — явно старше моих сорока семи. Забавно было слышать мнение окружающих: дескать дочку-то Глазов свою привез — очень похожа, — а вот жену, конечно, новую, молодую.

Школа находилась в семи километрах от Сангородка, транспорта никакого, одежды зимней у дочки не было, магазинов, где ее можно купить, не существовало. В школу она пошла только весной, чтобы сдать экзамены.

Начальница Ташкентского Санотдела свое слово сдержала: по ее ходатайству в мае следующего, 1947 года, поселение с жены было снято. Бумажку, извещающую об этом, семья преподнесла мне в большом посылочном ящике как подарок ко дню рождения. Ели соленую треску, оладьи из фасоли, поджаренные на растительном масле — сливочного еще года два мы не пробовали, — пили самодельное вино, разливая его в золотые стаканчики с надписью «Мясная тушенка». Beef, Fat, Salt, Spices.

Из этого материала делали почти всю посуду. Послевоенная эта американская тушенка простым смертным не доставалась,

но банки из-под нее достать было можно, а умельцев в зоне хватало. До сих пор стоит у нас на письменном столе крошечный деревянный сундучок с двумя ручками по бокам и висячим замочком, обитый таким же — американским — золотом. Держали в нем мою пенсию.

Постепенно расширялся круг друзей. Появилась еще одна вольнонаемная семья: к освободившемуся завхозу Сангородка Василию Степановичу Куликову приехала жена-врач с девятилетней дочкой. Мы быстро сошлись, и дружба наша, самая теплая и искренняя, продолжается по сей день (после реабилитации они живут во Владимире). Приезжали из Печоры Майфет, Гжицкий. Позднее очень сблизились мы с Витольдом Вильгельмовичем Карклиншем и женой его Марией Карловной Лен. Жили они в шести километрах от нас в Поселке, и часто мы засиживались друг у друга за полночь, а потом пешком добирались домой — при свете северного сияния в зимнюю стужу или яркого солнышка полярным летом.

В Инте Карклинш был известен в основном как художник, позднее — главный архитектор города. Помимо архитектурного образования он имел и техническое — инженер по радиоэлектронике, — до войны использовался на дипломатической работе в Латвии, после — Лагерь. Личность это была незаурядная. Ум, блестящая эрудиция, широта кругозора сочетались в нем с мягкостью, терпимостью, доброжелательностью и деликатностью истинного интеллигента.

Интересной и теплой была наша дружба с М. Чавчавадзе, грузинским князем, предки которого в начале прошлого века подписывали договор о присоединении Грузии к России. Будучи секретарем Великого князя Кирилла Владимировича, после революции он оказался за границей, потом долгие годы добивался разрешения вернуться на Родину. Наконец, добился. Как только пересек границу, получил двадцать пять лет лагерей, а семья — жена и трое дочерей — поселение в Казахстане.

Первое лето после окончательного воссоединения мы провели в Инте — жене и дочке все было в новинку, да и средств куда-либо ехать еще не накопили. Надо было разделаться с самаркандскими долгами.

Дочка упивалась свободой: после крошечного дворика-духовки на знойном Юге — необозримые просторы лесотундры и никаких ограничений (в Самарканде за ворота дворика ее не выпускали).

Впервые встретилась она с грибами — они росли у нас огромные, с тарелку величиной, яркие — с восторгом искала растущие, с ужасом разглядывала вареные. Темные скользкие кусочки пробовала с такой опаской, будто ей предлагали змею туземной кухни. Восхищала семью северная растительность: в Средней Азии к концу мая все уже было выжжено, ни цветочка, ни травинки, сплошной раскаленный песок и пыль. Тут же, при круглосуточном солнце, все лето зелень росла и цвела с непривычной щедростью.

В общем, жили. Раздобыли котенка, это еще добавило уюта — именно раздобыли, так как в первые годы зверушки эти там были редкостью, в отличие от овчарок, которые работали, а кошкам взяться пока было неоткуда.