ЖЕЛТЫЕ ЛИСТЬЯ НА ЧЕРНОЙ ВОДЕ

Вдоль набережной Пряжки разрослись посаженные в ряд тополя, так что летом вид из моего окна действует на меня успокоительно: все-таки живая зелень листвы и текучая вода, не только асфальт и кирпич.

Каждый день я привычно прохожу мимо четырехэтажного дома на углу набережной Пряжки и улицы Декабристов, бывшей Офицерской. На стене этого дома — мраморная доска: «Здесь жил Александр Блок». В доме открыт музей и восстановлена обстановка квартиры поэта на четвертом этаже.

Я побывал в этой квартире летним вечером, когда в окна светило закатное солнце. Из окон видны были невдалеке портальные краны, они обозначали берег залива, и дальше, до горизонта, открывалась голубая полоска коды... Я окинул взглядом кабинет поэта. Невольно вспомнилось: «...И дрожал зеленый зайчик в догоревшем хрустале». Зеленой была обивка мебели в кабинете? и легко представилось воображению, как отсвечивают зеленым грани хрустальной вазы или графина. И сейчас дрожал на пене солнечный зайчик, отраженный стеклами шкафа... «Там в шкафу дремали книги, и к резной старинной дверце прилепился голый мальчик на одном крыле». Вот и он, маленький бронзовый амур на дверце шкафа. Стихотворение

оказывалось точной зарисовкой с натуры, и точность па ничуть не отяжеляла летящую легкость рифмованных строк. Увиденное поэтом становилось поэзией...

В этой квартире Блок жил до 1919 года, когда началось в Петрограде послереволюционное «уплотнение» квартир, слишком просторным по новым меркам, — и пришлось ему перебраться с четвертого этажа на второй, где он и жена его Любовь Дмитриевна стали жить в одной квартире с его матерью Александрой Андреевной. Здесь поэт и умер в 1921 году.

Знаю, что в тридцатые годы в квартире на втором этаже еще жила вдова поэта вместе с его теткой Марией Андреевной Бекетовой. А рядом, на той же лестнице, жила знакомая мне преподавательница музыки, она помнила, что в пожилом возрасте Любовь Дмитриевна была дамой раздражительной и деспотичной. Когда старушке Марии Андреевне надо было позвонить по телефону, она стучалась к соседям, так как у себя дома Любовь Дмитриевна прикрепила возле телефона табличку: «Молчание — золото»... Теперь в музее Блока Любовь Дмитриевна глядит на нас с фотографий — хоть и молодая, но, право же, такая некрасивая, что прекрасной дамой она могла показаться, наверное, только поэту.

Любовь Александровна Дельмас, блоковская Кармен («Ты — как отзвук забытого гимна в моей черной и дикой судьбе»), жила поблизости, на улице Писарева, бывшей Алексеевской, и, случалось, я видел ее на улице — высокую старую даму в поношенном черном пальто с лохматым воротником. Рядом с ней трусил на поводке шпиц — такой же лохматый, как ее воротник, только белый. Дама с собачкой, можно сказать. Только не та, вечно прекрасная, из чеховского рассказа, а пережившая мужа и былых

поклонников бывшая певица. И не могу сказать: «со следами былой красоты». Время их стерло.

Прежний деревянный мост через Пряжку возле дома, w жил поэт, был свидетелем вечерних прощаний Александра Александровича Блока с этой дамой, тогда еще молодой. На месте этого Моста Вздохов, как однажды в шутку назвал его поэт, ныне построен новый бетонный. Серой коркой поверх булыжника на мостовой лег асфальт.

Рядом с Пряжкой, в Дровяном переулке — если не ошибаюсь, в угловом доме — незадолго до революции жил другой талантливейший человек, художник Мстислав Валерианович Добужинский. Вот кто понимал, чем влечет душу Петербург... Его обостренное видение замечало неповторимую красоту даже в голых брандмауэрах городских домов, стынущих под ветром и дождем...

Этот уголок города некогда именовался Малой Коломной. А еще раньше здесь было Козье болото, оно подступало к речке, — собственно, это не речка, а один из протоков в дельте Невы. Речка эта отделяет от Малой Коломны остров, где в начале восемнадцатого века стояла мельница финна Матиса (или Матиаса). С тех пор сохранилось название Матисов остров.

Ныне на острове заводские строения загораживают доступ к устью Невы и к Финскому заливу, тут совсем мало жилых домов. Здесь же, на берегу Пряжки, — психиатрическая больница, до революции она именовалась больницей Николая-Чудотворца. Решетки на окнах придают ей сходство с тюрьмой. Необходимость ее существования за сотню лет не уменьшилась: полагаю, что напротив — резко возросла, так как психическое здоровье общества подвергается все более тяжким испытаниям. Разве не так?

Вспоминается: «Ночь, улица, фонарь, аптека, бессмысленный и тусклый свет». В этой картине — реальный петербургский пейзаж и трагическое мироощущение поэта. Далее следуют едва ли не самые страшные в его поэзии строки: «Живи еще хоть четверть века — все будет так. Исхода нет».

Четверть века прошла. Прошло и две, и три четверти...

До недавнего времени здесь, на углу набережной Пряжки и улицы Декабристов, можно было ежеутренне видеть нетерпеливую очередь мужчин у пивного ларька — очередь ожидающих благотворного глотка пива с похмелья. Ну, а в печати принято было отзываться о людях пьющих как о совершенно нетипичных и нехарактерных для современности. Принято было считать, что ныне типичны и характерны только те, кого можно поставить в пример и взять за образец. Но если уж говорить о примерных и образцовых — не в смысле «непьющих», нет, образцовых всерьез, — то они существовали во все — любые! — эпохи. Становится ли этих людей больше?

Мизантроп скажет так:

— Сколько надо ложек меда на бочку дегтя, чтобы деготь приобрел хотя бы слабый запах меда? Можно, конечно, на этой бочке написать огромными буквами «МЁД», — но кто поверит?

Неужели я тоже становлюсь мизантропом?

Нет, я не считаю, что существует некая интеллигентная элита — мед, а все прочие смертные — деготь. Но если дегтем считать не людей (не говорю «массу» — ненавижу это высокомерное слово «масса»!), если считать дегтем черные человеческие качества: ложь, цинизм, корыстолюбие, черствость и прочее, и прочее — поневоле подумаешь иногда о ложке меда и бочке дегтя...

«Живи еще хоть четверть века...»

В дождливую погоду бубнит в водосточных трубах кода. Машины проносятся вдоль Пряжки, колесами расхлестывая лужи. Но вот дождь перестает, и в той стороне, у залива, где высятся портальные краны, розовеет бледный закат.

Обычно Пряжка мутна и замусорена, как и все петербургские каналы. Но в осенние ненастные дни штормовой ветер с Финского залива гонит волны в Неву. Ветер срывает с деревьев последние листья, перехватывает дыхание. Видно, как поднимается уровень воды, темнеет и неспокойно колышется Пряжка, желтые листья качаются на волне... Кажется, что берега стали ниже. И можно заметить, насколько чище стала вода.

В такие дни прохожие задают друг другу вопрос: не будет ли наводнения? Но известно, что действительно грозные наводнения бывают на берегах Невы один раз в столетие, так что этот вопрос никого особенно не волнует...

В первые морозные ночи вода в Пряжке застывает черным стеклом.