- 46 -

ГЛАВА IV

МИЛЫЙ КАНСК

Город снега и солнца,

Белоствольных берез,

Город тихий, заштатный,

Где я плакал и рос.

В том зеленом соседстве,

Над спокойной рекой

Протекло мое детство

Безвозвратной порой.

Что же снилось тогда мне?

Что мне снится теперь?

Ветер хлопает ставней

И скрипит наша дверь.

В доме шорох мышиный,

Чахлый фикуса куст

И над швейной машиной

Материнская грусть.

Мать сидела над ниткой,

Строчка шла под иглой.

А за нашей калиткой

Мир шумел молодой.

Город Канск, как я уже сказал, стоит на железной дороге, в том месте, где она пересекает таежную реку Кан, текущую с Саянского Белогорья. В городе было десятка полтора деревянных двухэтажных домов. В центре города возвышались торговые ряды из красного кирпича. Чуть поодаль — церковь. С другой стороны площади стоит двухэтажное здание в модерновом стиле, которое могло бы украсить улицу большого города. Это дом и магазин Гадалова, известного сибирского промышленника, а чуть поодаль, ближе к железнодорожной станции, возвышается пожарная каланча, на которой каждый час колокол отбивает время.

Иногда сонную тишину нарушает тройка лошадей, вылетающих из ворот пожарной команды и запряженных в повозку с огромной цистерной. На облучке гордо восседает бравый пожарник в блестящей каске. Восторгу мальчишек нет конца.

Наш городок немного напоминал известный Старгород из бессмертной книги Ильфа и Петрова "12 стульев". В нем были и парикмахерская, и часовая мастерская, и бюро похоронных принадлежностей и прекрасная городская лужа. На рыночной площади — ларьки со сластями, в которых торгуют частники. Была тогда блаженная пора НЭПа. Тут мне впервые в жизни пришлось (хоть и издалека) наблюдать чужое горе. Каждый день мимо окон нашего дома по деревянному тротуару шла пожилая женщина с лотком со сладостями в

 

- 47 -

руках. Она торговала ирисками по копейке штука и потому была известна всем детишкам города. Эта женщина была из "бывших". Еще тогда мне запомнилось печальное выражение ее усталых глаз. Эта бывшая мадам-полковница. Два ее сына — офицеры погибли "за веру, царя и отечество", а муж — полковник сгинул где-то в годы лихолетья.

Пенсий тогда никаких не было.

И вот поддерживала свое существование мадам-полковница тем, что торговала ирисками по копейке штучка. Это была библейская Рахиль, потерявшая пятерых сыновей, и может быть про нее поэт Владислав Ходасевич написал вдохновенное стихотворение:

Мир земле: вечерней и грешной,

Блещут лужи, перила и стекла,

Под дождем я иду неспешно,

Мокры плечи и шляпа промокла.

 

В этой жизни глухой и бездомной

Мы вечно бродягами были,

И поет нам дождь неуемный

Про древние слезы Рахили.

 

Пусть потомки с гордой любовью

Про дедов легенды сложат,

В нашем сердце грехом и кровью

Каждый день отмечен и прожит.

 

В нашей жизни с легендой несхожей

Сердце гложет кровавые были.

На щеках у старухи прохожей

Древние слезы Рахили.

 

Не приму ни чести, ни славы,

Если вот на прошлой неделе

Ей прислали клочок кровавый

Заскорузлой солдатской шинели.

 

Ах, под нашей тяжелой ношей

Сколько б песен мы ни сложили,

Есть, один есть припев хороший

Про древние слезы Рахили.

Что же? Придет время, когда и моя мама, получит на меня похоронку и окажется в положении этой безутешной Рахили.

Много таких Рахилей живет на русской земле.

Но такие мысли ненадолго занимали мое детское воображение. Окружающий мир велик и интересен. Сколько впечатлений дает хотя бы одна наша речка Кан, протекающая вблизи города. Течет она с Белогорья, снежные шапки которого можно иногда видеть в ясный День. Река быстрая, холодная, чистая, но как приятно лежать на песочке на берегу реки и смотреть, как знойный воздух переливается струями над побережьем. Возможность выйти на Кан купаться была

 

- 48 -

для нас, мальчиков, большим праздником. Сначала надо пройти два-три квартала по опустевшим от жары улицам. Потом идем мимо огородов по пустырям, заросшим лопухами, лебедой и крапивой. Идем без рубашек, загорелые и веселые. На пустынном берегу реки мерно постукивает одинокая водокачка, да иногда еще на привязи пасется телок. Мы громко смеемся и кажется, что смеется легкий теплый ветерок и, вторя нам, смеется с высоты яркое солнце.

Я не знал, что за три тысячи лет до описываемой мной картины какой-то египетский писец, библиотечный затворник, бледной исхудавшей рукой кинонарью выводил на папирусе первые слова Гимна Солнцу:

Солнце, Солнце!

Божественный Ра-Гелиос!

Тобой веселятся сердца царей и героев!

Тебе ржут священные кони в Гелиополе!

Когда ты светишь

Ящерицы выползают на камни

И мальчики идут со смехом

Купаться к Нилу.

Там загорелые мальчики идут купаться к Нилу, а мы три тысячи лет спустя идем купаться на Кан. Вот собственно и вся разница. И через три тысячи лет после нас также пойдут веселые мальчики купаться на реку.

Наш городок был еще славен своим кинотеатром. Это была эпоха немого кино. Не будет преувеличением сказать, что умственные интересы жителей города, как взрослых, так и детей, сосредоточились вокруг экрана. Разговоров о том или ином фильме порой хватало на целый месяц. Фильмы были главным образом американские (так называемые "боевики"), в нескольких сериях, с интригующими названиями, например, "Стенли в дебрях Африки" или "Нападение на Виргинскую почту" или "Индийская гробница", а уж о "Тарзане" и говорить нечего. Были фильмы как бы специально предназначенные для разведенных дам, например "О страданиях бедной Жюльетты, полюбившей знатного синьора". Королями экрана были Дуглас Фербенкс, американский супермен с толстой самоварной мордой, очаровательная Мэри Пикфорд, Гарри Ниль и наш незабываемый, здравствующий и поныне Игорь Ильинский. А какими смешными были немые комедии! Как взрослые, так и дети покатывались со смеху, следя за похождениями какого-нибудь "Макса Линдера".

Увы! Когда я стал постарше, то никак не мог уяснить, почему этот брызжущий весельем телевизионный комик покончил жизнь самоубийством? Его трюки могли рассмешить даже мертвого. Еще позже, когда я узнал, как пахнет жизнь, я понял, что расстояние от веселья до отчаяния, как и от любви до ненависти, короче воробьиного носа.

Как бы там ни было, но наш маленький кинотеатр под названием "Кантым" доставил нам много приятных минут. Спасибо и Дугласу

 

- 49 -

Фербенксу, и Мери Пикфорд, самому "Тарзану" — вы тоже украсили наше детство.

Была в нашем славном городе еще одна достопримечательность. Это городской дурак. В те времена психбольниц не было, или было очень мало, и в каждом населенном пункте был свой дурак. Еще Расул Гамзатов обратил внимание на это обстоятельство и сказал: "Для каждого аула достаточно одного дурака". Нашего дурака звали Герша. Одет он был в невообразимое рванье и до поздней осени, чуть ли не до снега, ходил босой. Любил толкаться в людных местах, летом на базаре, где авось ему что-нибудь подбросят из еды, а мужики, вдоволь потешившись над дурачком, обращаются к нему:

— А тебе, Герша, пора жениться!

— Та, та — радостно мотал головой Герша, — надо жениться. Мы, дети, с присущей детям жестокостью, порой дразнили несчастного Гершу:

Герша дурной

Погонись за мной!

Тогда Герша, приходя в ярость, замахивался на нас суковатой палкой, а мы рассыпались в разные стороны.

А зимой Герша любил ходить в кино, и, вероятно, не потому, что привлекали коллизии на полотне экрана, а просто потому, что можно было погреться.

Но самое интересное это то, что в нашем городе жил не один дурак, а целых два. Об этом я расскажу в стихах:

Он был ненормальный. Положено так.

Неважно, другой или он.

Есть в каждом селеньи свой штатный дурак

Известный на весь район.

 

А мне не давало покоя одно,

Я завистью черной болел,

Его без билета пускали в кино,

И в баню не брал он билет.

 

Согнутый и лысый, почти что старик,

А я норовил доказать,

Что хитрый он, так, понарошку дурит,

Чтоб только билета не брать.

 

Но все же порою сжималась душа,

Когда проходил семеня,

Смеялся, кривыми зубами страша,

И целился пальцем в меня.

 

Сжималась душа от недетской тоски,

И делалась зависть смешной,

Вот так мы и жили тогда, дураки,

Он — штатный, а я — запасной.

 

- 50 -

Справедливости ради следует сказать, что хотя Герша и был штатным дураком, но некоторым образом он оказался все-таки умнее меня. Как мне стало известно, до конца жизни Герша не женился.

В Канске было уже несколько средних школ и в одну из них в 11-летнем возрасте я и поступил сразу в 4-й класс, или, как тогда говорили, в 4-ю группу. Вообще, тогда была какая-то патологическая страсть к переименованию. Учитель назывался шкрабом, театр — нардомом, тюрьма — домзаком. А что касается обучения, то оно было поставлено из рук вон плохо. Учитель не вел урока, а расхаживал между партами в ожидании, когда кто-нибудь из учащихся о чем-нибудь его спросит. Материал прорабатывали "бригадным методом". Никаких зачетов и экзаменов не было и в помине. Все это считалось буржуазными штучками. Люди моего поколения и по сей день чувствуют вопиющие пробелы в своем образовании. Я, например, русской грамматики совершенно не знаю, и если пишу без ошибок, то только по наитию. А ведь во главе народного образования в те времена стояли такие высокообразованные люди, как Луначарский, Крупская, Бубнов, Керженцев и другие.

В это время я, как и любой другой мальчик моего возраста, пережил увлечение приключенческой литературой. Еще не успели изъять из библиотек потрепанные, зачитанные до дыр, томики приключенческих романов Стивенсона, Хаггерта, Густава Эмара, Кэрвуда и многих других авторов. Из приключенческих, пожалуй, только один Жюль Верн был в "законе", да еще, пожалуй, Джек Лондон. Остальные все были подозрительными, и увлечение этими авторами не поощрялось.

Журналам в то время более повезло. Выходил журнал "Вокруг света" и не один, а сразу два — московский и ленинградский, и каждый из них был интереснее, чем современный, скучноватый "Вокруг света". А кроме него были еще журналы "Всемирный следопыт" и "Мир приключений" .

"Мир приключений" — был такой журнал,

Я в детстве раздобыл подшивку где-то.

Кто не сидел над нею до рассвета,

Тот сам себя безбожно обокрал.

И сейчас, спустя 50 лет, когда на душе становится хреново, я пойду в "Ленинку", закажу там журнал "Мир приключений" или "Вокруг света" и уношусь в безоблачные дни своего детства. Вот этот номер мама купила мне в книжном киоске. Был жаркий день. Мы идем домой по деревянному тротуару. У меня в руках свежий номер "Всемирного следопыта". Я иду по дороге и рассматриваю картинки, а прийдя домой, читаю вслух своей Груне о необычайных приключениях Аллана Кватермана в дебрях Центральной Африки.

А вот этот номер мы от корки до корки прочитали с моим другом Алешкой Мешалкиным. Его сейчас давно уже нет в живых. Погиб в 41-м году. Однажды мой друг Ленька Патрикеев, долговязый дылда (царствие ему небесное!) пришел ко мне радостно возбужденный и

 

- 51 -

говорит: "Почитай-ка объявление в "Вокруг света". Написано там следующее: "На 1928 год редакция "Вокруг света" дает своим читателям в качестве приложения по 6 книг Стивенсона, Стэкпула и Конан-Дойля." Радости нашей не было границ. Но увы! Перед самым Новым годом редакция напечатала объявление другого содержания:

"Уступая многочисленным просьбам наших читателей редакция "Вокруг света" вместо обещанных ранее сочинений Стивенсона, Стакпула и Конан-Дойля высылает нашим читателям три книги Степняка-Кравчинского "Подпольная Россия."

Нетрудно представить, что это был за дядя, сидевший там наверху и с таким бездушием лишивший нас, юных читателей, этой светлой и чистой радости. Такие дяди сохранились у нас и по сие время.

Леня Патрикеев негодовал. Он был на три года постарше меня и уже был знаком немного с улицей, с ее нравами, с ее жаргоном. Он написал в редакцию негодующее письмо, по стилю напоминающее известное письмо запорожских казаков турецкому султану.

Мало кто знает, что после смерти Владимира Ильича новогодняя елка тоже была запрещена как религиозно-буржуазный предрассудок, и только стараниями друга детей Павла Петровича Постышева этот нелепый приказ был отменен.

В этом же 1927 году мама получила последнее письмо от бабушки из Варшавы. Бабушка жила плохо. Кому нужна в Польше вдова русского офицера "москаля". Бабушка жила одна. В старости ни болезнь, ни бедность самое страшное, а самое страшное — это одиночество. Бабушка писала: "Я старая и плохо слышу". Мама подолгу не отвечала на ее письма, так же подолгу, как позднее и я не отвечал матери на ее письма. Бабушка и ко мне обратилась с упреком: "Что же ты, внучек, не пишешь ничего своей бабушке? Или на почту за маркой сбегать далеко?"

Потом бабушка спрашивала маму: "Настя! Ради Бога скажи, где Лёня?" (Так называла бабушка дядю Алешу).

А дядя Алеша тоже не подавал о себе ни слуху, ни духу.

Признаюсь, мне стало немного жалко свою бабушку, которую я никогда не видел. Я недоумевал: почему же мама не пишет бабушке? Я тогда не знал, что есть народная мудрость, гласящая, что родители для детей это дерьмо на лопате, которое нужно поскорее выбросить куда следует.

Может быть моя бабушка разделила судьбу той мадам-полковницы, которая каждый день проходила под окнами нашего дома с лотком и ирисками по копейке штука.

А что, если бабушка дожила до тяжелых дней немецкой оккупации? Ведь в Варшаве за годы оккупации осталось 12 % населения. Но я в глубине души надеюсь, что бабушке под конец жизни посчастливилось, и она умерла раньше, не изведав этого кошмара.

 

- 52 -

Как говорится: спи спокойно Софья Антоновна Троицкая, моя прародительница, косвенным образом причастная к тому, что я живу и существую.

Я не знаю, где рассеяны

Кости пращуров моих,

Где глухой и пыльной зеленью

Заросли могилы их.

 

Видно Богу не потрафили,

Я — последний в их роду,

Даже старой фотографии

Показать вам не могу.

Деду в этом отношении повезло. Он умер, как я уже писал, в 1914 году скоропостижно. Это лучшее что в жизни бывает. К тому же с ним была любимая жена, прожившая с ним без малого 40 лет и закрывшая ему глаза. И пролившая слезу, когда его "туда" понесли.

Все на свете бывает,

Не так может жизнь складывается.

Все мы песчинки-былинки

На жирном лоне земли.

Но кто-то должен заплакать,

Ведь кто-то же должен заплакать,

Когда нас "туда" понесли.

Но я немного отвлекся от своего повествования. Итак — середина 20-х годов. Мы живем в благословенном городе Канске. Вот к нам приходит наш сосед по квартире Коля Гренчик — юноша лет 25. Его зовут Колей потому, что он не женат. А по должности он преподаватель физкультуры, весельчак, балагур и довольно начитанный парень. В руках у него журнал "Рабочий экран". На обложке — портрет молодого человека, красивого, как херувимчик. Мама спрашивает: "Кто это?" Коля Гренчик отвечает: "Это большой русский поэт Сергей Есенин. Он недавно покончил жизнь самоубийством". Мама заинтересовалась им и его несчастной судьбой. Вскоре после этого я заметил, что если мама застанет меня за чтением стихов какого-нибудь поэта, то она с негодованием отбирает у меня эту книжку, как другие родители изымают у юнца сигарету. Ее материнское сердце инстинктивно чувствовало, что ничего хорошего это занятие не даст. Поэзия — это отрава, и жизнь за ней проворонишь. Да и жены не любят поэтов. Женщины любят, а жены нет. Ну и Бог с ними.

Не сетуй, мама, не печалься.

Не замолить моих грехов.

Да, ты права. Немного счастья

Дает писание стихов.

Мы, школьники, как-то спросили у нашего учителя по литературе, кто такой Есенин. Нашего учителя звали Константин Павлович. Это был молодой человек лет 26—28, брюнет с вьющимися волосами,

 

- 53 -

бледный и чахлый. Был он родом из Москвы. Зачем попал в Сибирь — не знаю. Ходил он всегда в шерстяном свитере. Это было нормально зимой и несколько необычно летом. Вскоре, однако, пристрастие нашего учителя к свитеру выяснилось. Дело в том, что на шее у нашего учителя был большой рубец, который он тщательно прикрывал свитером. Наш учитель ранее жил в Москва и был страстным поклонником Есенина, а после смерти Есенина, как известно, по России прокатилась целая волна самоубийств. Отдал дань моде и Константин Павлович. Он полоснул себе горло бритвой, но искусство хирургов спасло ему жизнь. Так вот, наш учитель отвечал нам так: "Сергей Есенин — большой русский поэт. Но увлекаться им не следует. Не следует им увлекаться", — подчеркнул он еще раз.

Что же касается меня, то я не увлекался Есениным ни тогда, ни позднее. Уж больно большой у него чуб, а к чубатым я всегда испытывал антипатию. К тому же он был хулиган и пьяница. Хулиганов и пьяниц я также не люблю, как впрочем и они меня. Ну и я вполне был согласен с Г. Адамовичем, который сказал: "Есенина никак нельзя причислить к интеллигентам".

Впрочем одно стихотворение Есенина мне понравилось:

Нате! Возьмите! Лопайте

Души моей чернозем,

Бог придавил нас ж---ю,

А мы ее солнцем зовем.

Жили в Канске, в самом центре города по улице Московской, дом 58. Позднее я получил восемь лет срока по статье № 58 и нары в бараке, на которых я спал, были тоже под номером 58. Но я не делаю упора на это обстоятельство и упомянул об этом между прочим.

Наша квартира состояла из комнаты и кухни. Большую часть времени я проводил с Груней, так как мама подолгу была на работе. Груня рассказывала мне про свое детство, и о том, как жили они в деревне, как пахали землю, как сеяли, как с тятей ездили в Красноярск. Какой это был большой город по ее представлению. Потом с тем же тятей ездили на Ману, по которой я совершил турпоход на плотах. "Ох, и быстрая река Мана!" — заканчивала свои воспоминания Груня. На левой кисти у Груни был большой рубец. Она рассказывала, что однажды они косили траву и зашли в балаган, чтобы переждать полуденную жару и испить кваску. Вдруг в траве показалась змея. Груня в испуге отдернула руку, угодила рукой по рядом лежащей косе и сильно ее разрезала. Много раз Груня рассказывала мне про этот случай, и мне кажется, что и это происшествие из ее детства она вспоминает с любовью и умилением. Таково, вероятно, очарование прошлого. Да ведь и дело-то происходило на покосе. Сенокос в деревне — самая тяжелая и одновременно самая веселая пора. Еще с детства мы помним стихотворение о том, как "бабы с граблями рядами ходят, сено

 

- 54 -

шевеля, и Жучка удалая скачет, лает впопыхах, лошадка стоит, и как будто стоя спит, и воз растет, растет, растет, как дом". Еще лучше об этом сказал тот же Есенин:

Ой, ты Русь моя Родина кроткая,

Лишь к тебе я любовь берегу,

Весела твоя радость короткая

С звонкой песней косцов на лугу.

Груня была набожная женщина, искренне верила в Бога, как и все русские крестьяне, ходила в церковь, дома у нее постоянно висела маленькая иконка над кроватью. Когда, бывало, загремит первый весенний гром, то Груня всегда говорила, что это, мол, Илья Пророк на колеснице по небу катается. Говорила она это в шутку, но мне кажется, что в глубине души она верила в то, что во время грозы седобородый, но мощный старик Илья Пророк лихо катается по облакам на тройке гнедых коней. Верила она во всевозможные приметы, например, если год високосный, то будут беды в этом году и надо молиться, чтобы их пронесло.

Помню, няня моя говорила:

— Сохрани и помилуй, Христос!

Миновай нас недобрая сила

В неминуемый год високос.

Миновай нас и голод и холод,

Злоба гадов, зверей и людей,

Ну и мой подрастающий голос

Поворковывал няне моей.

Уж ни няни, ни мамы не стало,

Я седою щетиной оброс,

Миновай нас недобрая сила

В неминуемый год високос!

Груня была мастерица по кулинарному делу. Она очень хорошо делала сибирское кушанье — пельмени. Одно из первых впечатлений моего детства (когда мы еще жили в Шале), это то, что я уплетаю пельмени. Мне было годика три или четыре. Я так наелся пельменей, что меня даже вырвало, но тем не менее своего пристрастия к пельменям я не утратил и по сей день. Будь моя воля, я бы распорядился, чтобы в самом большом городе, например в Новосибирске, на центральной площади поставили памятник изобретателю пельменей. Сейчас правда, я вегетарианец, но раз в год я устраиваю себе праздник и допускаю слабость поесть пельменей с уксусом, с перцем и со сметаной. Что бы там ни говорили философы, но вкусная еда — одно из главных удовольствий в нашей бедной и серенькой жизни. У Гумилева на этот счет сказано:

Дело важное здесь нам есть,

Без него был бы день наш пуст,

На террасе отеля сесть

И спросить печеный лангуст.

 

- 55 -

Ничего нет в мире вкусней

Розоватого их хвоста,

Если соком рейнских полей

Пряность легкая полита.

Потом Груня хорошо делала особые сибирские ватрушки, которые назывались шанежками. Я же в раннем детстве вместо шанежки говорил "хамешки", что очень забавляло взрослых.

Почти четверть кухни занимала русская печка, около которой священнодействовала Груня. Долгими зимними вечерами как приятно слушать, как верещит за печкой сверчок, и не менее приятно, прийдя с мороза, поесть ароматных щей, утомленных в загнетке. У печки кот лижет лапу, значит будут гости.

Я знаю, ничто в этой жизни не вечно,

Не стоит о прошлом печалиться. Полно!

Но я так жалею, что русская печка

Уходит печально, уходит безмолвно...

Как хотелось бы, хотя бы ненадолго, вернуться в прошлое, хотя бы только для того, чтобы убедиться, таким ли было оно, это прошлое, каким мы его себе представляем, или это обычный обман, которым нас щедро одаряет жизнь.

Непреодолимо желанье

Вернуться в тот город и год,

Где в тихом счастливом незнанье

Бесхитростный мальчик живет.

 

Вернуться, взглянуть бы украдкой,

Вот с удочкой он у реки,

Вот молча сидит над тетрадкой,

Вот к валенкам крепит коньки.

 

И все ж мы чужие. Как будто

Из разных планетных систем,

Его вспоминаю я смутно,

Меня он не знает совсем.

 

Вовек не изменит он детству,

Останется в нем навсегда,

Друзья у него по соседству

И мама его молода...

Отчетливо помню день 14 апреля 1930 года. День был солнечный, радостный, теплый.

Ветер с далекого моря,

Оттепель. Капельки с крыш,

На потемневшем заборе

Клочья намокших афиш.

Действительно, день тот был на радость теплым. Мокрые афиши на заборе извещали, что сегодня в Нардоме будет представлена пьеса

 

- 56 -

"Потоп". Но театр не интересовал меня никогда. Во-первых, потому, что я не дама, а главное потому, что театр, по-моему, это книги дураков. Раз в неделю я бегал к книжному киоску с таким нетерпением, с каким позднее не ходил на свидание с какой-нибудь сибирской дульцинеей, с той лишь разницей, что всякий раз посещение книжного киоска доставляло мне чистую и глубокую радость без всякой фальши и обмана. Дело в том, что раз в неделю в киоске продавался журнал "Вокруг света". У него был еще подзаголовок "Путешествия и приключения на суше, на море и в воздухе". На этот раз народу у киоска было более, чем обычно, и газеты и журналы бойко расходились. "Слышали? Читали?" — раздавались возгласы, — "Маяковский застрелился!"

— "Маяковский?" — подумал я про себя, — "Ах, это тот, кто пишет рубленными строчками скучные и непонятные стихи". Да ведь наш учитель, Константин Павлович, как-то говорил нам о нем, и даже приводил его стихи:

Крепите

У мира на горле

Пролетариата

Пальцы.

Откровенно говоря, Маяковский мне не нравился, да и кому понравится, если у него на горле кто-то будет крепить пальцы (пусть даже и пролетариат!).

Весной, того же 1930 года, я закончил среднюю школу девятилетку и получил удостоверение, что за время обучения я обнаружил склонность к литературе.

Начался мой самостоятельный выход в эту таинственную и манящую жизнь.

Розы, цветущие розы, горящего солнца

сиянье,

Тени ветвистых дерев, благовонных цветов

ароматы,

Звонкая трель соловья, и ключей серебристых

журчанье,

Жизнь! Ты такою прекрасной мне в юности снилась

когда-то.

Будущее показало, что я сильно ошибался в своих предположениях. Жизнь оказалась не такою, как я ее себе представлял. Очень даже не такою.

Вернее всего понятие "жизнь" можно выразить в междометиях: Уа-уа! Ба-ба! Ах-ах! Ох-ох! Фуй! Тьфу!