ГЛАВА XV

НАЧАЛО КОНЦА

Я не боюсь, что на том свете

Меня сжигать возьмутся на огне,

За все грехи нехитрые, поверьте,

Пришлось при жизни расплатиться мне.

Н.

Все пройдет. Даже наши печали .

Станет горькою памятью быль.

Над полями в закатные дали

Будет плыть золотистая пыль.

Е. Стюарт

 

Кажется, весной 1952 года меня в виде наказания за неизвестные мне грехи заслали к черту на куличики, т. е. в самый отдаленный район, на рудник Бургочан, километров за 200 от райцентра. Я должен был ехать туда вместе с главным инженером и двумя-тремя геологами.

Главный инженер в богатой дохе расположился в кабине рядом с шофером, а мы приткнулись в кузове грузовика, примостившись, кто как мог, между какими-то тюками, ящиками и бочками.

Уже таял снежок и текли ручейки, и вечера стояли тихо-задумчивые. Грустно было уезжать в какую-то неведомую даль, когда через год предстоит желанное освобождение, которого мы и желаем, и боимся. Неужели они нас освободят?!

В этот день я получил письмо от мамы, где она проливает слезы по мне и считает дни до того часа, когда кончится этот восьмилетный кошмар.

Под чужими, жгучими ветрами

Я стою, исхлестанный судьбой,

А где-то далеко напрасно мама

Ждет меня, беспутного, домой.

В один из таких вечеров и тронулась наша машина в двухсоткилометровый рейс. В кузове было сидеть неплохо. Я прикрылся какими-то дерюгами, смотрел на заснеженные сопки, и почему-то не выходило из памяти четверостишие Дон Аминадо:

В смысле цели мировой

Власть идей неодолима —

От Дахау до Нарыма

Пересадки никакой.

Сопки, хотя и похожи друг на друга, но все равно, смотреть на них было интересно, как бывает интересно смотреть на столь же похожие волны морского прибоя. Справа, слева, сзади — сопки, одни сопки. Спят молчаливые и могучие горные хребты, и кажется, что и они тоже

 

что-то думают. Невеселую, тяжелую пуму думают они века и тысячелетия.

В лазурь вознесенные пики

Нетающий снег покрывает,

И мнится, что кто-то Великий

Издревле на них почивает.

 

Чредою уносятся годы

В безвестные глуби пространства,

Меняются лики природы,

Земли вековые убранства.

 

Вращается купол высокий

Предвечного звездного храма,

Но спит в облаках Одинокий,

Как призрак в клубах фимиама.

Я давно заметил, что созерцание гор настраивает человека на философский лад.

Дорога шла по льду неширокой, но извилистой таежной речки. Иначе в тех условиях на машине проехать нигде нельзя. Отвесные черные скалы стеной громоздились то справа, то слева, а иногда и с обеих сторон, и едим мы по черному узкому коридору.

Я лежу в кузове и смотрю на звезды, которые уже зажглись в вечернем небе. Мысли плывут одна за другой. Кажется мне, что где-то там, среди этого океана звезд существует мир, более совершенный, чем наш, и населенный существами, более счастливыми, чем мы. И в ясную полярную ночь, глядя на это множество далеких звезд, переливающихся то зеленоватым, то красноватым светом, я гадаю: где и на которой из них расположен этот более счастливый мир. Тайный инстинкт говорит нам, землянам, что где-то там находится то счастье, которое мы напрасно ищем на земле.

Между тем над нашими головами проплывает особенно угрюмая, черная скала. Кто-то из моих спутников, который бывал в этих краях раньше, говорит: "А это, братцы, — скала смерти. Тут лет десяток тому назад один охотник преследовал козла горного и подстрелил его, но рана оказалась легкой, и козел побежал. Охотник стал преследовать его. Добежав до обрыва, козел легко перепрыгнул на ту сторону, а охотник же в пылу азарта не удержался на обрыве, а упал и разбился насмерть".

Так ли это было — не знаю, но местечко действительно выглядело угрюмо.

Смутно помню, что в какой-то тесной и вонючей юрте мы заночевали, а утром снова тронулись в путь. И снова сопки, сопки, сопки, белые, с синеватым отливом, как сахарные головы.

Потом вдруг мы, сидящие в кузове, стали замечать, что шофер что-то ведет машину неровно. Может малость "поддал"? Да нет, исключено. А машина движется рывками, то тише, то быстрее и вихляет из стороны в сторону. Потом я вижу на дороге, впереди машины здоровенного пса, неторопливо трусящего вдоль дороги. Я подумал, что раз

 

собака, то значит сейчас будет поселок. В это время машина резко останавливается, из кабины выскакивает возбужденный шофер и всех нас, сидящих в кузове, обкладывает непарламентскими выражениями: "Ах, вы, такие сякие! Не видете что ли? Волк!" Тут я сразу понял, что и к чему, и почему шофер так неровно гнал машину. Впереди себя на дороге шофер увидел волка и пустился за ним в погоню. Волку нельзя было податься ни вправо, ни влево, т. к. с обеих сторон простиралась отвесная, хотя и невысокая стена. Волк дал стрекача прямо по дороге.

Шофер, как говорится, дал газу на всю железку, и машина стала настигать волка и, вероятно, слегка помяла его, потому что, проскочив между колесами машины и улепетывая назад, волк не проявил соответствующей прыти и убегал не очень быстро.

Всех нас мгновенно охватил охотничий азарт. Один из геологов схватился за ружье, но как в таких случаях часто бывает, ружье за что-то зацепилось, и пока геолог рывками выхватывал его из-под тюков, волк, не торопясь, трусил по дороге.

Мы быстро выпрыгнули из машины и бросились бежать за ним. Впереди бежал другой геолог с топором. У меня в руках тоже оказался какой-то дрючок, и я тоже включился в эту акцию.

Расстояние между нами и волком сокращалось. Это придало нам новых сил и энтузиазма. Сзади бежал владелец ружья. Но тут фортуна улыбнулась волку: с одной стороны дороги открылось широкое, заснеженное пространство, и туда-то и последовал волк.

Мы тоже с криками и улюлюканьем бросились за ним, но вскоре поняли, что волка нам не догнать. Волк добежал до какого-то пригорка и перед тем как скрыться из виду обернулся и секунду посмотрел на нас, высунув длинный язык, и потом побежал к своей голодной волчице.

Разочарованные, но приятно возбужденные, мы расселись по своим местам, попрекая один другого за нерасторопность и ротозейство.

Дня через три прибыли мы в поселок Бургочан, из 15—20 домиков. Ну и конечно, был здесь лагерь и тоже небольшой, в 2—3 барака.

Народ подобрался здесь более иди менее приличный, спокойные трудяги да "контрики", да и сам начальник лагеря, некто Гурилев, оказался на редкость порядочным человеком. Он, видимо, стеснялся своей должности, и чувствовал, что служит неправому делу. Ходил всегда в гражданской одежде и старался вникать во все нужды заключенных. Не только у меня, но и у всех заключенных бургочановского лагеря осталась хорошая память о нем.

Работы было немного, хотя я еще и обслуживал гражданское население, и часто, под видом визига к больному, выходил в соседний лесок или поднимался на окрестные сопки

Здесь меня снова посетила любовь. Я влюбился в одну невысокую горку, что стояла километрах в трех от лагеря. Была она некрутая, и вершина у нее была гладкая. Зайду, бывало, на эту вершину, разведу костерок, прилягу около него, облокотившись о локоть, и открывается оттуда чудесный вид на все четыре стороны. Поселок виден как на

 

ладони и около него ручеек, текущий откуда-то с гор, и дом родной мой виден, что за колючей проволокой стоит, а дальше леса, распадки, ущелья и горы. Лежу в позе греческого бога на Олимпе, лениво смотрю по сторонам и греюсь в скупом тепле заполярного солнца.

Весенний ветерок нежно ласкает как милая женская рука. (Впрочем, что касается женской руки, то это я сфантазировал. Женская рука мне чаще преподносила оплеухи).

Лежу у костра на вершине горы как свидетель первозданной красоты природы.

Над огенно-рыжими мхами,

Над сопками с чахлой травой

Задумчиво веет стихами

Бескрайний простор ветровой.

Пописывал я тогда стихи. (Ведь с хорошей жизни стихов не пишут). Но ничего не сохранилось. Все отобрали. Но я, собственно, и не Пушкин, и то, что стихи отобрали, для человечества — потеря небольшая.

Как я уже писал, я обслуживал и гражданское население поселка. Среди вольнонаемных рабочих я познакомился с одним якутом по фамилии Васильев. У нас с ним было общее — любовь к природе. Как-то он говорит мне:

— Слушай, Троицкий, давай поедем на озеро Н.

— Я застенчиво отвечаю: Рад бы в рай, да грехи не пускают. Как же я поеду? Ты же знаешь, что я человек подневольный.

— Ерунда, — отвечает он решительно. — Я скажу начальнику, что наш рыбак заболел.

Дело в том, что начальство рудника заключило неофициальный договор с одним местным жителем-якутом, хорошим рыболовом и охотником, чтобы он снабжал начальство рыбой и дичью.

Дальше все шло как по маслу. Вызывает меня начальник рудника и говорит:

— Вот что, доктор. Вам нужно поехать на озеро Н к нашему сотруднику такому-то.

— Ну как же я туда поеду? Я дорогу туда не найду.

— У вас будет проводник, якут Васильев.

— Ну, если так, то я не возражаю.

Уже две лошади были приготовлены для нас и стояли у коновязи. Фигурой в поселке я был заметной, хотя и заключенный, но все-таки врач, и мне захотелось блеснуть перед населением поселка (вернее, перед женской его половиной) своим уменьем ездить верхом. Я уверенными шагами подхожу к лошади, как положено, с левой стороны, беру поводья в левую руку, левую ногу вставляю в стремя, а правую, не сгибая в коленном суставе (в этом весь шик посадки на лошадь), забрасываю на круп коня. Но, увы! Я не рассчитал, что своим тяжелым сапожищем правой ноги я ударил по морде второго коня,

 

который мирно стоял у привязи и, надо полагать, не ожидал такого свинства.

Конь так дернулся, что чуть не оборвал поводья. Где-то сзади раздался откровенный хохот. Всем сразу стало понятно, какой я кавалерист.

В общем, мы с моим напарником двинулись в 40-километровый путь по тайге.

К вечеру мы достигли какой-то речки, метров 10 шириной, с пологими берегами. Здесь мы решили сделать небольшой привал. Чуть поодаль бью виден небольшой балаган, в котором жили сенокосчики-якуты, которые заготавливали сено для лошадей нашего поселка.

Васильев говорит мне:

— Иди вон туда, в кусты. Там стоят мордушки. Ты вытащишь рыбу, а я разведу костер. Уху будем варить. Понял?

Метрах в полета выше нашего привала через речку была переброшена жердь, и к ней были прикреплены так называемые мордушки, т. е. плетеные по особому из прутьев корзины.

Я раздеваюсь и захожу в ледяную воду. Почти в каждой мордушке (а их было штук пять) плавают изящные, тонкие и длинные рыбины черного цвета. Это так называемые хариусы (род форели). Царская рыба. С полдюжины этих рыбин мы спустили в котелок, и через несколько минут ели уху из царской рыбы.

Отродясь ничего в жизни вкуснее этой ухи не едал. Если вам когда-нибудьдоведется есть уху из хариусов, то ручаюсь, что в этот момент вам можно сзади ухо резать ножичком и вы ничего не почувствуете. Так вкусна уха из хариусов.

Пока мы ели уху, возвратились хозяева (три якута-сенокосчика). Они, естественно, проголодались, но из уважения к нам, гостям, уху уже варить не стали, а в качестве второго блюда — того же хариуса — преподнесли нам в жареном виде.

Передохнув и вздремнув часика два-три, мы снова двинулись в путь, и утром прибыли на озеро Н.

На берегу озера стояла не юрта, а довольно добротная изба, где жил якут-охотник, к которому мы держали путь. Заходим. Справа — печка. Впереди, под оконцем — грубосколоченный стол. Обе боковые стены были покрыты медвежьими шкурами, нижние концы которых спускаются и покрывают деревянные топчаны, что стоят по обеим сторонам стола.

Хозяин — степенный и немногословный якут. Был он уже в летах. Под полета или больше лет. Волосы черные, с большой проседью. Говорили, что он был сыном шамана или в молодости даже грешил этим делом сам.

Откуда-то появился еще один мужчина якут. Все сели за стол, на котором уже стояла бутылка огненной воды. Хозяйка тем временем варит на печке мясо и ставит нам на стол целый большой таз вареного мяса. Я немного удивился: зачем такая гора мяса?

 

Якуты вели между собой оживленную беседу, но я ни слова не понимал по-якутски, но когда мы все пропустили по стопочке — я с удивлением заметил, что начинаю понимать по-якутски и через некоторое время активно включился в беседу.

Мясо в тазу быстро убывало. Якуты едят мясо, ухватив зубами огромный кусок, а то, что не могут ухватить, отрезают охотничьим ножом у самого носа. Так делают и русские, живущие в -Якутии. Так стал делать и я. Ничего — получилось.

Мой напарник Васильев пошел с хозяином на охоту, а я несколько часов пребывал в объятиях Морфея.

Потом вдруг промелькнула девушка-якутка, невесть откуда взявшаяся, по-видимому, дочь хозяина или может быть даже внучка. Лет ей было 15—16. У нее был приплюснутый нос и раскосые глаза, но, тем не менее, она была красавицей. Я и раньше замечал, что среди девушек тюркской расы встречаются много красавиц.

Около избы вертелся лохматый и ласковый пес, который, впервые завидя меня, уже стал вилять хвостом. Говорят, что виляние хвостом у собаки — гораздо более надежный признак дружелюбия, чем улыбка человека.

Над избой стоял довольно длинный шест, на котором было прикреплено чучело гагары. На Севере гагара считается птицей, если не священной, то, во всяком случае, непростой, вроде как вещая птица. Крик, издаваемый летящей гагарой, своеобразен и слегка отдает грустью. Я всегда любил слушать крик гагары.

Близость к природе, к животным, к растениям, и как раньше бы сказали, близость к Богу, создавали здесь особый настрой души, и если есть где-нибудь счастье, то искать его нужно вот в таких местах. Если и здесь его нет, то значит нет его нигде.

Промелькнула мысль: кончу вот срок и останусь здесь навсегда.

Этот день, проведенный на озере Н , запечатлелся в моей памяти в виде такого стихотворения:

 

Стоит шест с гагарой,

С убитой, вещей гагарой,

Опускается тусклое солнце,

По тайге медведи бродят.

 

Я вам расскажу о тайге,

О жизни своей непутевой,

О холодном жестоком месяце,

Что сожрали голодные волки.

Я буду шаманить с бубном,

Ловить серебристую нельму

И спать с молодой якуткой

На бурой медвежьей шкуре.

Эти два дня, проведенные мной на озере Н., тоже можно причислить к тем немногочисленным дням в моей жизни, когда я, словами Фауста, мог сказать: "Остановись многновенье, ты прекрасно!"

 

На утро мы двинулись в обратный путь. Он не оставил следов в моей памяти. Помню только, что на исходе дня вдали показались знакомые очертания гор, за которыми располагался наш лагерь. Да еще помню огромное малиновое солнце, медленно спускавшееся за горный хребет.

За горы, далекие горы

Кровавое солнце спустилось,

Темнели деревьев узоры,

А сердце тревожно так билось...

За горы, далекие горы

Кровавое солнце спустилось.

В общем, было красиво...

К ночи мы вернулись домой.

Пещера, где я жил в лагере, была по-своему уютная. Здесь меня ждали книги, которые я брал у геологов. Здесь я, не торопясь, со смаком, прочел "Войну и мир" Толстого, которого, кстати, раньше никогда не читал.

Стояло еще лето, а точнее, осень. Месяц август. В Заполярье осень начинается в августе. Это самый лучший месяц в Заполярье, да и не только в Заполярье, а вообще везде. Август — это месяц спокойный, мудрый. Нет докучливого комарья, и в природе отстоялась тишина. Сиди где-нибудь на камне или на пне, созерцай, размышляй.

К осени заполярная тайга богата дарами. Можно собирать орехи, которые растут на карликовом кедре под названием "стланик". Дерево это может и карликовое, но орешки не карликовые. Жирные, вкусные. Масса грибов и ягод. И всем этим добром никто не пользуется, если не считать таежных пичужек, да белок, ну и самого хозяина тайги — медведя. Кто знает, может быть поэтому тайга осенью немножко грустновата.

Тайга грустит, как девушка на выданье,

К которой не приходят женихи.

 

Что касается грибов, то там их так много, что именно к этим местам можно отнести выражение — "хоть косой коси". Полбочоночка грибов я со своим санитаром засолил впрок.

Бруснику и голубицу собирают там не руками, а совком. Отчетливо помню солнечный день, когда мы со своим товарищем — вольнонаемным радистом за день принесли по 2 ведра голубицы.

В Заполярье есть еще одна ягода — морошка. Растет только на болотах. Это ягода — лучший дар заполярной природы. Недаром умирающий Пушкин просил дать ему немного морошки.

Слабая проза не в состоянии описать все достоинства этой ягоды, и поэтому я вновь обращусь к стихам:

 

Опьяняющим солнечным соком

Налились и желтеют янтарно,

И верна неизменчивым срокам,

Смотрит осень на них лучезарно.

 

Знаю, утром, в остывшем стакане

Побродив оловянною ложкой,

Я пойду в предрассветном тумане

За оранжево-желтой морошкой.

 

Скоро снежные полосы лягут

На сухой, кочковатой дорожке,

И я желто-оранжевых ягод

Принесу в самодельном лукошке.

 

Только здесь, на просторах Сибири,

Наклонившейся к тундрам великим,

Зреют лучшие ягоды в мире,

Ароматом проникнуты диким.

 

Как я уже писал, этот последний год моего пребывания в неволе был немного скрашен предоставишейся мне возможностью выходить на природу.

Лес, лучше, чем бром, успокаивает нервы. Это еще, кажется, Чехов говорил. Стало уже холодать. Исчезли все грибы, а из ягод осталась только одна брусника, которую, как известно, можно собирать даже и зимой, но, тем не менее, я при всяком удобное случае выходил в лес.

В лесу стало прозрачнее, так как лиственные деревья оголились, и только время от времени можно было увидеть пылающие кусты рябины.

Я выходил в этот осенний лес, чтобы немного отвлечься от невеселых дум. Дело в том, что из центрального лагеря до нас доходили неутешительные слухи о том, что многие наши товарищи, закончившие срок, лишены права выехать домой, и их зачисляют на вечное поселение в этих краях. Нечего и говорить, приятного мало.

Такие мысли одолевали меня, когда я совершал одинокие прогулки по северному лесу.

Северный ветер крепчает,

Мерзнут рябины кусты,

Жаркою кружкою чая

Холода не отвести.

 

А на душе холоднее,

Словно известно уже,

Что-то случится и с нею

Или случилось уже.

 

Эти озерные сини,

Эти таежные сны,

Алые грозди рябины,

Теплая зелень сосны.

 

Что-то меня ожидает,

Сердце тревожно стучит,

Северный ветер крепчает,

Ярче рябина горит.

Наконец (в конце 1952 года), я «освободился»

 

Быстро домчали меня олени до центрального лагеря, где мне прежде всего выдали деньги за все восемь лет моей работы на "дядю". Получил я тогда 7 тысяч рублей. По сто рублей за год не натягивает.

Как я и ожидал, вместо паспорта мне всучили бумажку, утверждающую меня в новом звании — СП (спецпоселенца). Более трех лет я имел звание ВП Троицкий (военнопленный). Восемь — имел звание ЗК Троицкий (заключенный) и, наконец, звание СП Троицкий. А надолго ли?

В этой бумажке, которую никак нельзя назвать кроме как волчьим паспортом, сказано, что в звании спецпоселенца я утверждаюсь пожизненно и что мне разрешено передвижение в пределах от поселка Батыгай до поселка Эге-Хая. Это расстояние в 20 километров, и что нарушение этого положения грозит мне страшными карами (25 лет каторги). Казалось, что эта бумажка источает звериную злобу и ненависть.

Как подготовить своих двух старушек: маму и Груню, к этому очередному удару судьбы, я не представлял.

Пришлось мне что-то лепетать о том, что мой выезд домой временно откладывается из-за отсутствия навигации.

В нашей "столице" Батыгае, куда я прибыл после "освобождения", на медицинскую работу меня не принимали, несмотря на то, что врачи нужны были позарез. Дело в том, что как раз в это время в Москве была разоблачена группа врачей евреев, которые, согласно официальной версии, отравляли советских людей, в том числе и вождей. Евреи притихли и чего-то со страхом ожидали. Строились бараки известного нам типа. Но для кого? Об этом можно было только догадываться.

— "Да, невезучий народ евреи" — думал я. "Богом избранный и одновременно богом проклятый народ. Это всемирные пасынки".

Делать нечего. Пришлось мне поступать на немедицинскую работу. Претерпел много насмешек и унижений на этой работе, т. к. был страшно туп и несообразителен, не разбирался в бумагах, не умел пользоваться счетами и немного напоминал в этом отношении Ивана Ильича Обломова, который, поступив на службу, получил выговор от начальства за то, что какую-то важную бумагу отправил вместо Астрахани в Архангельск.

Приютил меня на первое время в этом поселке мой друг по несчастью, врач по фамилии Бондаренко. Он был более удачлив, чем я. Происходил из крестьян, к интеллигентам себя не причислял и поэтому как-то находил общий язык с чекистами. Ну и не подвергался таким гонениям, как я. Он успел освободиться немного раньше, чем я, успел приобрести дом, и даже жениться. Женился ни на ком-нибудь, а на продавщице магазина. А продавщица на Севере считалась "персоной грата". И уж ребенок у них был. Ни он, ни она не знали тогда, что знаю теперь я: браки, заключенные в экстремальных условиях, т. е. на фронте, в блокаде, в ссылке, обычно бывают очень непрочными. Так оно и случилось и в этот раз. Вскоре они развелись.

 

А я по наивности завидовал их счастью семейному. Но справедливо говорит пословица: "позавидовал плешивый лысому".

При доме у Федора Ивановича был сарай. Этот сарай я у него купил и стал его перестраивать в жилье. Намечались маленькая комнатка и кухонка. Но это был египетский труд. Ведь надо было ходить на работу в автобазу, а по приходе домой строить этот самый дом, а главное, надо было где-то "доставать" стройматериалы. А под словом "доставать" понимается воровать. Каждое бревнышко и каждая доска в этом доме вышли мне боком и обошлись дорого.

Цел ли он сейчас, этот домик, возведенный мной с таким трудом в суровом краю?

На трудовые подвиги меня вдохновляло то обстоятельство, что моя мама была смелая и решительная женщина (в чем я имел возможность убедиться лично. Но это чуть позднее).

Наконец, наступили памятные мартовские дни 1953 года. Газеты сообщали скупые сводки о том, что Сталин заболел. По тону этих сообщений можно было догадываться, что Сталин не выживет. Великая страна замерла в ожидании... И, наконец, 5 марта по радио объявили, что "отец народов" умер.

Равнодушно воспринявших это известие не было никого. Большинство с трудом могли сдержать бурную радость по поводу этого события, но были и такие, которые искренне сокрушались и плакали. Причем плакали и те, которые и сами в свое время были жестоко репрессированы Сталиным. Трудно понять психологию этих людей.

Может быть ее лучше нас с вами понял поэт Н. А. Некрасов, который в свое время сказал:

Люди холопского звания —

Сущие псы иногда,

Чем тяжелей наказание,

Тем им милей господа.

Несомненно, что Сталин имел магнетическое влияние на массы. Он умел очаровывать людей. Он очаровал Горького и Барбюса, а в 1937 году, т. е. в год самых страшных репрессий, он сумел очаровать такого видавшего виды человека, как Лион Фейхтвангер, написавшего книгу "Москва 1937 года", читая которую, ужасаешься тем, как человек совершенно потерял чувство реальности.

Сталин, как и Гитлер, — явление трансцендентное в истории.

После смерти Сталина мы, бывшие заключенные и всякие разные спецпоселенцы, в общем все живущие на карачках, поняли, что еще не все потеряно, и остаток жизни можно еще прожить по-человечески.

Арестованных врачей тут же освободили. Русский народ, вобщем, поверил в их невиновность, так же как во времена "дела Бейлиса" поверил в то, что евреи используют кровь христианских мальчиков для ритуальных целей, или в более ранние времена верил в легенду о евреях — отравителях колодцев.

 

Реабилитация врачей быда первым пробным камушком, брошенным в огород Сталина. Была восстановлена справедливость.

Справедливость, к сожалению, — тот поезд, который почти всегда сильно опаздывает...

Отношение к нам, бывшим заключенным, заметно изменилось, и однажды начальник лагеря, встретив меня случайно на улице поселка, с несвойственной ему любезностью обратился ко мне:

— А, Троицкий! Как живешь? Заходи ко мне. Заходи.

Я по старой привычке опешил было от страха, как кролик перед удавом, но потом все же сообразил, что времена наступили другие...

Было лето 1954 года, которое я провел в каторжном труде за постройкой своего дома. Недаром мне с тех пор запомнилась пословица, ходившая среди жителей поселка: "Если не хочешь иметь покоя — начни строить дом".

И хотя я имел относительную свободу передвижения, тем не менее можно сказать, совсем мимо меня прошло короткое, но яркое заполярное лето. Ни разу не вырвался на лоно природы. Только иногда, ранним утром, выйдешь на реку за водой, с ведрами в обеих руках, и на минуту залюбуешься рассветом.

 

Над крутыми берегами

Ночи нет и нет,

Как вода с вином, на Яне,

Северный рассвет.

 

Наконец, в сентябре 1953 года ко мне приехала (точнее, прилетела) моя дама. Она поступила на работу в магазин продавщицей, и мы с ней быстро закончили кое-какие недоделки в моем доме, но в общем-то, по ее глазам я понял, что вначале она была несколько шокирована убогостью и примитивностью обстановки, в которой я пребывал.

Хотя я и потратил много труда и усилий, чтобы домик выглядел прилично, но сарай есть сарай.

 

Мне раньше казалось, что жизнь моя — это есть дом,

Под низеньким небом поставленный мною с трудом,

Там сброшена ноша, озябшие руки согреты,

Там милые вещи, уюта смешные приметы,

Прозрачное дерево тихо дрожит у порога,

И, может быть, тут и кончается наша дорога.

Теперь же я вижу, что жизнь моя — это есть путь,

Тяжелая, в рытвинах, в камнях крутая дорога,

Ночлеги под звездами, вздох, наполняющий грудь,

И вечно тревога, тревога, тревога, тревога...

 

Той же осенью 1953 года я получил из Верхоянска радостную весть, что мне разрешен выезд, и что я отныне вольный казак.

Быстро мы продали наш маленький домик, к которому я успел привыкнуть и привязаться, купили билет на самолет и в конце марта вылетели в Якутск. Как только я вошел в самолет, я прильнул к окну иллюминатора и, не отрываясь, смотрел вниз. Знакомая картина: соп-

 

ки, сопки и сопки, без конца и без края. А вот между сопок в долине точно начертан на белом снегу четырехугольник с вышками по углам. Знаю, что это такое. И спрашивать ни кого не надо об этом. А вон еще такой же четырехугольник, а вон еще и еще... В общем, широка страна моя родная. Много в ней может поместиться таких четырехугольников.

Странное чувство, похожее на сожаление о прошлом, охватило меня тогда.

И они со мной суровы, строги,

Дальние, холодные края,

Бараки, шахты, горные отроги,

Шум таежный, молодость моя.

Прилетели в Якутск. Это город, где крепко пахнет Русью. Некоторые дома точь-в-точь такие, как в милом Канске.

Стоял март, и в воздухе пахло весной. В какое умиленье пришел я, когда увидел воробья. Настоящего, живого воробья. Ведь эту птичку я не видел целых восемь лет.

Посреди города стоят довольно внушительные, хотя и деревянные башни Якутского острога. Это, кажется, единственная достопримечательность Якутска. Чуть поодаль возвышается массивное двухэтажное здание из красного кирпича. Это вероятно музей — подумал я. Точно, музей, и очень хороший музей. А рядом с ним такой же архитектуры здание республикансокй библиотеки.

О сокровищах Якутской библиотеки я достаточно наслышался и раньше. Истосковался по печатному слову. Было время, когда целыми месяцами читать было нечего, кроме этикеток на спичечном коробке. А тут вдруг масса книг, да каких еще! "Нива", "Родина", "Пробуждение" с виньетками, с заставками и со столь милыми моему сердцу твердыми знаками и ятями.

Моя дама была в некоторой претензии ко мне, что, мол, засел, как "крот над книгами" и мало мне внимания уделяешь.

Делать нечего: пошли гулять. Дошли до берега Лены. Ничего не скажешь, широкая река, но подо льдом она особого впечатления не произвела.

Я давно заметил, что летом и города, и природа, и девушки смотрятся гораздо лучше, чем зимой.

Есть что-то прекрасное в лете,

А с летом прекрасное в нас...

Еще два-три дня — ив первых числах апреля, после четырнадцатилетнего отсутствия, блудный сын, наконец, вернулся домой.

С тысячью гордых судов

пускается юноша в море,

Чуть уцелевший челнок

К берегу правит старик.