ГЛАВА I

О ТОМ, КАК МНЕ ПОДЛОЖИЛИ

СВИНЬЮ

 

Кто-то из мрака молчания

Вызвал на землю холодную,

Вызвал от сна и молчания

Душу мою несвободную.

З. Гиппиус

28 октября 1913 года Некто в Сером зажег свечу моей жизни, которая дымит и чадит неверным пламенем вплоть до настоящих дней, когда я пищу эти строки.

Это весьма печальное для меня событие, о котором я никого не просил, произошло в г. Владивостоке.

Как и все новорожденные, родившись, я заплакал.

Родился человек, и плач раздался. Никто еще с улыбкой не рождался.

Русский поэт Д. Минаев, живший в прошлом столетии, сказал: "Люди сначала рождаются, а потом умирают. Многие поступили бы гораздо лучше, если бы начали сразу со второго". К этим многим несомненно отношусь и я.

Это событие, как я уже сказал, произошло в г. Владивостоке. Но я почти не помню этот город.

Я ведь тебя не помню

Можно сказать почти,

Маленький, тихий, скромный

Город моей мечты.

Синие, синие сопки,

Там разливалась заря,

И застывали осколки

В синих глазах декабря.

Давняя, давняя сказка,

Дальневосточный снежок,

Мамина ласка и сказка —

Родина — Дальний Восток.

Мама не раз говорила мне, что я родился под счастливой звездой, но я думаю, что в тот день была пасмурная погода и вообще никаких звезд не было видно.

Но сначала немного о родителях моих, т. е. о тех, кто подложил мне эту свинью. Моя мать, Троицкая Анастасия Александровна — Уроженка г. Варшавы, а точнее г. Новогеоргиевска, в 30 километрах

 

от Варшавы. Теперь этот город называется Модлин. Правильнее сказать, что это не город, а крепость, построенная еще Николаем I.

Тогда, в те времена, был построен целый ряд крепостей на Западных границах России. Мой дед по матери, Александр Троицкий, был кадровый офицер, который всю жизнь служил в этой крепости, и, судя по сохранившейся у меня фотографии, майор по чину, и, как я помню по отрывочным рассказам матери, он был, говоря современным языком — инженер-майор. Мать говорила просто, что он был оружейный мастер. На фотографии он снят в мундире с окладистой бородой под Александра III.

Мать говорила, что очень любила своего отца. Он был ласковый и добрый. Я вероятно вышел характером в деда. Он умер в 1914 году, т. е. когда мне был один годик. Он очень хотел видеть своего внука, так же как хочется сейчас мне иметь внука или внучку. Но ни мне, ни деду судьба не предоставила возможности нянчить своих внучат. Деду в общем в жизни повезло, Он умер скоропостижно, как говорится, "при нотариусе и враче". Умер дома на руках у верной и преданной жены, а через полгода после его смерти началась всемирная заваруха, и Россия стала умываться кровью. Он не дожил до этого. И слава богу! Иное дело моя бабка (которую, кстати, я как и деда никогда не видел и не знал).

Ее звали Софья Антоновна (девичью фамилию ее я не знаю). Она по национальности была полячка. На фотографии, где она снята с дедом, видна властная старуха с тонкими и поджатыми губами. Она держала детей в ежовых рукавицах, и моя мать к ней особых чувств не испытывала. Был у мамы младший брат Алеша, о котором я буду говорить позже. Он тоже был очень добрый человек. Ну и конечно очень несчастный. Он меня очень любил. Он мог бы мне заменить отца, так как я рос без отца. Но это тоже было судьбе неугодно. Его давно уже нет на свете.

К тому времени в обществе уже созрела идея женской эмансипации, и моя мать не чужда была этих идей. Она решила быть независимой ни от кого, т. е. иметь специальность. Она поступила на курсы фельдшеров при Уяздовском военном госпитале и по окончании этих курсов, примерно в 1911 году, получила звание фельдшерицы-акушерки, что по тем временам значило немало. Моя мать рассказывала мне про Варшаву. Какой, мол, это красивый город. Из ее рассказов мне запомнилась Маршалковская улица, яздовские аллеи. Новы Свят. Но в общем для меня это были пустые звуки. Теперь я ее вполне понимаю. Ей хотелось поделиться с кем-нибудь своими воспоминаниями о днях юности. Но у нее было большое преимущество передо мной. У не был слушатель (хотя и не особенно внимательный, но все-таки был). Мне же со своими воспоминаниями не с кем поделиться, кроме безответного листа бумаги.

Как я понял, мать очень тяготилась родительской опекой, и решила, расправив крылышки, выпорхнуть из родительского гнезда. Воз-

 

можно даже, что между бабкой и матерью и произошла какая-то размолвка. Когда еще была жива мама, я не очень-то интересовался своей родословной, а теперь уже ничего не узнаешь. А под старость у человека появляется такое стремление. В Западной Европе, говорят, существуют такие бюро, которые за определенную плату точно и документально установят всю вашу генеалогию, вплоть до 50-го или даже 10-го колена, и вы с интересом узнаете, что один из ваших предков, допустим, принимал участие в крестовых походах или еще что-нибудь в этом роде. Очень хотелось бы знать, от кого из моих близких или дальних предков я получил склонность к мечтательности, к одиночеству, к поэзии и от кого я унаследовал кислый взгляд на мир и жизнь. Даже моя школьная учительница обратила внимание моей матери на это обстоятельство. Мать ответила, что когда я был совсем маленьким, я по ее недосмотру упал с печки, но не на пол, а в квашню с тестом и пролежал там до утра. Ну и после этого, естественно, что у меня мозги прокисли.

Живя в Варшаве, моя мать, между прочим, слышала самого Шаляпина, который тогда был в зените своей славы. Кто-то из ее пациентов в качестве гонорара преподнес ей билет на Шаляпина. Это был щедрый подарок. Всю жизнь потом мама вспоминала об этом. Она рассказывала, что после удачного исполнения какой-то арии публика пришла в восторг и требовала исполнить еще какую-то вещь. Когда восторги улеглись и наступила тишина, Шаляпин сказал: "Господа! Я буду петь то, что хочу я, а не то, что хотите вы".

Видела мама нашумевшую в те времена пьесу Андреева Леонида "Жизнь человека". В 10-летнем возрасте, едва научившись читать, я прочел эту пьесу, пронизанную мистицизмом и неверием в добро. Это апофеоз безнадежности и бесцельности человеческого существования. Семена упали в подготовленную почву. С детства у меня появилась склонность к мистицизму.

Итак, моя мать получила диплом фельдшерицы-акушерки, но, очевидно, как и все женщины мира, она считала, что лучшая профессия для женщины — это хорошее замужество. Так как мать происходила из семьи военных, то и партию себе она тоже решила подыскать из этой же среды, и после небольшого конфликта с родителями она перемахнула на другой конец России, на Дальний Восток, и уехала из дома более чем за 10 000 километров. Тогда даже и Транссибирская магистраль была еще не совсем готова, и во Владивосток нужно было ехать через Харбин. Судя по этому поступку, моя мать была женщиной решительной. Не помню, кто из умных людей сказал: поступки женщин похожи на скачки блох. Та же решительность и непоследовательность.

Как и следовало ожидать, во Владивостоке она познакомилась с молодым военным врачом Николаем Максимовичем Инспекторовым, и они поженились. Мой отец окончил Военно-медицинскую академию в Петербурге, а происходил он из г. Могилева. Отец его был фельдще-

 

ром. У него было трое сыновей и четыре или пять дочерей. Старшим был отец. Его брат, Владимир Максимович, был кадровым военным. В годы войны дослужился до полковника и был награжден каким-то большим орденом, о чем я читал в "Правде". Он был коренной ленинградец, и там же умер. Третий брат отца, Михаил Максимович, сибиряк, доцент Омского сельскохозяйственного института. В общем, все "вышли в люди".

Но я рос без отца. Моя мать постоянно твердила, что твой папа был на войне и умер от тифа. Как и все дети, я был наблюдательным ребенком и не раз замечал, что когда у нас в гостях сидела какая-нибудь женщина, а на столе шипел пузатый самовар и шел неторопливый разговор между двумя или тремя женщинами, то если разговор коснется мужа, сидящая за столом женщина краем платка утрет вдовью слезу и скажет: "Моего-то в германскую убили" или "белые замордовали", или "красные". Когда же мама говорила о моем отце, то глаза ее были совершенно сухие. Это мне казалось странным, и когда я стал взрослым, то я разыскал своего отца, но об этом после.

Как я уже говорил, моя мать была женщиной независимой, иначе говоря, эмансипированной. Что же, эмансипация — дело хорошее, но за все надо платить. Развод — это плата за эмансипацию. Недаром в наше время развод стал обычным явлением. Все это — результат эмансипации.

Надобно сказать, что у моей матушки характер был неважный. Она была нервная, вспыльчивая и раздражительна». Каков же был характер у отца — я не знаю, так как, можно сказать, я не жил с ним, и кто из них виноват в распаде семьи, я не знаю.

Уехав из родной Польши в далекие края, моя мать, вероятно, не раз пожалела об этом. Она, вероятно, читала стихотворения Бальмонта:

Так, значит, и мне развернула

Свой свиток седая печаль,

Так, значит, меня обманула

Богатая сказками даль.

Хлебнув кое-чего на чужой стороне, моя мать затосковала по родительскому гнезду и решила возвратиться домой к папе и маме и привезти им внучонка. Сказано — сделано. Взяла моя мама билет до Варшавы и сели мы в Транссибирский экспресс, и поехали. Должны были проехать всю Азию и пол-Европы, и суждено мне было вырасти поляком, гулять по Маршалковской улице, жениться на польке, иметь детей (какого-нибудь Юзека или Зосю) и закончить свой жизненный путь на Варшавском кладбище.

Но тут случилось нечто, что в корне изменило мою только начавшуюся жизнь. Это была Она, Недотыкомка. Как сказано у Сологуба: "Недотыкомка была серая, вонючая и грязная". На этот раз Недотыкомка появилась в виде

Гаврилы Принципа.

Но об этом в следующей главе.