ГЛАВА Х
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Счастья я знавал немало,
Но все больше ждал да ждал
Горя будто не бывало,
Только слух о нем слыхал.
Вот и выпало на долю
Выпить горькое вино,
Посмотреть на синю волю
Сквозь железное окно.
С. Городецкий
Был я глупый тогда и сильный,
Все мечтал о птице синей,
И, казалось, нашел ее след
"Заработал" восемь лет.
А. Г
Опускаешься, друг, опускаешься
На сырое холодное дно.
Когда хуже тебе — вечно каешься,
Когда лучше — тебе все равно.
(Тюремный фольклор)
Итак, в августе 1945 года мы прибыли к своим, в советскую зону оккупации в город Прагу. Разместили нас в Добротных домах, где ранее содержались инвалиды и престарелые. На воротах - транспарант, гласящий: "Добро пожаловать". Это нам понравилось. Тут же был хороший парк с прудом, на котором, вероятно, раньше плавали лебеди. Тропинки, как змейки, уводили в глубь парка. Но все тропинки оканчивались хорошо знакомой нам колючей проволокой. Это навело нас на нехорошие размышления. У ворот же стоит часовой и без пропуска никого не выпускает... Потом один за одним исчезают наши товарищи. Ушел на собеседование и не возвратился более мой товарищ, Семен Назарович Шерин, о котором я писал ранее.
Наконец, подошла и моя очередь...
Начался новый и самый тяжелый этап в моей жизни. Судья Рабинович и прокурор Альперин за 10-15 минут рассмотрели мое "дело" и определили меру наказания в 8 лет.
Я ничего не имею против судьи и прокурора. Насколько я помню, никому не давали срока менее 10 лет. Мне дали 8. Судья счел нужным сделать оговорку "принимая во внимание личность подсудимого" и т. д. Даже до него не дошло, что перед ним стоит порядочный человек, который никому в жизни не делал ничего плохого. И судья, и прокурор просто были винтиками в той беспощадной и безжалостной машине, которой они служили.
Опускаю многие подробности из того тяжелого периода моей жиз-ни и переношусь на полгода вперед. Весна 1946 года...
Мы едем по Транссибирскому пути. Едем куда-то на восток, а куда, не знаем. На окнах — решетки. У дверей — конвоиры. Все честь по чести. Везут нас по той дороге, по которой много раз в жизни приходилось мне ездить и в детстве с мамой, и позже — безусым юнцом. Но тогда я был счастлив и свободен.
По знакомым местами проезжаем. Новосибирск, тайга, Красноярск..., а вот и мой родной Канск, милый Канск, где меня встречала и провожала мама, вот бережок, где мы загорали и купались. Смотрю во все глаза, стараясь не пропустить ни одной детали, ни одной подробности.
Дорожу как бесценной находкой,
Каждой весточкой с этой земли,
Где прошло мое детство короткое
У реки на песчаной мели.
Еще пять лет назад в таких же товарных вагонах везли нас с товарищами на запад. Все товарищи мои погибли. Возможно, даже один я остался в живых из всего вагона. Где-то я читал, что только три процента юношей 1923 года рождения, ушедших на фронт, вернулись домой. И вот везут нас в таком же вагоне, как и пять лет тому назад, да везут только в другую сторону, на восток, к неизвестному будущему.
Один раз на какой-то большой станции нас повели в баню и я успел сосчитать, что в нашем эшелоне 40 вагонов, а в каждом вагоне по 40 человек. В каждом вагоне едет сорокократно помноженное горе, и все это еще раз помноженное на сорок.
Сколько в поезде едет тревог
И страданий, и боли, и горя!
Бесконечность российских дорог
Протянулась от моря до моря.
Состав моих "коллег" по несчастью был несколько другим, чем тогда, пять лет тому назад. Тон задавали уголовники, т. е. бандиты, убийцы, мародеры, хотя они были в меньшинстве. Были полицаи, каратели, бандеровцы и даже немецкие военнопленные. Но большинство составляли "мужики", т. е. те, кто вытянул несчастный билет в жизненной лотерее.
Немало было и старых русских эмигрантов. Некоторые из них уже плохо говорили по-русски. Среди русских эмигрантов мне запомнился Раевский, прямой потомок известного героя войны 1812 года генерала Раевского. Этот Раевский еще юношей был мобилизован Врангелем и после его поражения эмигрировал на Запад, в Чехословакию. Жил он в Праге, рассказывал много интересного о жизни русской эмиграции. Знал Аверченко. По его словам, Аркадий Тимофеевич много пил.
Трезвостью он не отличался в России, а будучи в изгнании пил "со страшной силой", отчего и умер в 1925 году, в возрасте 45 лет.
Был Николай Алексеевич типичным русским интеллигентом, деликатным, предупредительным, и сумел остаться таковым даже в тех ужасных условиях. Своей беззащитностью и добротой он порой обескураживал самых отъявленных бандюг, которые не всегда решались отобрать у него его законную пайку.
По отбытии срока Николай Алексеевич переехал в солнечную Алма-Ату, стал известным писателем-пушкинистом. Его книга "Когда заговорят портреты" приобрела всесоюзную известность. Я с ним поддерживал переписку, а в 1979 году виделся с ним, когда он отдыхал в Малеевке, в доме отдыха под Москвой.
Обращал на себя внимание один пожилой мужчина, с усами, как у Тараса Бульбы. Фамилия его была Манжула. Как говорили, был он министром у самого Петлюры. На воле он, вероятно, был толстяком, а здесь же был "тонкий, звонкий и прозрачный". Но самое главное, он не потерял бодрости духа и, с лукавой усмешкой покручивая свой длинный ус, "травил" анекдоты. Некоторые из них я помню до сих пор.
Уж кто-кто, а он-то не имел повода для оптимизма, хотя бы потому, что было ему под 60 лет, и едва ли бы он выдержал свои 10 лет срока.
"Радость духа есть признак его силы" — сказал кто-то из древних мудрецов.
Не случайно, стало быть, Манжула был министром.
Что же касается меня, то я окончательно пал духом, получив очередной удар судьбы ниже пояса. Впрочем я и раньше никогда не был бодрячком.
Какой-то философ писал, что жизнь нашу можно уподобить матрацовке, где светлые полосы чередуются с темными. Если это верно, то только для периода детства, но с каждым годом светлых полос на нашем жизненном матраце становится все меньше и меньше, и вступил я, наконец, в такую пору жизни, когда весь матрац состоит из черных полос.
Был там и некто Гарин-Михайловский, профессор каких-то наук. Я сразу же заинтересовался обладателем такой редкой фамилии и не ошибся. Это действительно был сын известного дореволюционного писателя Гарина-Михайловского. Он тоже после революции жил в Праге, где его и "взяли". Был он очень подавлен случившейся с ним "оказией" и ко многим подходил с краткой, но содержательной жалобой (на кого только — неизвестно!):
— Вы представляете себе, — говорил он, — мой папа в свое время пожертвовал 10 тысяч рублей в пользу Российской Социал-демократической партии. А я от наследников этой партии получил 10 лет заключения. По году на каждую тысячу. Где же справедливость?!
Как мне стало известно из рассказов Раевского, Гарин-Михайловский не смог осилить 10-летнего срока... А почему? — По-
тому что пал духом. А судьба таких не любит. Не дюбит она мрачности и отчаяния. Вот если все оплеухи ее сносить с шуточками да с прибауточками, то, глядишь, и она тебе дорогу подмажет.
А в это время моя мама и Груня получили от меня письмо, где я как бы воскрес из мертвых. Радости их не было конца. Груня тогда тяжело болела брюшным тифом и лежала в больнице. Лечащая врач, узнав, что я жив, прибежала с моим письмом к Груне.
— Груня, Грунечка! Коля-то твой жив!
— Зачем вы меня обманываете? Я знаю, вы хотите меня подбодрить. Коли то давно нет на свете. Я его во сне вижу каждую ночь. Он уже давно там и ему там хорошо.
— Да нет же, нет! Живой он, вот письмо написал. И почерк его!
Кое-как удалось убедить Груню, что я действительно жив.
По рассказам, это известие произвело на Груню прямо-таки целебное действие. Она быстро выздоровела, и ждут-поджидают они с мамой, когда их Коленька вернется домой.
Но, как говорится, "напрасно старушка ждет сына домой".
А сколько таких старушек в России, не дождавшихся своих сыновей?! Эшелон идет дальше. Вот и священное море — Байкал. Через окошечко одним глазком можно взглянуть на его сияющую гладь. Вот Хабаровск, где много лет живет бирюком мой отец. Подъезжаем к Владивостоку, городу, где я имел несчастье родитъся, а за Владивостоком, километрах в 70 от него — конечный пункт нашего вояжа — порт и лагерь Находка. Здесь море. Взглянул я на него рассеянным взглядом и тут на секунду проснулась свойственная мне любознательность. Так вот оно, какое море! Большое и синее. Но потом усилием воли я подавил в себе эту любознательность. Не до жиру, быть бы живу.
Потом погнали нас в лагерь. На воротах — надпись: "Через труд к свободе". Мне вспомнилась надпись на воротах одного из немецких концлагерей, гласящая: "Арбайт махт фрай" (Труд делает свободным). Ассоциация не из приятных.
Здесь мне крупно повезло (мне всю жизнь везет). Я попал в лазарет врачом.
Лазарет представлял собой несколько деревянных мазаных глиной и беленых бараков. Вокруг каждого барака цветочки в клумбочках, газончики... В общем, чистота и порядок. Но как странно они напоминали те лагеря, которые я только что покинул... Это, стало быть, второй сеанс. Одного сеанса тебе, дураку, мало было.
Стоит месяц июль, год — 1946. Моря хотя и не видно из нашего лазарета, но пряное его дыхание доносится и до нас. Ночи южные с черным бархатным небом. Я живу в маленькой кабинке при бараке. Лечу больных и даже читаю книги. Контингент больных — это человеческие отбросы с Колымы, имеется в виду не в буквальном смысле, а в физическом. Среди них мне запомнился бодрый старичок по фамилии Шток, еврей по национальности, бывший консул Западного Китая.
Умный и насмеппщвый старик. Впрочем, что ему оставалось делать, кроме как над всеми смеяться.
Вот Клавдий Иванович Рыжиков, заместитель редактора журнала "Новый мир". Он уже отбыл на Колыме свои 10 лет. Получил новую десятку, но его хватил паралич, и к тому же он ослеп. Целыми днями сидел он на нарах, поджав под себя ноги. Носил он большие черные роговые очки. Ум, однако, у него остался ясным, но периодически у него возникали приступы какого-то бешенства, и он, с пеной у рта, громогласным голосом начинал ругать всех, кто довел его до такого скотского состояния. Доставалось заодно и соседям по нарам, и всем обитателям барака. Потом он успокаивался и лицо его принимало то умиротворенное выражение, какое бывает у всех слепых, и он хорошо говорил о литературе.
Я читал ему по памяти стихи разных авторов. Помню, прочитал стихотворение Н. Гумилева "Я закрыл Илиаду"... Он изумился: "Николай Александрович, какая сила! Какая мощь! Какие сочные краски!"
Потом он как-то доверительно обратился ко мне:
— Вы, Николай Александрович, человек еще молодой и здоровый и, Бог даст, перенесете все, что выпало на вашу долю. А я то уж здесь оставлю свои кости. Освободитесь, Бог даст, и если будете в Москве, зайдите к моему сыну, он живет на Лосиноостровской. Скажите ему, что отец его — честный человек. Потом посетите моего друга Леонида Леонова и скажите ему то же, что и сыну. Он хороший человек. Вы будете долго жить, Николай Александрович. Я хоть и слепой, да все вижу. Да хранит вас Господь!
К стыду своему, я просьбу Клавдия Ивановича не выполнил. Сына я его не нашел в Москве, а к писателю Леониду Леонову постеснялся обратиться.
Стояло душное приморское лето с томительными закатами, и ветер доносил запах моря.
Однажды после работы я пошел в соседний барак, чтобы у тамошнего врача попросить комплект медицинских банок. Вижу, у одного из больничных бараков на скамеечке сидит девушка в белом халате, с книжкой в руках.
На самом деле на скамеечке сидела не девушка, а сидела моя судьба.
Судьбу звали Валей, и она была обладательницей толстой русой косы и лучистых карих глаз.
Надобно сказать, что в ту пору мне было не до женщин (не до жиру, быть бы живу!), но реакция на книгу сопутствует мне всю жизнь.
— Скажите, девушка, что за книгу вы читаете? — спрашиваю я. Девушка поднимает на меня свои лучистые карие глаза с длинными ресницами и с лукавинкой бросает на меня оценивающий взгляд.
— Это "Остров сокровищ".
— Ах, какое совпадение вкусов! Да ведь это также и моя любимая книга! Ее можно читать и перечитывать много раз.
Дальше — больше. Завязалось знакомство. Потом дружба. Потом что-то еще... Не помню точно. Ах, да! Кажется любовь. Стояло ведь приморское лето с закатами дымными.
Как возникла любовь!
Просто часто мы были вдвоем.
Было лето. А знаете, летом...
Просто схожими были во всем,
Просто оба мы верили в ЭТО.
Девушка была родом из Новосибирска, где она работала продавщицей в магазине, и за какую-то недостачу, совершенную ею по неопытности (ей было 18 лет), она получила срок 5 лет. Четыре года она отсидела и остался еще один год.
Если бы я не встретил эту девушку, то жизнь моя опять пошла бы по другому пути. К лучшему или худшему, не знаю, но на закате дней своих я убеждаюсь, что из всех жизненных дорог я выбирал самые худшие. А любовь моя к книгам всегда оборачивалась против меня.
Когда-то давно я читал рассказ о том, как один заядлый автолюбитель сетовал на то, к каким плохим последствиям приводит быстрая езда на автомобиле.
— Когда я был молодой, — говорил он, — раз ехал на автомобиле на большой скорости и сбил девушку. Я ее доставил в больницу, потом мы познакомились, и я женился на ней. И живу уже 30 лет. Вот к каким тяжелым последствиям приводит быстрая езда на автомобиле. Таково окончание этой притчи.
Моя дама жила в маленькой кабинке вместе со своей подругой, тоже медицинской сестрой, и по окончании срока рассчитывала пойти учиться на медика. С этой целью по вечерам она штудировала медицинские книжки, а я как мог помогал ей в этом. Но мы забыли, что жили на вулкане...
В один прекрасный день вызывают нас в комендатуру, обвиняют в сожительстве и прогоняют с медицинской работы. Я получил несколько суток карцера с последующим переводом в пересыльный лагерь и оттуда — на Колыму.
Меня несколько озадачила такая свирепая репрессия за столь незначительный проступок, даже если бы он имел место.
Потом я на досуге имел возможность поразмышлять над тем, что в немецких концлагерях тоже были жестокие репрессии за связь с женщиной, настолько жестокие, что иногда стоили жизни и ему, и ей.
Все это, конечно, было неспроста.
Пища для размышлений по этому поводу найдется...
Итак, нас перебросили в штрафзону, а штрафники сидели на половинном пайке, который и без того был полуголодным, и ожидали отправки за моря, за океаны.
Положение было, говоря по-польски, "кепско". Мужская и женская штрафзоны находились неподалеку друг от друга, и мы наладили с
моей дамой переписку, т. е. записку, написанную на клочке бумаги, привязывали к камню и бросали, что есть силы, этот камень в "ту" зону и обратно.
Она мне писала что-то вроде того, что мой светлый образ останется у нее в памяти на всю жизнь. Я тоже нес подобную ахинею.
Говорят, что союзы, заключенные между мужчиной и женщиной в экстремальных условиях, например, на фронте, в блокаде или в тюрьме, бывают непрочными, недолговечными. И это, надо полагать, верно. Когда две печальные улыбки встречаются, то они быстро приобретают взаимную склонность, которая, как им кажется, переходит в любовь. По возвращении в нормальные условия выясняется, что ничего подобного и не было.
Да и вообще, рассказ о любви — это рассказ с печальным концом...
Подошло время, и собирают нас в этап. Шестиярусный трюм парохода. "Орел" готов был заполнить свое чрево живым грузом. Выстроили огромную, в три тысячи человек, колонну и тронулись по направлению к гавани. С обеих сторон "вертухаи" с автоматами (шаг вправо, шаг влево — считается побегом). Дорога идет по берегу моря по прибрежной кромке. Кромка эта шириной где метров двадцать, а где и все двести. Слева море, а справа вдоль дороги тянется крутой обрыв.
У обрыва кое-где работают полуголые японцы. Делают дорогу. Взрывают породу и долбят камень. День солнечный, теплый. Конец августа. Колонна движется медленно.
Парохода нашего еще не видно. Он скрыт высоким мыском, который нам предстоит обогнуть.
Вдруг из-за этой сопочки, что впереди нас, до самого неба взметнулся огромный столб пламени. Все остановились как по команде и вопрошающе и со страхом смотрели друг на друга. Через несколько секунд эхо страшного взрыва потрясло земную твердь. Многие попадали на землю не дожидаясь команды.
Что это? Вулкан? Землетрясение? Атомная бомба? Страшный суд? Конец света? Еще через несколько секунд над сопкой взвилось огромное облако черного дыма, сквозь которое можно было разглядеть летящие к небу доски, бревна, камни и даже взвилась под облака и медленно парила в воздухе железная крыша с какой-то лачуги.
Картина библейская...
Солнце скрылось за клубами дыма. Наступил сумрак. В довершение всего с неба закапал черный дождь. Какова природа его — не знаю, но хорошо помню этот черный зловещий дождь. Один украинец или поляк снял шляпу и начал молиться. До меня долетали слова "Матка Боска Ченстоховска".
Еще через некоторое время со стороны порта показались бегущие люди. Один из них схватился руками за окровавленную голову. Это были легко раненные. Тяжело раненных везли грузовики.
А произошло следующее: в бухте стояло несколько кораблей, готовых отправить на Колыму. Стоял там и "наш" пароход под названием "Орел", который должен был нас отвезти куда следует. Здесь же стоял самый большой пароход Тихоокеанского флота под названием "Дальстрой" в 13 тысяч тонн водоизмещения. Весь он был загружен аммоналом.
И вот, в день нашей отправки на Колыму, пароход этот взорвался. То ли случайно, по небрежности произошел этот взрыв, то ли это была умышленная диверсия - кто его знает. Во всяком случае взрыв был настолько сильный, что, по рассказам, во Владивостоке, расположенном в 70 километрах от Находки, в окнах повылетали стекла. Впрочем, кому надо было знать, тот, наверное, знает, от чего произошел этот ужасный взрыв.
Погибло много людей, в том числе погиб и начальник лагеря "Находка", по слухам, человек неплохой. Я замечал и тогда, и позднее, что в этой системе иногда попадались неплохие люди.
Но самое главное в этом происшествии было то обстоятельство, что взрыв произошел в то время, когда мы должны были подойти к причалу. По какой-то причине наша колонна задержалась на каких-то полчаса, и это обстоятельство многим из нас спасло жизнь...
Ангел смерти Азраил снова пролетел над моей головой.
Дали нам команду поворачивать обратно, и мы пошли в лагерь.
Пароход, на котором мы должны были отправиться, был поврежден взрывом, и пока он ремонтировался, прошло дней 10—15; эта задержка в отплытии для многих из нас оказалась роковой, так как прибыли мы к месту назначения уже к концу навигации, и оставшуюся часть пути нам пришлось идти пешком по ледяной тундре, что многим из нас стоило жизни. Но об этом позже...
Когда мы вернулись в лагерь, меня снова направили в госпиталь, и здесь мы имели возможность встретиться с моей дамой.
Работали мы с утра до вечера, оказывая помощь раненым и лишь изредка обменивались кивком головы и грустной улыбкой.
Наконец, нас снова погнали в порт на погрузку. Длинная километровая черная колонна заключенных медленно исчезала в трюме корабля. Мало кому из этих несчастных придется вернуться обратно. Многие из них после тяжелых страданий навсегда оставят свои кости в вечной мерзлоте Заполярья. Мир вашему праху!
По сравнению с другими заключенными я находился в привилегированном положении. Я был врачом и обслуживал не только заключенных, но и по совместительству также и команду парохода, и вследствие этого имел право хождения по палубе. Другие заключенные могли покинуть трюм и выйти на палубу по естественным надобностям, да и то под конвоем. Место мое было на самых нижних нарах. Когда-то в детстве одной из самых любимых моих книг была книга "На дне трюма". Вот и самому мне пришлось жить на дне трюма. Лежишь, бывало, размышляешь о смысле жизни и слушаешь шум волн, бьющихся о борт корабля.
Мы плыли заливом Петра Великого. Август, сентябрь, и вообще осень — лучшее время года на Дальнем Востоке.
Весь день стоит как бы хрустальный,
И лучезарны вечера.
Далекие сопки покрыты синим туманом. Море, как говорится, смеялось. Но на душе было далеко не смешно.
Море у бортов корабля фосфоресцировало, т. е. горело зеленым пламенем. Это было красиво. Недаром Бальмонт одну из своих книг назвал "Морское свечение".
С обеих сторон парохода как поросята плюхались дельфины.
На память приходили строки, кажется, Гумилева:
Нежно-небывалая отрада
Прикоснулась к моему плечу,
И теперь мне ничего не надо,
Ни любви, ни счастья не хочу.
Лишь одно бы принял я не споря —
Тихий-тихий голубой покой
Да двенадцать тысяч футов моря
Над моей пробитой головой.
Вышли в Японское море, а затем в Лаперузов пролив. Справа видны были холмы японского острова Хоккайдо, слева — Сахалин.
Вошли в Охотское море.
Охотское море представляло собой полный контраст Японскому. Было оно неспокойным, а небо вечно пасмурным. В детстве я имел особую склонность к географии, и, бывало, найдя на карте обозначение "Охотское море", я спрашивал маму, почему это море называется Охотским? Мама могла ответить только то, что море это очень неприветливое и суровое. Мы с мамой тогда не знали, что в этом мне придется убедиться лично.
Море свинцово-серое, небо шинельного цвета, вечно моросящий, дикий дождичек — все это угнетает и без того угнетенную психику заключенного.
Безмерная белесая, свинцово-стальная ширь моря действует в самом деле очень удручающе. Уже при одном взгляде на нее человек чувствует себя маленьким, приниженным, бесприютно одиноким и беспомощным. Холодом, безнадежной печалью и безысходностью веет на него северное море, и кажется ему, что он видит перед собой живое воплощение вселенской безмерной скорби.
Вечно угрюмое небо, серо-печальное море —
Обе окутаны светом мертвенно-бледной луны,
Ветер в пространстве смутился, смолк в безутешном просторе.
Небо и ветер, и море грустью одною больны.
В холоде гибнет и меркнет все, что глубоко и нежно,
В ужасе небо застыло, странно мерцает луна,
Горькая влага бездонна, угрюмое море безбрежно,
Скорбь бытия неизбежна, нет и не будет ей дна.
Такие невеселые мысли одолевали меня при созерцании этого серо-тоскливого моря, именуемого Охотским. Вдобавок к этому, в эти дни в трюме появился первый "дубарь", т. е. кто-то умер. По морскому обычаю его опустили за борт.
Этот пасмурный день далек.
Это было давным-давно.
Завернули его в мешок,
И он камнем пошел на дно...
Однажды в густом липком тумане, слева по борту, показались две или три высокие черные скалы, выходящие отвесно из моря. Чайки кружились над ними с жалобными криками.
Это были Курильские острова.
Мы вошли в Баренцево море.
Семь морей и два океана предстояло пройти нам, прежде чем прибыть к месту назначения.
Через несколько дней слева по борту показался далекий гористый берег, вдоль которого мы плыли дня два или три.
Это была Камчатка.
Еще через два-три дня мы добрались до Чукотки, зашли в бухту Провидения и там бросили якорь. Бухта эта, очевидно, очень удобная для кораблей. Диаметром она, как мне казалось, километров 8—10 и со всех сторон окружена высокими, но совершенно безлесными горами.
Здесь мне представилась возможность съездить на катере на берег. Зачем — не помню. Кажется, для пополнения скудных запасов нашей аптеки. Быстрым шагом пробежался по пустынному берегу. Говорили, что километрах в трех от порта, на берегу стоит местная достопримечательность — чукотская хижина, каркасом которой служил череп кита... Но я до этой хижины не дошел, а может ее уже не было. Но, как бы то ни было, меня и в те тяжелые времена не оставляла полудетская любознательность. "Петуха на зарез несут, а он кричит "кукареку" — вспомнилась мне русская пословица.
На другой день снова тронулись в путь. Направление на Беренгов пролив.
Мы плыли, все дальше мы плыли,
Мы плыли не день и не два,
От влажной крутящейся пыли
Кружилась не раз голова...
Вот и Беренгов пролив. Могу сказать, что хоть в Америке я не бывал, но Америку видел.
Вошли в Ледовитый океан в Чукотское море. Здесь, помню, меня поразили закаты. Полнеба горело холодным огнем, а волнующееся море было красным как кровь.
Краски неба и моря дышали первозданной мощью.
Вспомнились стихи путешественников и поэта Дм. Лухманова:
Я видал, как кровавым рубином горел
Океан при полярных закатах...
Я тоже видел...
Вскоре повстречались льды.
Сначала льдины были небольшие, а потом все больше и больше. Снова по ходу корабля — гористый берег. Хорошо видны снежные вершины, распадки и зеленые долины.
Я спрашиваю у одного матроса, что это за берег?
— Да это не берег, это мираж
— Мираж? Не может быть!
— Самый настоящий мираж.
И действительно, через некоторое время горы поднялись в воздух, и мираж растворился в белесом небе.
На борт нашего корабля садились перелетные птицы, летевшие, очевидно, с острова Врангеля на юг.
Серые мокрые птицы
На борт садятся рядами,
Тусклое море дымится,
Сжатое грузными льдами.
Мало мы счастья узнали,
Много изведали стран,
Судно в безвестные дали
Гнал по волнам океан.
В Лаптевом море нас встретил легендарный ледокол "Красин". Мне посчастливилось побывать на его борту. Кажется, там кто-то заболел из команды. На палубе ледокола лежал огромный морж, которого капитан "Красина" передал нам для питания заключенных. Слой сала на нем не меньше, чем сантиметров 15, но мясо грубое, волокнистое и сильно пахнет рыбой.
Но в нашем рационе все это сошло, как говорится, "за милую душу".
С опозданием примерно на три недели подошли мы, наконец, к устью реки Яны. Это еще дальше Колымы. Колыму мы уже прошли. А запоздание нашего парохода было вызвано, как я уже сказал, взрывом парохода "Дальстрой", из-за которого был поврежден и наш пароход, и выход его в рейс был отложен на три недели. Эти три недели оказались роковыми и в судьбе многих из нас.
Река Яна уже покрылась льдом и, вместо того, чтобы плыть пароходом к месту назначения, мы по тундре и тайге пошли пешочком.
Берег, на который нас высадили, был низкий, суровый, неприютный.
Чуть поодаль от морского берега, у реки Яны, прилепилось десятка полтора домишек. По Яне шла шуга.
Яна широкая, мощная, пепельно-серая. Иногда эту печальную картину осветит луч солнца, прорвавшийся из облаков, но и он не оживит картину. Все вокруг мрачно, сурово, безлюдно и бесприютно.
В траве посеревшей холодный осколок луча,
Прощаются птицы, тревожно и горько крича,
Летят они к югу, крылами вспоров облака,
Но к морю на Север течет угрюмая Яна-река.
Под небом осенним сильна, широка, глубока
В Великое море впадает угрюмая Яна-река.
Подождали пару деньков, пока не подмерзнут болота, и пошли... Впрочем, слово "пошли" в данном случае не совсем удачно. Правильнее говорить, что мы не пошли, а нас "погнали".
Кто же по своей охоте пойдет в такой каторжный путь?