ГЛАВА XI

ЛЕДЯНОЙ ПОХОД

 

Едва-едва волочим ноги,

Та ночь лиловою была,

А по обочинам дороги

Валялись мертвые тела,

 

Матушка, матушка! Пожалей

своего бедного сына.

Гоголь. Записки сумасшедшего

 

История человечества знает много ледяных походов, например, ледяной поход генерала Каппеля, ледяной поход де-Лонга, ледяной поход капитана Скотта и много еще всяких разных ледяных походов. Все они занесены в анналы истории, и мужеством и стойкостью их восхищается потомство. Мне тоже выпало на долю участвовать в ледяном походе, который по трудности и по испытаниям нисколько не уступит перечисленным выше, но не занесен он на скрижали истории, и не рассказывают о нем сказки, и песен не слагают.

В общем, подождали мы, пока не наступит морозец и не подмерзнут болота. Весь этап был разбит на пять партий по 200 человек в каждой. Накануне вышли первые две партии. Партия, в которой был я, выходила кажется третьей по счету. Нас выстроили в колонну по 4 человека. Низкостоящее над горизонтом солнце светило ярким, не греющим светом. Тени от людей и предметов были неестественно черны и длинны. Зато снег был девственно чистым с синеватым отливом.

— Ребята, — сказал одни из уголовников, — а солнце-то здесь какое противное!

В скудном словаре этого уголовника, состоящего в основном из отборной матерщины, не нашлось более подходящего слова для определения полярного солнца.

Надо было сказать, что солнце здесь какое-то зловещее. Оно предвещало близкую смерть многим из нас.

Итак, нас выстроили в шеренгу по 4 человека. Я, как обычно, всегда выпендриваюсь вперед. А как же? Ведь это тундра, Заполярье, о которых я так много читал в детстве. Хочется все посмотреть вблизи и воочию.

А пять лет тому назад, когда я попал в плен к немцам, и когда нас выстроили в колонну, я встал в первую шеренгу, чтобы лучше рассмотреть, кто они такие, эти немцы, и тут же мне пришлось каждому встречному немцу доказывать, что я не жид и не комиссар.

Умные всегда становились в серединку. В первой шеренге всегда опасно идти.

 

Но наука учит только умного.

Итак, колонна тронулась. Нас сопровождают две-три оленьих упряжки, на которых везут продукта и едет сам гражданин начальник.

Справа и слева — конвой. Знакомая картина. Неужели тебе, дураку, мало было того тернистого пути, по которому нас гнали от Вязьмы до Смоленска в 1941 году?

Тронулись. Дневной переход километров 25—30. Не очень много для здорового, сытого хорошо одетого. Но большинство из нас уже не были здоровыми, не были сытыми, и не были хорошо одетыми.

К вечеру — ночлег. Повара приготовили кипяточек и попили горячего чайку. Хлеб-то с селедкой еще утром съели! Попили чайку и спать. Само собой понятно, что спать пришлось не на постели, не на нарах, не даже не на полу у параши, что было бы уже роскошью. Спать пришлось сидя у костра, спина к спине. Да и сон ли это? Просто забытье.

Наутро — кусок мерзлого хлеба, ржавая селедка и снова в путь.

Мы шли по лесотундре. Уже меня перестала интересовать полярная экзотика. Согреться бы да поспать. О еде уже и не думаю. Холод все заглушал. Голод не тетка, говорит пословица, но холод во сто раз тяжелее. При температуре ниже 50 градусов замерзает не только человек, замерзает также и совесть у человека.

Вдруг в толпе изможденных, и казалось бы ко всему равнодушных людей, на минуту возникает оживление:

— Ребята, смотрите! Какой-то зверь бежит! В самом деле, справа от нашей колонны, примерно в полукилометре, по снежной поляне, вдоль леса, неторопливо бежит какой-то черный зверь, величиной с добрую собаку. Бежит неуклюжее, как-бы вразвалку, подбрасывая зад. Первая мысль о том, что это медведь.

— Нет, ребята, это не медведь, — сказал Колька Семенов, парень моих лет, русский эмигрант, точнее, сын эмигранта, которого наши вытащили из Маньчжурии и припаяли стандартную десятку. Несмотря на молодость, он считался у себя дома опытным охотником.

— Это, ребята, продолжал он, — не медведь, а россомаха.

Россомаха скоро скрылась из виду. Ну, россомаха и россомаха, бог с ней.

Но россомашьи следы почему-то постоянно сопровождали нас. Нашей группе, которая шла третьей или четвертой по счету, не повезло. Не повезло в том отношении, что придя на привал к кострищу, мы с трудом находили себе топливо для костра, так как шедшие впереди нас группы пожгли весь сушняк.

Подошли мы раз вечером к нашему очередному биваку, к ночлегу. Еще не совсем погас костер, разложенный предыдущей группой, и из груды углей вилась тонкая струйка дыма. Это хорошо, легче будет развести новый костер. Есть и "места" для сидения вокруг костра. Тоже хорошо. Но вот с дровишками плоховато. Предыдущие две группы весь сушняк пожгли, что был поблизости.

 

Само собой разумеется, что для двухсот человек одного костра маловато. Разжигалось не менее десятка костров.

У каждого костра собирались и сидели единомышленники. Уголовники — обычно отдельно, так называемые "бандеровцы", т. е. западные украинцы, — отдельно, эмигранты — отдельно. У нашего же костра сидели обычно интеллигенты. Некоторые их них обессилели и кое-как дойдя до привала, в изнеможении опускались на снег возле кострища и не в силах были идти собирать хворост. Те, кто покрепче, шли собирать его.

Мы с Колькой Семеновым пошли за топливом.

Шли сначала вместе, но потом, минут через 10—15, разошлись. Ночь была чудесная. На небе полыхало северное сияние. Главная прелесть северного сияния, по-моему, не столько в красоте и богатстве красок, сколько в том, что все эти сполохи, все эти переливы цветов происходят совершенно бесшумно. Тишина стоит вокруг первозданная. Какой-то невидимый дирижер спокойно и уверенно управляет всем эти буйством красок. Я остановился как зачарованный. К тому же я был один.

Впервые я мог насладиться одиночеством. Впереди меня снежная равнина, а за ней стеной стоит лес. Красиво то красиво кругом, это бесспорно, но вот дровишек-то нет. Я внимательным взглядом изучал окрестность, и вдруг, о радость! — В распадке, что впереди меня, в двух десятках метров, я вижу целую кучу хвороста. Быстрым шагом дохожу к этой куче и обеими руками загребаю чуть ли не вою кучу. Вот, думаю, сейчас порадую своих товарищей, принесу им топливо, погреются они у костра и может быть вздремнут часок-другой. Приподнял я обеими руками этот хворости остолбенел. Передо мной лежали два трупа.

Трудно, конечно, испугать видом трупа бывшего военнопленного и теперешнего заключенного, но произошло это так неожиданно, что я вздрогнул и притих.

Оба лежали на снегу в нижнем белье. Им уже было нехолодно. Глаза у них были отрыты и они дерзко смотрели на полярное сияние.

Одни из них был помоложе, лет 19—20, почти мальчик, другой постарше. Тот, кто помоложе, как я потом узнал, был русский из Маньчжурии. Мама, вероятно, осталась у него дома, может быть сестричка или даже невеста. Может быть ждут от него весточку, а в это время хищные звери растаскивают по тайге его кости, и может быть через несколько лет пройдет по этим местам одинокий геолог и увидит под ногами человеческий череп. Поднимет его, посмотрит на него внимательно, увидит, что все 32 зуба целы, значит, молодой был. Положит этот череп туда, откуда поднял его, и зашагает дальше.

Я описываю эту картину потому, что приходилось самому поднимать с земли человеческий череп в подобных условиях.

Стало теперь понятным, почему наш этап сопровождают россомахи. Россомаху ученые называют трупоедом. Сама она быстро бегать не может, не может преследовать другого зверя, и поэтому питается падалью. В те времена раздолье было россомахам.

 

Все эти мысли промелькнули у меня в голове, пока я стоял над трупами с охапкой хвороста в руках.

Что делать? Класть обратно хворост или нести его к костру?

Да простит меня Бог (которого, кстати, нет) и да простят меня мои товарищи по несчастью, что я забрал этот хворост и отнес его живым. Все равно не защитил бы он вас от голодных волков и россомах.

В дальнейшем нашем пути нам еще несколько раз попадались трупы наших товарищей, лежащие у дороги и кое-как прикрытые хворостом.

А мы все шли (или вернее, тащились). Только один раз ночевали не под открытым небом, а в каком-то скотском загоне. Это было в каком-то якутском стойбище. А я даже ночевал в юрте вместе с якутами.

Юрта была конусообразной формы. Вдоль стен были нары, покрытые тряпьем и шкурами, по которым ползали полуголые ребятишки. Около дверей у стены находился грубо сложенный из камней очаг, пожиравший массу дров. Днем или точнее, в рабочее время суток огонь в очаге поддерживали все, вплоть до детей. Ночью же, когда все ложились спать, у очага садилась древняя старуха с трубкой в зубах и всю ночь подбрасывала поленья в огонь. Я спал на полу и сквозь слипающиеся глаза, на фоне пляшущих языков пламени, так приятно было созерцать и закопченный потолок, и стены с оленьими шкурами, и саму старуху. По умиротворенному выражению ее лица мне показалось, что жизнью она довольна.

На утро снова в путь. Подходим к первому населенному пункту за время нашего пути. Это поселок Янский, на левом берегу р. Яны. Очень похож на сибирскую деревню. Изо всех труб дым негнущимся столбом восходит к небесам.

Колонна растянулась, все мы успели обрасти щетиной, заиндевевшие, с помороженными щеками и носами, мы еле-еле передвигали ноги. В хвосте колонны плелись "доходяги". Одним из последних, с отмороженной ногой, опираясь на палку, ковылял Яша Литман, польский еврей с Лодзи. У немцев он сидел в концлагере Освенцим, и только потому не попал в крематорий, что печи не успевали сжигать всех подлежащих этой акции.

Когда нас гнали по поселку, то женщины выходили на улицы и протягивали нам хлеб. Конвой отгонял женщин. Тоже знакомая картина. Все как у немцев, но только с той разницей, что там мы были у врагов, а здесь у своих. Однако Яша Литман выглядел таким жалким, что конвоир милостиво разрешил ему принять передачу от женщин.

Надо сказать, что Яша остался жив. Отбывал срок, построил домишко, женился и, можно сказать, вынул счастливый билет в жизненной лотерее. Не сгинул от огня в Освенциме и не сгинул от холода в Заполярье. Повезло значит мужику. Да и двух очаровательных детишек заимел.

 

От Янека до места нашего назначения, где мы в течение 10 лет должны были искупать вину перед Родиной, осталось еще 160 километров, но это был самый тяжелый участок пути. Даже самые сильные духом пали. Ну а я к сильным духом никогда не относился. С тоской во взоре я смотрел на эту бесконечную, заснеженную тайгу и темное небо в переливах полярного сияния, и на эти сугробы, под которыми навсегда остались наши товарищи.

Наконец (хорошо помню, что это было под праздник 7 ноября), мы пришли, вернее, дотащились, доползли до места нашего назначения. Это был лагерь под названием Батыгай на реке Яне.

Не встречали нас у лагеря с оркестром и с красными флагами и не приветствовали нас как победителей тайги и тундры.

Только немецкие овчарки, почуяв чужих людей, подняли неистовый лай.

Здесь начинается новый этап моей жизни, продолжавшийся целых восемь лет.

До сих пор мне лагерь снится,

Не могу забыть беду,

Перевернута страница

В достопамятном году.