ГЛАВА XIV

В СТРАНЕ ГРИНА

Думы, думы мои, смутьяны,

Вы приходите каждый год,

Горный ветер с верховья Яны

За собою в тайгу зовет.

 

Однажды мое медицинское начальство предложило мне посетить один отдаленный поселок на правом притоке Яны, на таежной реке Адыче (впрочем, в тех местах все поселки были отдаленными, а все реки таежными). У радиста того поселка, куда мне предстояло ехать, заболел ребенок.

С этой далекой реки прибыл за мной проводник якут, но, попав в "цивилизованный мир", т. е. в наш захудалый райцентр, он не в меру приобщился к благам культуры (иначе говоря, запил), и по свидетельству знатоков, в нормальное состояние должен был возвратиться не ранее чем через неделю. Ждать неделю, конечено, не имело смысла. "Дорого яичко ко Христову дню", как говорит пословица на этот счет. Местные жители в общих чертах указали мне дорогу в те края. Точнее, не дорогу, а направление:

— "Видишь, вот Мать-гора стоит, так ты правее ее и держись, а как через седловину перевалит, то там бери левее, и выйдешь на ручей Заячий. Он-то тебя на Адычу и выведет".

Наскоро экипировавшись, я пошел на конный двор и выбрал себе низкорослую, и как мне показалось, коренастую лошадку.

Увы! Вскоре мне пришлось убедиться, что я не цыган и в лошадях плохо разбираюсь.

Выбрал я себе какого-то лошадиного интеллигента. Как бы-то ни было, но прекрасным летним утром, подгоняемый ветром дальних странствий, я выехал по указанному маршруту.

Стоит ли говорить о том, что ездок я был некудышний, и садился верхом на лошадь во 2-й или 3-й раз в жизни (подобно тому, как небезызвестный Остап Бендер давал сеанс одновременной игры в шахматы, не умея играть в них). Впрочем, это обстоятельство меня не очень беспокоило, т. к. я с детства читал, что в моих жилах течет кровь Ермака и Васко де Гамы.

День был солнечный и радостный. Да и окружающий пейзаж был не таким, как его представляют люда, никогда не бывавшие в Заполярье. Грунтовая дорога, покрытая пылью, пролегала по пастбищу, вдоль маленькой речки, по берегам которой рос низкорослый кустарник. Впечатление тихой патриархальности довершало стадо коров, мирно пасшееся на лугу.

Оставшийся сзади поселок выглядел как российское село. Во дворах жгли мусор и щепу, накопившиеся за зиму, и запах дыма был сладок и приятен.

 

А на пригорке листья жгут,

В седой он дымке весь,

Там листья жгут и счастья ждут,

Как будто счастье есть.

На высоком тополе, стоявшем у дороги, сидела и куковала кукушка.

Она не улетела даже тогда, когда я довольно близко подъехал к этому дереву, и я смог хорошо рассмотреть эту небольшую серенькую птичку.

Так вот какая ты, философ на суку, — подумал я. Слышать, я тебя много раз слышал, а вот видеть — не приходилось.

Когда я немного отъехал, кукушка опять закуковала. Я остановился. Как грустно она кукует! И песня ее одновременно простая и трогательная. О чем она кукует? Может быть о том, что жизнь приходит и уходит, что счастья нет, что молодость не возвращается, что весна коротка и недолго цветут цветочки. В песне кукушки только грусть. Тоскует кукушка о чем-то прошлом, милом, и никуда она не зовет, и ничего не обещает.

Все меньше мы верим в приметы,

Постигнув с течением лет,

Что черта действительно нету.

А Бога тем более нет.

 

И все же на этой опушке

Пускай и самим нам смешно,

Боимся спросить у кукушки,

Как долго нам жить суждено.

— Нн-оо, трогай кобылка — и я натянул поводья. Постепенно дорога становилась все менее наезженной, а потом превратилась в узкую тропку, по обеим сторонам которой стеной стояла тайга. Впрочем, местами тайга раздвигалась, и взору открывались чудесные поляны, покрытые муравой.

К одной из таких полян и подвела меня тропинка, по которой я ехал. Тропинка далее делала большой полукруг, огибая поляну, по которой я ехал.

— Зачем я буду делать круг, — подумал я, — когда можно сократить путь и пересечь эту красивую поляну напрямик. Так я и сделал, но к недоумению моему и удивлению моя лошадь фыркает, упрямится и, как говорят сибиряки, "уросит", т. е. не хочет идти.

Я стал понукать ее, но она не с места. В следующую минуту я сразу понял, какой опасности я подвергался. По этой ровной, как футбольное поле, поляне при каждом шаге лошади во все стороны расходились волны, как от камня, брошенного в воду. Я быстро спрыгнул с коня, и зеленый покров закачался под моими ногами. Я понял, что попал в так называемую "марь". Марями на Севере называют таежные озера или болота, на поверхности которых за долгие годы образовался тонкий слой почвы, покрытый травой. Инстинкт животного безошибочно подсказал ему

 

опасность, которой не видел я. Потом я вспомнил, что на Севере существует правило: идешь по тайге — не сокращай дорогу.

Пришлось мне вернуться назад и ехать по тропке (как все люди ходят и ездят).

И снова по обе стороны дороги встала неподвижная и молчаливая тайга.

Якутская тайга — действительно мрачная и беззвучная. Во всяком случае, в начале такой кажется. Приезжие знатоки уверяют, что там птицы не поют, цветы не пахнут и женщины не любят. Не знаю, как насчет женщин, а что касается цветов и птиц, то это досужий вымысел. И цветы пахнут, и птицы поют, и того, кто хотя бы раз побывал в тайге, она еще долго-долго, если не всю жизнь, манит к себе. В этом и заключается смысл так называемой "северной болезни". Южной болезни в природе нет, восточной болезни нет и западной — тоже. А вот "северная болезнь" есть. Не всякий, конечно, человек, посетивший север, заболевает этой полярной лихорадкой, но если не всякий, то большинство. Человек попадает в обстановку суровой борьбы с природой. Глубокое стремление к такой борьбе заложено навыками всех человеческих поколений где-то в клеточках мозга. Эта борьба требует напряжения всех сил — душевных и физических, но дает взамен радость одержанных побед.

Долго еще после того как я возвратился домой, я тосковал по Северу.

Есть у нас за городом маленькая речка,

А над речкой домик с рубленым крыльцом,

Если станет грустно, выйду на крылечко,

Сяду на крылечко к Северу лицом.

 

Если станет грустно, выйду на крылечко,

На далекий Север ласково взглянуть,

Где по горным кручам, по таежным речкам

Заметает вьюга мой походный путь...

Елезаметная тропа, петляя между камней и коряг, поднималась все выше и выше. Повеяло горной прохладой, и подул легкий ветерок. Я обернулся и залюбовался величественной картиной. До самого горизонта простиралось зеленое море тайги. Тут я убедился в том, насколько точным было описание тайги, сделанное А. П. Чеховым во время его поездки на остров Сахалин. Он писал, чем поражает тайга воображение человека. Это не обилие деревьев и не высота их, а, главное, это бесконечность тайги. Эта бесконечность особенно ясно ощущалась с перевала, на который я забрался. Еще немного — и я на вершине перевала.

С почтительным удивлением посматривал я на причудливые скалы, громоздившиеся по гребню. Это были так называемые "останцы". По форме они напоминали старинные замки, и в них постоянно гудел ветер с каким-то особым свистом, напоминавшим вой ветра в печной трубе.

 

Здесь не желтые пролежни пляжей,

Здесь не гравий курортных дорог,

Здесь лесистые тянутся кряжи

И обрыв под скалою высок.

Стены "замка" были отвесны. Наверх не заберешься. Поднимешь голову и видишь, как над вершиной "замка" проплывают облака. Я вынул из кармана карандаш и написал на скале:

Не по залам, не по салонам,

Темным платьям и пиджакам,

Я читаю стихи драконам,

Водопадам и облакам.

Внизу поставил дату: 4 июня 1951 года. Кто знает, может быть и сейчас можно еще на замшелой каменной стене прочесть эти стихи?

Особое, возвышенное чувство охватывает человека, иногда он один на один остается с дикой природой.

Передо мной был именно такой первозданный хаос.

Ведь на географической карте Южное Верхоянье называется бельм пятном.

Мой Сивка-Бурка терпеливо ожидал меня на тропинке.

Я двинулся дальше. А вот и вершина перевала. На самом гребне его, слева от тропки, возвышалось старое, одиноко стоящее и наполовину сломленное бурей или расщепленное молнией дуплистое дерево, кажется, сосна.

У сосны, покривленной ветрами,

На последнем кругу журавлей,

За лесами, лесами, лесами,

На куличках у многих чертей.

Вот куда занесла меня судьба!

Но в данном случае я на нее не сетую.

Подъехав ближе, я увидел, что в дупле этой сосны лежит всякая всячина: медные пятаки, зубы какого-то крупного хищника (по-видимому, медведя), пучки волос из конского хвоста, а к самому дереву были привязаны кусочки красной материи. Все это, как я узнал позднее — дань горному духу, чтобы он гарантировал удачу на охоте, а может быть и способствовал счастью в личной жизни...

Много лет прошло с той поры, но как я жалею сейчас, что тогда не бросил монетку в дупло. Может быть моя дальнейшая жизнь сложилась бы иначе. Кто знает...

Между прочим, около этого дерева были следы большого медведя, но я их не видел, хотя и шагал по ним. Мне об этом сказал охотник, который в тот же день утром проходил по этой тропе.

Дальше тропа спускалась постепенно вниз, под копытами коня снова стала чавкать болотная жижа, и снова появился лес. Лес угрюмый, расгоряченный и темный, как у Гумилева:

 

В том лесу зеленоватые стволы

Выступали неожиданно из мглы,

Из земли за корнем корень выходил,

Словно руки обитателей могил.

В этом лесу временами попадались участки таежной гари, и обугленный лес напоминал частокол телеграфных столбов, черные стволы которых без сучьев и зелени придавали этому лесу какой-то фантастический вид.

Пейзаж оживляли только поляны, покрытые иван-чаем. Я почему-то всегда любил этот красный цветок. Может быть потому, что когда целый день идешь по сумрачной тайге, и начинает попадаться Иван-Чай, это значит, что впереди следует ожидать открытое пространство, где дует ветерок и, следовательно, нет комаров, где много сушняка, поскольку иван-чай растет на гарях, и где, между прочим, как я заметил, много грибов и ягод. В общем, где иван-чай, там привал и долгожданный отдых у костра.

А как красивы поляны иван- чая перед заходом солнца! Как закат, забытый на земле!

Я посмотрел на часы. Было 12 часов ночи, но солнце ярко светило с безоблачного неба, и только длинная тень от меня и моей лошади передвигалась по изумрудно-зеленой траве.

Но все-таки по какой-то особой тишине можно было определить, что сейчас именно ночь, а не день:

Покой и тишина в тайге,

Идет богослужение...

Пора было думать и о ночлеге. Что может быть лучше ночлега под звездами? Впрочем, насчет звезд, это я написал ради красного словца. Звезд на небе не было никаких, поскольку и в полночь солнце сияло.

Но в этот момент внизу в долине я заметил несколько одиноких юрт, стоящих на берегу ручья. Я сразу догадался, что эти юрты брошены и в них никто не живет. Не было видно дыма и не слышно было собачьего лая. Подъехав ближе, я убедился, что мое предположение было правильным. Юрты, стоящие на живописной поляне, на берегу ручья, были брошены хозяевами и, по-видимому, давно. Такое явление — не редкость в Якутии, да и везде. Люди тянутся к городу. Явление это, конечно, прогрессивное, но все-таки, какое-то чувство, похожее на грусть, охватывает человека при виде этих брошенных стойбищ.

Ручей в этом месте образовал тихую заводь, на берегу которой росло несколько кудрявых тополей. Ничего не скажешь, местечко живописное.

Вспомнив наказы бывалых людей о том, что хороший хозяин должен сначала позаботиться о лошади, а потом о себе, я стал "путать коня". Путать — это значит по-сибирски связывать ему передние ноги, чтобы он имел возможность пощипывать травку и далеко не ушел. К выполнению этой процедуры я и приступил. Но это оказалось не

 

таким простым делом. Лошадь никак не хотела стоять спокойно и не понимала, что от нее хотят, да вдобавок норовила меня укусить.

Пришлось утешить себя афоризмом, что чем глупее хозяин, тем лучше его понимает лошадь (а следовательно, и наоборот).

Наконец, как говорится, "человеческий гений победил". Лошадь была спутана, и я мог предаться заслуженному отдыху.

Развести костер было для меня делом одной минуты, ибо уменье разводить костер, потратив на это не более одной спички, на Севере считается признаком настоящего мужчины. Каждого здесь, кому для разведения костра требуется более одной спички, презрительно называют "москвичом". Конечно, я тогда не мог предположить, что придет время и я сам стану настоящим москвичом.

Зачерпнув воды из ручья, я стал варить себе немудреную похлебку. Я давно уже заметил, что надолго, очень надолго запоминаются минуты, проведенные у лесного костра. Думы летят одна за другой. Ими дирижирует пламя костра и груда раскаленных углей. Кажется, никогда не надоест сидеть и смотреть на костер, особенно, если он разведен на берегу реки.

Я смотрю на костер, как на чудо,

Словно слушая голос земли,

Грустно думая: Кто мы? Откуда?

И зачем ненадолго пришли?

Я думаю, что это приятное, успокаивающее чувство от созерцания огня досталось нам в наследство от наших далеких предков. Огонь в их представлении ассоциировался с теплом.

Огонь — это защита от диких зверей, огонь — это, наконец, вкусная пища, словом, огонь — это добро, благо. Огонь — это жизнь.

Кроме того, огонь выполнял еще и роль своеобразного телевизора для первобытного человека. Созерцание костра настраивает человека на философский лад.

Жизнь была скупа со мной,

А на зло щедра.

Гладил ветер озорной

Рыжий чуб костра.

 

А костер меня рукой

Теплой обнимал.

В жизни больше я другой

Нежности не знал.

Но как не приятно было сидеть у костра — надо было отходить ко сну.

Я обратил внимание, что крыши юрт были покрыты сеном. Большого греха не будет, если я подстелю себе охапку сена, чтобы лучше спалось. В те времена я еще не жаловался на бессоницу. Я забрался на крышу и сгреб охапку трухлявого и пыльного сена. И тут я увидел, что вся крыша была сплошь устлана конскими черепами, которые, очевидно, должны были предохранять от козней злого духа. Случайно

 

взглянув на тополь, росший тут же около юрты, я увидел на нем медвежий череп. Под такой солидной защитой я расположился на ночлег. Мой конь мирно пощипывал траву.

Мой конь отдыхает на воле,

Забыв утомительный день,

И бродит в болотистом поле

Его удлиненная тень.

Ему не страшны привиденья,

Он с духами в мире, мой конь,

А я, затаив спасенья,

Лежу и смотрю на огонь.

Утром, наскоро перекусив, я продолжал свой путь.

Тропинка уже где-то затерялась, но на Севере, в гористой местности, в отличие от равнинной тайги, это уж не такое большое зло, и, на худой конец, можно двигаться без дороги. Ориентиром служила все та же Мать-гора. К тому же общий рельеф местности указывал, что впереди должна быть река. Ручьи и ручейки текли приблизительно в одном направлении по заболоченной местности, покрытой невысоким, но густым лесом. Положение мое несколько осложнилось тем, что лошадка отказалась идти. Причиной этого печального явления, очевидно, было то обстоятельство, что корм для нее был очень скудный, т. к. молодая травка еще не подросла, да я и не умел, вероятно, найти для лошади хорошее пастбище. А главная причина этого явления вероятно та, что попался мне не конь, а лошадиный интеллигент (как я об этом говорил в начале настоящей главы).

Делать нечего, пришлось спешиться и вести лошадь на поводу. Я стал уже испытывать некоторое беспокойство по поводу благополучного окончания моего вояжа, но тут я вспомнил наставления аборигенов, которые говорили мне:

— "Кто с умом, тот в тайге никогда не заблудится. Ручей в тайге — это переулок. Река — улица".

Но так же, как и в медицине, в теории здесь все выглядело просто, а на практике — значительно сложнее. Ручейки часто впадали в какое-нибудь болото, а то и вовсе исчезали, и я опять шел, как бог на душу положит.

Вдруг, до моего слуха донесся слабый петушиный крик, и тут я сразу понял, что моя двухдневная Одиссея близится к благополучному концу. Нечего и говорить о том, какой приятной музыкой прозвучал в моих ушах петушиный крик. Через некоторое время ветер донес до меня собачий лай.

Стала привычною с домом разлука,

Но тянет и манит, желай-не желай,

Запах печеного хлеба и лука,

Кудахтанье кур и собачий лай.

Я быстрыми шагами направился в ту сторону, откуда доносился петушиный крик.

 

Вскоре лес расступился, и перед моими глазами предстала могучая полноводоная река, по которой торопливо и величаво плыли ослепительно белые льдины, представляющие резкий контраст со всей окружающей зеленью и солнечным теплым днем.

Плывут по реке, словно лебеди, льдины,

И в берег ударясь, звенят,

Далекие страны Жюль-Верна и Грина

Как в детстве зовут и манят.

Это была та самая река Адыча, которую я искал. Она протекает по труднодоступной местности, которая на географических картах тех времен обозначалась белым пятном.

Вообще-то, при других условиях эту реку можно было назвать Угрюм-рекой, но сейчас все было залито солнечным свето, и река, и тайга с раскоряченными деревьями выглядели довольно приветливо. Еще бы! Ведь я — победитель Якутской тайги.

Еще Крапоткин писал, что с первого взгляда якутская тайга представляется угрюмой и неприветливой. Но это только с первого взгляда.

 

Поглядела глазами недобрыми,

Поманила тропой исхоженной,

И над гарями черноребрыми

Прокричала птицей тревожной.

 

Озарила огнистыми грозами,

Пригрозила лесными пожарами,

Окатила холодными росами,

Черепа показала старые.

 

Припугнула ночными шумами,

Чьим-то стоном, да воем волчьим,

Позвала невеселые думы

Мне к ночлегу бессонной ночью.

 

А увидев, что все напрасно,

И что не иду на попятный,

Засветилась улыбкой ясной,

Стала ласковой и понятной.

 

Тайга стала мне понятной и приветливой.

Изучая взглядом противоположный берег широкой реки, я заметил в зелени тайги десятка полтора деревянных домов, белые тесовые крыши которых казались словно закапанными солнцем.

На том берегу копошился какой-то мужчина. Я закричал; "Лодку! Давай лодку!"

Минут через 12—20 лодка, ловко лавируя между льдинами, подошла к моему берегу.

Это был как раз отец девочки, к которой меня вызвали. Мы с этим мужчиной спутали лошадь и еще минут через 15 уже находились в просторной избе, вкушая таежные явства.

 

Не обошлось, конечно, без "возлияний". Я неоднократно в своей жизни отмечал, что во время трапезы на лоне природы или в приближенных к этому условиях, некурящие встречаются, но вот непьющих что-то нет.

Пациентка моя болела воспалением легких, но состояние ее было вне опасности, а пенициллин, который я привез с собой, в те времена делал просто чудеса, и пациентка быстро встала на ноги. Тем не менее я в обратный путь не торопился.

В этом поселочке была медицинская сестра, с которой мы верхом на лошади посетили одну юрту, километрах в 10 от поселка. В юрте лежала умирающая от туберкулеза старуха.

Во время лечения моей пациентки я стал совершать небольшие прогулки в тайгу: и пешком, и верхом на лошади. За эти пять дней я научился немного сидеть на лошади, хотя до этого на лошади я чувствовал себя как собака на заборе.

В присутствии молоденькой медсестры я, конечно, старался выглядеть молодцом.

Уже с первого дня моего пребывания в этом поселке я облюбовал суровую и неприветливую гору, которую задумал посетить на лошади.

Едва я обмолвился о своем желании, как один старый якут стал меня отговаривать от этой затеи.

— Это нехорошая гора, — говорил он. — Шайтан-гора. Тьфу! — и он смачно плюнул. — Мы никогда на нее не ходим. Плохой гора, — закончил он.

Кто-то из местных жителей объяснил мне, что эта гора пользуется дурной репутацией среди якутов. Там якуты-охотники неоднократно видели черта. По их описаниям черт был высокого роста, выше человека, покрытый шерстью.

Я тогда не придал особого значения этому поверью, но как-то раз мне попался на глаза журнал "Техника молодежи", где утверждалось, что именно в бассейне реки Адачи геологи неоднократно сталкивались с человекообразным существом, которого они назвали "снежным человеком".

Всякий фольклор и все поверья — есть отражение действительности, более или менее правдоподобное или искаженное.

Во всяком случае, место это было весьма подходящее для снежного человека.

Пять дней, проведенные на лоне первозданной природы (если не считать двух дней пути), пролетели очень быстро.

Обратный мой путь проходил уже без приключений, так как мне удалось присеодиниться к геологической партии, возвращающейся в Верхоянск. С тех пор я заболел Севером.

Это единственная болезнь, при которой врач не нужен.

 

Я Севером болен. Конечно, едва ли

Врачи о подобной болезни слыхали,

Я Севером болен студеным, сердитым,

И тянет меня он к себе, как магнитом.

 

Я Севером болен. Меня не лечите.

За Яной-рекой меня лучше ищите.

За Кругом Полярным, за льдистым заливом,

Где року назло я пять дней был счастливым.