- 84 -

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

ПРИИСК «ЮЖНЫЙ»

 

Я наивно полагал, что теперь, вольный, сам могу выбирать работу, тем более, что ссылки по приговору не было, да и ссылать дальше Чукотки уже некуда; разве что на остров Врангеля или уж на Северный полюс.

Хотел устроиться поближе к Квасову, было место под Певеком по приемке леса, сгружаемого с кораблей на лагуне. Но, увы, вольными мы оказались условно. Дальстроевское начальство распорядилось: впредь всем освобождающимся по 58-й статье до «особого распоряжения» надлежит трудиться только на отдаленном прииске «Южный», что затерялся в тундре на реке Млелювеем еще дальше «Красноармейского».

Квасова не тронули. Он сказал на прощание:

— Обживешься, осмотришься, если не плохо, пиши, может, и я переберусь.

Мы обнялись. Я сел в кабину попутного грузовика со всем своим имуществом: темно-коричневым фанерным лагерным чемоданчиком. После нескольких часов тряского извилистого пути по каменистым холмам и тундре остановились на последнем перевале. Открылся вид на первый вольный поселок, где мне суждено было прожить еще целых три года.

 

- 85 -

Панорама пришлась по душе. Широкая, раскрашенная оранжево-золотистыми красками ранней чукотской осени, обставленная далекими горами долина. По ней змейкой вьется Млелювеем. В пойме, словно незабудки, голубыми блюдечками рассыпаны небольшие озерки, а над головой — высокое безоблачное небо! Прямо под перевалом, на склоне пологой сопки — сам прииск «Южный»: сначала обнесенные колючкой склады, ниже «оловокасса»; дальше беленые известью одноэтажные особнячки высокого начальства и вытянутые, барачного типа семейные общежития для «шушеры» помельче. Магазин, длинная контора прииска, довольно большой клуб, какие-то невзрачные постройки. Еще ниже по склону — участковые службы и клетушки для холостяков. В стороне казарма вохры и собачник служебных овчарок. А в самом низу, у бокового ключа, притока Млелювеема — вышки и ограда лагеря. Слава Богу — мне теперь не туда...

Вышел возле конторы, поблагодарил шофера, и вдруг навстречу до боли знакомая коренастая фигура, рыжая курчавая борода, зеленоватые, широко поставленные глаза: тень из прошлого — старовер Федор Тимофеевич Силитков! Мы шагнули навстречу друг другу и какое-то время не могли вымолвить ни слова.

...Несколько раскулаченных в начале тридцатых годов крепких староверческих семей вступили в рыболовецкий совхоз на Уссури с дальним прицелом. Изучили охрану пограничной реки и в одну из темных ночей на двух больших ладьях, со всеми домочадцами, детьми и стариками, тихо переправились на маньчжурский берег. Вскоре на Восточной линии КВЖД, возле станции Ханьдаохецзы выросла добротная староверческая деревня Романовна. Первоклассные охотники, рыбаки, пахари, пасечники трудились, как муравьи, и очень скоро зажили, как когда-то на Руси.

Японцы, тогдашние хозяева Маньчжу-Го, очень поощряли сельское хозяйство. Они освободили пришельцев на несколько лет от налогов, разрешили иметь нарезное оружие для борьбы с хунхузами и хищниками. И староверы в долгу не оставались. Когда тигры одолели лесную концессию, сожрав за две недели 22 лесоруба, и артель в панике бросила работу, позвали на помощь зверобоев из Романовки. Силитков, Калугин и Зуборев быстро расправились с кровожадной тигрицей, но угодили в лапы огромного самца. Федор ранил прыгнувшего на него тигра, но не успел увернуться и оказался под ним. Винтовка Зуборева дала осечку. Ободранный Федор сумел-таки из-под тигра протянуть Зубореву свой карабин: «Держи, бей с моего!» Но тигр перехватил протянутую руку, а крупный, тяжелый Калугин запоздал. Если б не преданный пес Дружок, зверобоям, верно, пришел бы конец. Но Дружок нашел у огромного кота самое больное место, рванул и отпрянул. Тигр кинул-

 

- 86 -

ся за собакой, а Федор вскочил, смахнул с прицела снег и угодил настигавшему собаку хищнику прямо в затылок.

Наш отец навещал охотников в харбинской больнице, я и брат побывали позднее в Романовне. Однако эта баталия не прошла даром. Зуборев стал здороваться левой рукой, Силитков всю оставшуюся жизнь припадал на правую ногу. Я и теперь прежде всего узнал его по походке.

Оказалось, Федя отбывал свои десять лет здесь, на «Южном», тоже в ГРБ. Освободился раньше меня на полгода, но сегодня здесь последний день; их группу ссыльнопоселенцев почему-то срочно отправляют на жительство в Магадан: поистине неисповедимы пути несчастных «бывших», так же как и непонятны совершенно секретные решения вышестоящего начальства Дальстроя и ГУЛАГа...

И все-таки Федор успел показать мне с горы разведанные им здешние охотничьи места. Рассказал, где водится гусь, где песец, где заяц, где куропатки, где в реке удобнее брать хариуса. Он бесподобно бил рыбу острогой. Федор познакомил меня с геологом первого участка, молодым, веселым Толиком Соломенцевым, который тут же предложил место своего первого помощника, горного мастера по опробованию. На следующий день с заявлением и его визой я явился в просторный кабинет начальника прииска. Симпатичный приветливый горный инженер третьего ранга Александр Александрович Шорохов принял меня доброжелательно. Начертал на углу заявления: «О. К. —оформить», и я приступил к своим новым обязанностям. Поселился в комнатке при рабочем цехе ГРБ вместе с недавно освободившимся щупленьким узбеком Исламом Адиевым, бок о бок с которым прожил здесь более двух лет.

С геологом Соломенцевым мы сотрудничали дружно, дело мне было хорошо знакомо по работе последних лет в лагере. Я с утра задавал работу бригаде бесконвойных заключенных: отбирать пробы на полигоне и в бортах, бить лунки, борозды, шурфы; делать промывку доставленного грунта в обогреваемых чанах, просушку, отдувание, взвешивание. Работяги были опытными специалистами; на мне лежал контроль, оформление документации, чертежи, схемы, наглядные карты. Жизнь пошла без понуканий, без окриков и унижений последних лет.

Непередаваемо ощущение первых дней воли. Кто не пережил, вряд ли поймет, что значит свободно, без оглядки входить в магазин, в кинозал, на танцы! На «Южном» жило всего два десятка женщин и хотя большинство замужние, но много и молодых, веселых, любительниц потанцевать, повеселиться, пофлиртовать. Я довольно быстро влился в эту компанию. Собирались в клубе и по квартирам. Длинными заполярными вечерами устраивали спектакли и викторины, играли в шарады, в покер. Денег все зарабатывали

 

- 87 -

много, порою на середине стола вырастала куча ассигнаций. Тогда жены ворчали, переключая компанию на более безобидные развлечения.

Мне не давали покоя рассказы Федора об охотничьих угодьях. Однако где взять оружие, как его оформить без паспорта, без юридических даже прав на жительство? Но я решился. В конце октября отправился на лыжах за шестнадцать километров на «Красноармейский», в поселок, где когда-то зекашкой репетировал сына Дашковского, и купил там — первое за много лет! — старенькое двуствольное ружьецо и несколько завалявшихся, позеленевших от старости, в латунных гильзах патронов.

Когда уже спускался с перевала к «Южному», впереди сверкнула серебром стая белоснежных куропаток. Они пронеслись над склоном и уселись частоколом на снежном сугробе. Я подкрался поближе. От волнения долго целился, — столько лет не держал в руках ружья, но... чак, чак,—ни один патрон не выстрелил! Наверное, они провалялись у прежнего нерадивого хозяина не один год.

Принес ружье в нашу с Исламом комнатку и долго ломал голову — как его оформить? Ни охотничьего общества, ни милиции на прииске не было в помине. Наконец, надумал, написал заявление на имя единственного представителя власти на поселке, оперуполномоченного: «Прошу, разрешить в целях охоты...» Он долго разглядывал и вертел мою бумажку, потом вздохнул и написал на уголке — «Разрешаю». Поставил дату и расписался. Так у меня, после справки об освобождении, появился второй документ, с которым я прожил три года в качестве вольнонаемного гражданина второго сорта. Между прочим, в те годы все по-настоящему вольные, договорники, поступив на работу, начинали получать десятипроцентную надбавку по истечении полугода, тогда как мы, вчерашние заключенные, только через полтора. Чтобы не забывали освоем прошлом.

Из-за нехватки энергичных дельных людей занимать должности среднего командного состава, десятников, мастеров, маркшейдеров, «бывшим» не возбранялось. Но только до тех пор, пока не появлялся договорник, часто бездельник и пьяница, но с дипломом или, тем более, с красной книжкой в кармане. Тогда бывшего зека быстренько переводили куда пониже, зачастую в рабочие. И в трудовой книжке появлялась не совсем приятная запись: «Переведен в рабочие, грузчики, промывальщики».

Однако, несмотря на запись, начальство с заискивающей улыбкой предлагало исполнять прежние обязанности, потому что новичок, видите ли, не тянет. Но просто де-факто, до лучших времен. Даже высокие начальники боялись проявлять инициативу в щепетильных кадровых вопросах. Страшновато было отдать предпочтение вчерашнему «врагу народа», несмотря на все его качества. Не

 

- 88 -

дай бог, кто-то «стукнет». Как бы не загреметь ненароком самому... Замполиты следили за этим внимательно. Такова была установка свыше.

На прииске существовали курсы горных мастеров. Я их успешно осилил, сдал экзамены, получил права на ведение открытых горных работ, но и это не гарантировало официального сохранения должности ИТР.

Оклад горного мастера по опробованию, в масштабе цен после реформы 1947 года, составлял всего 1350 рублей, но первая получка показалась очень солидной. И уже в ноябре я купил у маркшейдера нашего участка довольно новую двустволку «ИЖ-16» с весьма посредственным боем, но по крайней мере не дававшую осечек. Начал приносить полярных куропаток, крупных белых зайцев, изредка песцов. Научился прикармливать их рыбой и ловить капканами. С одеждой и обувью в магазинах обстояло плохо, но пушнину в Певеке отоваривали. Таким образом, я постепенно приобрел часы, полуботинки, кое-что из одежды.

В нашем домике на первом участке жили разные по социальному положению люди. С одной стороны помещалась квартира начальника участка, члена партии Василия Никитича Якушева. Рядом — начальника смены, успевшего уже дважды жениться бывшего зека Владимира Васильевича Локтева. В центре — квартирка вольнонаемного горного мастера Александра Мефодьевича Дугина с женой, медицинской сестрой Клавой. А через стенку от них две клетушки вольных холостяков второго сорта: маркшейдера Коли Бурыкина с рабочим нашего ГРБ, западным украинцем Володей Стецишиным, и наша с Исламом Адиевым. Эти двое имели выход прямо в рабочий цех, где стоял бак для оттайки и промывки проб, печь-сушилка, лежал инструмент: лотки, лопаты, ломы.

Саша Дугин был начинающий, слабый охотник, но добрый, компанейский парень. Он постоянно просил брать его по воскресеньям с собой в тундру. Так мы однажды забрели в стан полевых разведчиков, которые били шурфы и постоянно жили в сложенной из торфа землянке в нескольких километрах от прииска. Зашли погреться, глотнуть горячего чаю. Я сразу приметил в этой их компании блатного «бугра». Здоровенный всклокоченный детина, сидя за столом, красноречиво поигрывал большим самодельным ножом — «пикой». Очень знакомо «травил» небылицы типа: «Мама генеральша, папа прокурор. На воле жил — во! — ладонь под подбородок. — А что эта шваль видела?» — презрительный жест вокруг...

Серый зимний день на Чукотке — даже не день — недоразумение: стрелять можно часов с 11 утра и до двух дня. Мы посидели минут пятнадцать и уже собрались уходить, когда один паренек попросил:

 

- 89 -

—У вас тоже 16 калибр, у нас такая одностволка. Оставьте пару зарядов, здесь вокруг землянки лиса бродит!

Как не выручить. Я дал парню два патрона, заряженных на куропаток, дробью номер пять. С тем и ушли. А через два дня ночью к нам, запыхавшись, прибежал один из этих ребят и, едва переведя дух, выпалил:

— Мой дружок нашего бугра заделал! Выпили вечером, поругались, тот сел к столу, воткнул нож и говорит: «Все, живым не выйдешь». А напарник шагнул в угол за умывальник, схватил ружье, взвел курок и кричит: «Это ты, сукедла, отгулял, прощайся с жизнью!» Лохматый вскочил, хотел что-то сказать, разинул рот и... получил с двух шагов весь заряд прямо в пасть! Дробь аж в затылке под кожей остановилась. Напарник вперед меня убежал к вам на прииск, поймал попутку и укатил в Певек в райотдел. Да, вашим патроном шарахнул. Но не беспокойтесь, мы этого не скажем, хотя подтвердим, конечно, что защищался человек, другого выхода не было. Да и хлопнул правильно, тот, подлец, лишнего жил...

Ребята и впрямь не выдали, а то бы иметь мне большие неприятности...

Весной, в конце мая, когда кругом еще лежал глубокий снег, повалил гусь. И серый, и белый с острова Врангеля. В ту весну белого в небе было даже больше. В мае ночи уже нет, после работы я подолгу пропадал в пойме Млелювеема. Как-то добыл трех серых: двух средних, а одного, рыжеватого «речника», необыкновенных размеров, что-то около шести килограммов. Они висели в цехе на забитом в столб штыре, когда к нам неожиданно заглянул сам начальник прииска Шорохов. Увидел и обомлел:

— Вот это гусь! Впервые такого вижу. Чья работа? А-а, мастер, здорово. Слушай, выручи, у нас завтра большие гости из управления, вот бы подать им этого на блюде! А? Я рассчитаюсь, не беспокойся.

Я махнул рукой:

— Какой расчет, я не торгую. Присылайте дневального.

Через несколько дней столкнулся с ним в конторе прииска. Он просиял:

— Ну, брат, твой гусь ошеломил все начальство. Лопали, аж за ушами трещало. Заходи вечером, гостем будешь.

Шорохов с женой устроили мне настоящий прием. Он был радушный хозяин.

— Что хочешь: коньяк, шампанское? Или давай лучше «Северное сияние»! Это коньяк с шампанским, такой коктейль.

А когда прошлись по тому и другому, разоткровенничался:

— С выездом на материк, хоть и пустят, не торопись. Ты же толком в Союзе еще ничего не видел. Конечно, у нас много хорошего, но и х-х-хренового (он выразился значительно крепче) — тоже не-

 

- 90 -

мало. Поживи тут подольше, я найду тебе бабу. Ну и как скопишь тысяч сто, тоже совсем не рассчитывайся, съезди в отпуск, а там сам увидишь, что делать дальше. Вот станешь стопроцентником, сколотишь деньгу, тогда и присмотришь что-нибудь подходящее.

Добрый был человек Александр Александрович, честный и справедливый.

Весть о смерти Сталина дошла к нам только 6 марта. В клубе состоялся траурный митинг. Несколько дур ревело навзрыд. А когда вернулись на участок, сосед Локтев, оглянувшись по сторонам. понизил голос:

— Как думаешь, будут у нас теперь перемены?

Я пожал плечами: —Черт его знает... —Я и в самом деле был еще очень далек от высокой советской политики. Откуда? Вся жизнь на родине прошла по тюрьмам и лагерям.

Начальник участка Якушев относился ко мне с симпатией. Как-то вдруг буркнул:

— Слушай, заходи вечерком, послушаем вместе «Голос Америки», что они там теперь брэшут?—Он жил один, в комнате с отдельной кухонькой. В спальне стоял приемник. Нам, «бывшим», такой роскоши иметь не полагалось.

Василий Никитич приготовил чай, включил приемник, навел зеленый глазок на волну, и вдруг оттуда выдали: «Согласно сообщениям наших наблюдателей в Москве, в Кремле сейчас идет напряженная тайная борьба за власть. Похоже, что Маленкову не удержаться. Все говорит за то, что победит Никита Хрущев...»

Коммунист Якушев явно смутился. Закрутил головой, уменьшил громкость.

— О, черт! Слыхал? Брэшут, брэшут однако. Хотя, кто его знает?..

И оказалось, что вовсе не «брэшут». А вскоре, когда я возвращался с рыбалки на попутном грузовике, от шофера услышал, что арестован английский шпион с 1919 года—Берия. И снова вопросы: что теперь будет?

Один наш коллега, горный мастер Краев, еще совсем недавно хвастливо описывал, как в бытность следователем трудился в поте лица: «Понимаешь, работаешь его, работаешь, и вот наконец он колется. Ну, дожмешь, заставишь все подписать, бежишь докладывать начальству: готов еще один! А начальник подбивает бабки за день, ему нужно срочно по прямому проводу доложить самому Лаврентию Павловичу. Мы ведь за каждого премии получали...»

После дела Берии этот Краев с прииска исчез.

На «Южном» проворовался завмаг. Его сняли, искали замену, однако подобрать кого-либо затруднялись. Я сказал Шорохову, что в Певеке у меня есть Друг, заведующий складом, деловой, честный

 

- 91 -

человек. Видно, я успел снискать доверие, потому что он не колебался.

— Можно доверить, говоришь? Давай, приглашай, поручим.

Оформили вызов, и Квасов приехал, принял магазин. Теперь то он приходил в гости ко мне на участок, то я коротал вечера в его кабинете за магазином.

— Нас обоих одолевала тоска: все ярче, все настойчивее начали рисоваться образы, казалось, уже полуреально существующих где-то в заоблачной дали родных и близких. Я уже послал запросы в Гулаг об отце, брате, двоюродной сестре Татьяне. Жива ли жена Ирма с маленьким сыном Сережей? Петра тоже не покидала мысль о детях, о своей Марии Григорьевне. Он как-то признался, что скопил уже более тридцати тысяч. Лишь бы найти своих, на первое время всем хватит. В Маньчжурию нас, конечно, не пустят, но, возможно, семьям бывших эмигрантов разрешат вернуться на родину?

Честный и деловой, торговлю Квасов наладил отлично. Начальство было им довольно. Как-то получил партию наручных часов «Победа». В часах он знал толк. Долго сидел, прослушивая, как врач, одни за другими, отложил никелированные часики:—Отличный ход, оставлю их себе.

Хотел подобрать и мне, но у меня уже были такие же, купленные в Певеке за сданных песцов. Отказался.

Ксенофонтович временами жаловался на сердце, но в спиртике себе не отказывал, и особенно в чифире. А это очень вредное сочетание. Как-то я засиделся в его комнатушке за магазином до глубокой ночи. Он выпустил меня через заднюю дверь, мы простились до завтра, и я пошел. Стояла темная зимняя чукотская ночь. Я отошел на два десятка шагов, когда вдруг услышал его глухой низкий голос: — Валерий, Валерий! — Оглянулся и увидел на крылечке темный силуэт. В чем дело? Решил, он что-то забыл мне сказать, хочет добавить. Повернул обратно.—Что? В чем дело, Пет-ро? — Приблизился к крыльцу и тут понял, что этот силуэт образовала железная бочка из-под спирта. Значит, ослышался.

Спустился к себе на участок, зашел в нашу комнату. Ислам уже спал.

Я разделся, лег и быстро уснул. Проснулся оттого, что кто-то тормошит. У кровати — молодой паренек, помощник Квасова, странно возбужденный.

—Вставайте, дядя Петя умер!.. Врачиха сказала, от сердечного припадка...

Он, уже холодный, лежал на боку на своей кровати, точно спал. Рядом на тумбочке знакомые часы. Я снял свои, положил их туда же, а его «Победу» с выцарапанными на крышке инициалами «П. К.» надел на руку. Они прослужили мне 33 года, потом я оставил

 

- 92 -

их на память сыну Сергею в Ванкувере, а он вручил мне взамен прекрасные японские электронные, марки «Сейко».

Шорохов назначил меня председателем комиссии по инвентаризации магазина. И странное дело: хотя выручка в несколько десятков тысяч, которые Квасов не успел сдать, лежала в газете у него под подушкой, там недоставало четырнадцати тысяч! И в пачке ни одной крупной купюры. Похоже, паренек помощник не растерялся: прежде чем пришел меня звать, прибрал все крупные деньги. Мертвому не больно. Но и не пойманный не вор. Мало того, и тех тридцати тысяч, о которых мне доверительно говорил покойный, также нигде не обнаружилось.

Похоронили его под Певеком. А спустя три года, уже в Магадане, я получил письмо от Марии Григорьевны. Они приехали в Россию, но с отцом и мужем так и не встретились. И помощь, которую он готовил с такой любовью, ушла в чьи-то нечестные руки.

 

ПОСЛЕ СТАЛИНА

 

Минуло лето 1953 года. Смерть Сталина сразу никак не изменила нашего положения ссыльнопоселенцев; хотя никакой ссылки по приговору за мной не значилось, такие вопросы решались где-то в тайных недрах Дальстроя. Однако жизнь текла своим чередом, по своим виражам и законам. По пьянке, поссорившись с женой, застрелился наш безобидный геолог Толик Соломенцев. Его место занял приехавший и в общем тоже неплохой мужичок Николай Бойцов. Я продолжал работать горным мастером по опробованию.

В конце зимы услышали от чукчей, что за горами, за долами, на реке Ичувеем в изобилии растет дикий лук. Верили и не верили, ибо Певек и все прииски годами видели только сушеные овощи. Когда в навигацию пароходы из Ленинграда привозили свежий картофель и яблоки, беспартийным холостякам отпускали картошки примерно на одну сковородку. И по половинке яблока, да еще для порядка с фиолетовой печатью приискома на разрезе. Я разрешал Исламу идти на склад, получать на двоих и съедать целое яблоко. Он, подвыпив, не раз объяснялся в любви, повторяя, что «до конца смерти» меня не забудет...

Ислам Адиев отсидел десять лет за то, что в окружении попал в плен. Когда его спрашивали — как это случилось, простодушный худенький узбек рассказывал: «Понимаешь, стреляли, стреляли, все кончили: патрона нету, хлеба нету. Взводный говорит — есть команда сдаваться. Вот так. Пошли Германия. А когда наши войска освободили, — всех в лагерь. Следователь спрашивает: почему пошел в плен, почему не застрелился? Я сказал: потому—жить хотел! Ну ладно, говорит, вот будешь жить на Север. Вот так...»

 

- 93 -

Теперь, прослышав о полях сказочного лука, начальство и приисковые дамы заволновались: свежий, натуральный лук! Кто пойдет в эту экспедицию, кто возглавит? Конечно, охотник. Уговорили на высоком уровне. В носильщики выделили четверых бесконвойных зеков. Присоединилась вохра. Но до Ичувеема по горам и тундре 60 километров, а в начале июня мощный разлив рек. Как перебраться на другую сторону нашей речки Млелювеем? Судили, рядили и решили выделить для этого трактор с санями. Кажется, начальство слабо представляло, на какой риск обрекает нашу группу.

Старый приисковый трактор С-80 рванул так, что сидевшие в санях люди повалились со скамеек, хватаясь за борта и друг за друга; кубарем покатились мешки и рюкзаки. Звякнуло металлическое водило, увлекая высокие сани в мутную воду. Обычно спокойная чукотская река Млелювеем, которую на летней рыбалке переходили в простых резиновых сапогах, сейчас, в весеннее половодье, бесилась и кипела, унося к Северному Ледовитому океану выдранные с корнем кусты рододендрона, карликовой ивы и березки, толстые серые льдины.

Трактор неотвратимо волок свой воз в пучину, и все понимали, что стальное водило не вырвется ни при каких обстоятельствах; оставалось одно: сжав зубы, ждать и верить, что тягач преодолеет глубину. Через щели хлынула ледяная вода, заливая ноги; пассажиры почувствовали, как бешеное течение оторвало тяжелые сани от дна, их стало разворачивать, они всплыли. Все вскочили. Трактор по-прежнему полз к противоположному берегу, но с каждой секундой погружался все глубже. Скрылись в кипящей воде гусеницы, потом подножка, начала уходить кабина. На глазах, как закатное солнце, таяло заднее смотровое окошко, а за ним смутное очертание головы тракториста Петьки в замасленной кепке.

И вдруг... Нет кабины, только бурлящая поперек течения водяная воронка. А на желто-пенистой, ускользающей поверхности, как перископ подводной лодки, едва заметен кончик выхлопной трубы, через которую еще дышит с усилием железное чудовище. Урчит под водой двигатель, отлетают вверх серо-голубые колечки отработанных газов. До верхнего среза тонкой трубки остается пустяк, сейчас двигатель захлебнется, и тогда уже «труба» всем...

Никто не вскрикнул, не вымолвил слова, только посерели лица и губы, а феноменальный стальной краб продолжает ползти под водой! Но вот трубка начала расти. Почудилось? Обманывает волна?

Нет, растет, растет!!!

Показалась черная слезящаяся крыша кабины, сверкнуло стекло, оно так запотело, что сквозь него ничего не видно. Наконец забурлили гусеницы, заскрежетали о береговую гальку. Мокрый, дрожащий трактор выполз на берег, вытянул за собой сани и оста-

 

- 94 -

новился. Вся сцена заняла минуты, но показалось — прожито полжизни.

Тракторист распахнул дверку, спрыгнул на гальку, но покачнулся и, чтоб не упасть, прислонился к борту машины. Кепки на голове не было, вода ручейками текла из карманов ватных брюк, из-за голенищ кирзовых сапог. Мы медленно приходили в себя, выбирались на сухое, принимали от товарищей подмоченные котомки. Петро заглушил дизель и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Баста. Пока вода не спадет, назад не поеду. Жизнь одна. Прошлым летом сколь раз здесь переправлялся, а тут... Кто его знал, чертов Млелювеем. Вырыл за весну этакую траншею! Собирайте плавник, ребята, щас разведем костер, заделаем чифирку, просушимся, а то не сдобровать. Эх, спиртику бы...

Часа через два, подсохшие и подогретые чаем, а кто разведенным мутной водичкой спиртом, пожав руку герою-бульдозеристу и приладив поудобнее еще сыроватые мешки, десяток человек ступили на тропу, ползущую вверх к водоразделу, за которым в весенней дымке притаился загадочный обетованный Ичувеем, — цель нашего похода.

Вышли на ночь глядя—экономили время. Впрочем, выше семидесятой параллели северной широты весенняя ночь — понятие относительное. Она больше походит на пасмурный осенний день...

Долог путь на Ичувеем и тяжел. Шестьдесят с лишним километров подъемов и спусков, ключей и болот с высоченными кочками. А когда весь груз на плечах, тридцать километров за переход доводят до отупения; серо-белые к этому времени песцы, зайцы и стаи куропаток оставляют охотника равнодушным: только бы дойти, скинуть опостылевший рюкзак, сесть, а лучше лечь, вытянув ноги...

Утреннее солнце уже позолотило вершины каменистых чукотских сопок, когда наш отряд плотным табунком заполнил низкую землянку охраны геологической партии. И все, кроме двух сменяемых солдат, глотнув по кружке чая, свалились вповалку на полу.

Дальше мы спускались уже одним из притоков Ичувеема, однако вокруг ничего не изменилось: те же каменистые холмы с карликовыми кустиками и брусничниками, серые сланцевые осыпи да бесконечные болота, усеянные высокими, похожими на тумбы, кочками, с торчащей на их макушках блеклой прошлогодней травой. Ничего нового, никаких сказочных перемен, о которых столько говорилось и мечталось. Солнце спряталось за высокими вершинами, снова опускалась сиреневая полуночь, а мы, вяло переговариваясь, все шагали и шагали.

Но вот обогнули последний мысок, сделали шаг, другой и замерли. Почудилось, что нежданно-негаданно распахнулась потайная дверь в иной мир, мир фантастического острова «Земли Санникова». Пахнуло весной; потянуло теплыми, талыми болотами, распу-

 

- 95 -

скающейся зеленью, донесся гогот гусей... Впереди, в широкой пойме с плывущими льдинами, струилась свинцовая река в нежно зеленеющих берегах. Ичувеем!

Если на всем северном побережье ни один кустик не поднимается выше колена, то здесь стояли давно позабытые в Заполярье заросли прибрежной ивы; они скрывали с головой, казались настоящими рощами. А рядом просторные отмели мелкого темно-серого песка, словно возделанные руками трудолюбивого огородника, щетинились куртинами полуметрового зеленого лука!

Чем объяснить такой контраст? Составом почвы? Цепью гор, преградивших дыхание Ледовитого океана?.. Не веря глазам, все ринулись к луковому полю, опустились на колени, сорвали по пучку, торопливо жевали. Настоящий, живой!..

Пока мы ставили палатку, четверо молодых бесконвойных зеков, едва передохнув, нарвали, как в теплице, огромные охапки лука, связали в пучки, доверху набили мешки и, помахав на прощание, тронулись в обратный путь. Стало еще тише и таинственнее, простор и безмолвие как-то оглушали.

На заре с Володей и Николаем Беляковым отправились туда, где Ичувеем стеснен прижимом: здесь вода бежала заметно быстрее. Я замаскировался в кустах на излучине, где, заметил еще издали, время от времени тянули гуси-одиночки. Николай с Володей ушли выше.

Стараясь не делать лишних движений, осторожно посматривал по сторонам и вдруг на фоне голубовато-розового неба заметил приближавшегося гуменника. Гусак летел невысоко, не торопясь, забавно выворачивая голову боком, как бы что-то высматривая. Подпустив, выцелил почти по носику, ударил нулевкой. Гусак остановился, сломался в воздухе и рухнул на открытую вытаявшую полянку, на чистый серо-зеленый мох. Вскоре я снял второго, потом — третьего.

Солнце поднялось, стало припекать, занимался тихий, очень теплый для Чукотки день. На нашем берегу пролет прекратился, зато на противоположном, пологом, в полукилометре от реки гуси устроили настоящий базар. Несколько стай нашло что-то привлекательное: они галдели, садились, взмывали, кружились и опускались вновь.

Я услышал отдаленный разговор, выглянул. Над кустами мелькали две серые шапки, сверкнули стволы ружей. Ребята подошли, и честолюбивый Николай пробурчал ревниво:

—Ого, целых, три, сегодня только на тебя и летит.—И, оглянувшись на противоположный берег: — Видал, что там делается? Вот бы перебраться! Знаешь, мы с Володей нашли на берегу брошенные геологами тракторные сани, почти целые. Что если отодрать борт и устроить плот? Возьмем шесты и — раз, на тот берег! А?

 

- 96 -

Крупный, мешковатый Володя поддержал:

— Там и ломик гнутый валяется, за час можно управиться. Ты как?

Меня ли было уговаривать? Тронулись не мешкая.

Высокие добротные сани только слегка перекосились — лопнул полоз, — крепко засели в гальке. Огромные борта были совершенно целы, желтели толстые сухие доски: чем не плот? Не учли одного: то была крепчайшая и очень тяжелая даурская лиственница, заготовленная, вероятно, на Колыме. Но об этом не думали, засучив рукава, принялись отдирать от стоек боковую стенку. Провозились не час, а целых три, но зато обрели солидный плот.

Радуясь, как мальчишки, перетащили его к воде, опустили в заливчике на мелководье. Плот легонько покачивался и выглядел очень надежно. Снесли, сложили на середине рюкзаки и гусей, захватили выбранные из плавника палки, взошли на свой паром и оттолкнулись. Под весом трех взрослых мужчин и вещей плот заметно осел, сквозь щели забила фонтанчиками вода, но мы были счастливы, как герои кинофильма «Верные друзья»! Смеялись, шутили и, упираясь шестами в дно, старались направить свой ковчег к противоположному берегу.

Однако корабль слушался плохо, начал зачерпывать воду и кружить на одном месте. А когда выбрались на фарватер, где мимо проносились ноздреватые льдины и шесты едва цепляли дно, плот совсем потерял управление. Все стояли уже по щиколотку в воде, а наш ковчег шел туда, куда его несло бурное течение. Предпринять что-либо было поздно. Теперь старались только устоять на ногах, не свалиться за борт. А плот все набирал скорость, и наш плес стремительно уходил назад: сто, двести, триста метров и никаких перспектив, кроме того, что в конце концов налетим на камни и опрокинемся...

— Что будем делать, а? — кричит как-то сразу осунувшийся Николай, — что предлагаешь?

— Подождем, когда поднесет к островку, и — прыгать. Володя угрюмо молчит и безнадежно смотрит на ускользающий назад так глупо покинутый солнечный берег. И вдруг — поворот.

Нас несет к противоположной стороне, проносит мимо мыска. Беляков, не говоря ни слова, своя шкура ему ближе, напяливает рюкзак, хватает ружье и, как кошка, прыгает к прибрежным кустам. Но до берега не дотягивает; подняв тучу брызг, уйдя в воду по уши, все же достает ногами дно и успевает схватиться за поникший тальник, карабкается на мысок. Мы видим все это мельком, нас проносит мимо, гонит на длинный голый остров, вдоль него. Я швыряю на косу шест, рюкзак, связку гусей, кричу:

— Володя, прыгаем и затормозим плот!

На всякий случай на одном конце плота закреплена длинная

 

- 97 -

прочная веревка. Мы на отмели хватаемся за нее, упираемся, но это больше похоже на то, что два ребенка пытаются остановить катящийся вагон. Бежим, нас дергает, тащит, веревка со свистом обжигает руки, мы падаем, вскакиваем и видим, как плот мелькает на солнце минуту-другую и — навеки скрывается среди сверкающей воды и льдин... Все! Мы—как робинзоны на необитаемом голом острове.

Николай на той стороне стаскивает сапоги и ползает, собирая хворост. Вскоре там взвивается дымок. А на нашем острове дров нет, да и сушиться нет смысла, нужно как-то выбираться, и побыстрее.

Стоим, смотрим. И определяем, что плот ушел по главному руслу, значит, по глубине, а от острова к нашему берегу рукав хотя и шире, но, чувствуется, помельче, можно пройти вброд. Ледяная вода? Но лишь бы ее одолеть, на берегу разведем большой костер.

Думать долго некогда. Беру на плечи груз и, опираясь на палку, вступаю в реку. Бреду, слегка подпрыгивая на волне, наискосок течению, так, чтобы оно помогало, подгоняло. Вскоре вода по пояс, сводит мускулы, отзывается в костях. Слышу, как Володька, ойкая по-бабьи, бултыхается следом. На глубоком месте вода подошла под грудь, перехватило дыхание. Подумалось: а вдруг яма и сейчас с головой? Встал на носки, шаг, еще шаг, уже по пояс, по колено. Выбрались, добрели до кустов, сбросили груз, кое-как стянули сапоги, принялись за костер. Благо под шапками, завернутые в просаленную бумагу, спички остались сухими.

Мы, голые, прыгаем возле своего костра, а Колька, в длинных белых подштанниках, там, на другом берегу. Его положение серьезнее: и дальше, и, разумеется, глубже. Сложив ладони рупором, кричу:

— Коля, не тяни, плыви, другого выхода нет. Если будет трудно, кричи, встретим!..

Николай Беляков — решительный малый, этого не отнимешь. Столкал в рюкзак отжатое белье, привязал на голову, надел за плечи ружье, вошел в воду, вскрикнул, как от ожога, и поплыл...

За сто метров было видно, как его лицо меняет цвет. Из розово-загорелого стало белым, начало синеть. Он вскрикивал, будто его били под ребра. И хотя вскоре встал на ноги, все равно, увертываясь от льдин, жалобно подвывал. Мы следили за каждым движением, а когда я рассмотрел какое-то мертвенное выражение лица, —не выдержал, бросился в воду навстречу, снял с него ружье; он оперся о мое плечо, так и выбрались рядом. Володя шуровал и подбрасывал в костер сушняк, пламя гудело.

Все довольно быстро обсохли, а согревшись, вспоминая подробности, начали хохотать, бегали, прыгали, прокалялись у огня, выпили

 

- 98 -

чайник крепкого чая, и никто не простудился, не нажил даже насморка!..

Весна на Чукотке развивается бурно, торопится жить. Ибо лето скоротечно и непостоянно: сегодня тепло, завтра бело; шагаешь по тундре, а следы разноцветные: первый белый, второй фиолетовый, третий красный, — то ступил в снегу на спелую голубицу, то раздавил бруснику...

На обратном пути снега не осталось и в помине, весна закипала на глазах, поражало обилие цветов, которые распустились как по волшебству — за три дня и три ночи. Казалось, в мареве невидимых испарений бескрайние дали колеблются и плывут, как сквозь волнистое стекло, а среди них колышатся поля белых, желтых, голубых и сиреневых, нежных и недолговечных, трогательных цветов Заполярья. И кто говорит, что они без запаха? Это неверно. Только их аромат так же хрупок, как сам цветок. И, видно, доступен не каждому.

Впрочем, — как и сам Север.

Едва вернулись, последовала командировка в Певек на разгрузку морских караванов. Портовые грузчики до того заворовались, что на выгрузку дефицитных товаров со всех приисков и рудников Чукотки стали направлять команды конторских работников и инженерно-технический состав, человек по двадцать-со своим поваром, одной из приисковых дам. Мы, конечно, ничего не тащили, работали честно полный день, поднимая из трюмов лебедкой — «вира — майна» — мешки с сахаром, мукой, ящики с коньяком, винами, конфетами, парфюмерией. Однако по неписаному советскому закону подлежащий списанию «естественный бой» дружно «списывался» на бригаду: в каждую смену «разбивали» несколько бутылок коньяка и вин, пару-другую коробок с шоколадом и конфетами. В общем, то была приятная передышка на берегу Северного Ледовитого океана. И даже крохотный порт Певек на берегу голубой бухты с вереницей прибывающих океанских кораблей после затерянного в горах прииска казался городом.

А дальше — снова прииск, работа в геологоразведке: взятие проб, промывка, сушка, отдувание, взвешивание, составление геологических карт участка. По воскресеньям охота на песцов, зайцев, куропаток. Вечерами кино, танцы, компании на частных квартирах с игрой в покер, шарады, викторины. Призы за лучшие танцы. Так прошла моя вторая вольная зима. Наступила весна 1954 года. Приближался промывочный сезон.

В это время на вскрытых подготовленных полигонах монтируются громоздкие деревянные промприборы и бункер, куда по мере оттайки грунта бульдозер круглые сутки сгребает и толкает обога-

 

- 99 -

щенные пески, — внешне просто глинистый с валунами и галькой грунт. Из бункера он по транспортеру плывет в скруббер — огромный металлический с дырками вращающийся цилиндр-барабан. Под напором направленной на него насосами воды валуны и галька отлетают в одну сторону, «песок», содержащий касситерит, устремляется в длинную колоду, устланную резиновыми ковриками, накрытыми деревянными решетками — трафаретами. Вдоль колоды стоят пробуторщики, шуруют мутную воду специальными граблями-пробуторками, заставляя более тяжелый металл оседать на коврики между ребрами деревянных трафаретов. Дважды в смену прибор останавливается, производится съем металла. Его грузят в железные полубочки из-под солярки и отправляют на оловокассу.

В это время весь прииск живет в нервном напряжении: выгорает или прогорает план? Это кульминация годового цикла работ: премии или оргвыводы? Дальстрой слезам не верит.

Поверхностно с этой техникой я был знаком давно, но подробно в конструкции не вникал. А тут вдруг: пойдешь начальником прибора!

Я, было, заартачился, но старик Якушев, начальник участка, уговорил, правда, присказка обычная: «Ничего страшного, поможем! А не то, смотри...»

Той весной на «Южном» было смонтировано двенадцать приборов. Мне достался пятый номер. Рядом, на четвертом, назначен Локтев. Помощником в ночную смену дали горного мастера, безропотного коммуниста. Якушев сказал откровенно: «Не бойся, спрашивай с него, как с подчиненного. Мужик он исполнительный, сознательный, но как начальник — говно, не потянет. Обслуга приборов — бригады заключенных, а на «Южном» приличных заключенных 58-й статьи уже нет, сплошь уголовники. Но ты их знаешь, справишься!..»

Во второй половине июня осели снега, хлынула вода, закрутились приборы. Заревели бульдозеры, загремели скрубберы. Рабочая смена—десять часов. Час на обед, час на профилактику, что в день, что в ночь, итого сутки. И в этом аду и грязи почти без сна крутится со всеми механизмами сталинский кадр-винтик, несчастный начальник промприбора. Потому что он крутится беспрерывно. Отбыл смену, сдал металл, отпустил бригаду, принял новую, дал задание мастеру и —добро бы отдыхать!? Но не-ет, изволь явиться на планерку пред ясные очи начальника прииска, главного инженера, секретаря парторганизации, председателя приискома.

В огромном продолговатом кабинете за столами чистенькое, сытое, выспавшееся начальство, а вокруг, вдоль стен, как на допросе у следователя, в заляпанных грязью резиновых сапогах и спецовках, немытые, небритые, с красными от недосыпания глазами, — двенадцать «подследственных».

 

- 100 -

Шорохов уехал в отпуск, оставив за себя недоброго, фанатичного, бесчеловечного замполита Фролова. Тот, уже в кителе с шевронами, командует парадом.

— Первый прибор, встать! Докладывай, почему не тянешь план? Смотри, сделаем выводы! Ишь, нашел объективные причины... Вымпел надо заработать!

А «первый» едва держится на ногах. Механизмы ломаются, запчастей не хватает, зеки требуют курева, спирта. Мошка заедает. В общем у всех почти одни и те же объяснения, аргументы. Когда подходит очередь четвертого, мой сосед Локтев встает и говорит:

—Людей нужно чем-то поощрять. Вымпел! За красную тряпочку никто уже упираться не хочет и не станет...

Фролов срывается с места, с хрипом брызжет слюной:

—Локтев! Что я слышу? Что, обратно туда захотел? Это недолго, помогу!

Локтев понуро садится. Нет, «обратно туда» он не хочет. Бурчит что-то себе под нос. Потом, когда мы станем возвращаться на участок, он будет посылать этого садиста Фролова «и в рот и в нос». А в кабинете молчит...

Начальников участков тоже «волокут по кочкам», но они партийные, на них громко, особенно при нас, черной кости, кричать не полагается. А Фролов — профессиональный политрук сталинской школы, на открытых собраниях цинично заявляет, что для членов партии у него всегда есть и будут особые привилегии. Он картинно воздевает вверх обе руки:

— Товарищи, мы идем к сияющим вершинам коммунизма! Это холодное лето 1954 года осталось в памяти как кошмарный сон: ни минуты покоя. Давай, давай, давай!!! Грохот бульдозеров и приборов, грязь. То дождь со снегом, то духота, тучи, черные тучи мошки, комаров. В накомарнике задыхаешься, без него горит лицо и шея, даже руки. А обслуга прибора—сплошь уголовники. «Начальник, хочешь план, давай папиросы, махорку, спирт». И это бы еще ладно, хуже другое. У бригадиров свои мальчики-девочки, которых они требуют освободить от работы. Но пойти на поводу, дать слабинку нельзя, сядут верхом, и никто не поможет. А если еще узнали, что начальник — бывший зек, значит, с ним можно толковать как с бывшим. Нужно припугнуть. Маячит кувалда, финка.

Бригадир, обслуживающий мой пятый промприбор бригады, Сашка-Фикса, исполнял обязанности лебедчика. Механизатор в их понимании — не унизительная работа. Он сидел за рычагами в сложенной из кусков торфа низенькой Полупещере, отправляя в вагонетке на-гора отмытую гальку и валуны. Работа не пыльная, по-лагерному вполне приемлемая для блатных. Со мной он держался пренебрежительно-сдержанно, но в силу необходимости был достаточно исполнителен. Однако, как все «суки»—бывшие воры в

 

- 101 -

законе — считал себя вправе распоряжаться своими «шестерками» по собственному усмотрению. А когда до него дошло, что начальник — сам бывший зек, да еще «враг народа», решил, что возьмет его под ноготь, на «забоюсь», на «понял-понял»...

Утром, когда я расставлял людей и запускал в работу механизмы, он вдруг заявил:

— Слушай, мастер, — этим он хотел принизить мою роль, — вот этих двоих — он указал на смазливых чистеньких лагерных «девочек» — на работу посылать не будешь. Но акцепт* на них чтобы был, сам понимаешь... Пусть они кантуются.

По тону было понятно, что вопрос он считает решенным. Однако я по лагерному опыту знал, что стоит только раз уступить, и тогда на тебе поедут верхом. Я бросил небрежно:

— Ладно, запускай лебедку. Налажу работу — поговорим.

— Добро. Заходи ко мне, потолкуем. А не то пути не будет!

В самом деле, сорвать работу способов немало, вплоть до искусственной аварии, которую и доказать невозможно. Понял, что без серьезной стычки не обойтись. Причем я один, а у него несколько «шестерок». Тут и железяка в кармане может не спасти. Невольно взвешивая свои шансы, я заметил двух довольно надежных бывших своих ребят из ГРБ, снимавших пробу в «хвостах» колоды. Подозвал того, что пошустрее.

— Наблюдай за мной. Как зайду в лебедку, минут через пять, не больше, зайдешь и покажешь пробу. Понял?

Он кивнул. Парень был смекалистый.

Не торопясь, обошел все рабочие узлы гремящего, гудящего прибора, посмотрел, как подает грунт бульдозерист и, сказав себе — «спокойно», нырнул в низкую дверь темного лебедочного помещения.

Как и предполагал, бугор был не один. Рядом, подпирая земляную стенку, стояли еще трое из бригады. Заскочили, мол, на перекур. Сашка сидел за рычагами. Я прошел в дальний угол, встал спиной к стенке. Он снова начал старую песню.

—Пацаны работать не будут, понял?..—Квадратная серая морда не предвещала ничего доброго. Я выдержал порядочную паузу и сказал, как мог спокойно:

— Понять-то понял, да так ничего не выйдет. Но поскольку ребята слабенькие, я поручу им отвозить и сдавать металл на олово-кассу. И возвращать пустые емкости. Тогда будет дело и будет акцепт. А иначе не пойдет.

Он вдруг бросил свои рычаги и двинулся на меня раскоряченной походкой, разведя опущенные руки, как для броска. Пригнул

 

 


* Акцепт — письменное подтверждение о выходе заключенных на про­изводство для расчета предприятия с лагерем.

- 102 -

низколобую башку и остановился, театрально тяжело, с хрипом, дыша.

— Будут — не будут работать? Ну!?

Я оценил обстановку. Сзади не обойдут. Если он бросится, встречу его сапогом в живот. Он отлетит, скорее всего трахнется головой и спиной основательно. А я в этот момент вышибу дверь и выскочу на улицу. Там, на глазах всей бригады, они не рискнут продолжать драку...

Мы стояли в двух шагах друг от друга. Он продолжал угрожающе хрипеть. Его помощники застыли, не смея вмешаться без приказа. Я, как мог членораздельно, повторил:

—Будут сдавать металл...

Не знаю, что бы произошло дальше, но в этот, самый критический момент дверь в землянку скрипнула и в проеме появилась голова паренька из ГРБ.

— Начальник, я принес пробу с хвостов. Посмотрите!

Эти пробы показывали потери металла в конце колоды. Бугор сел на свое место. Я заглянул в баночку с пробой отмытого касситерита, сказал — «хорошо» и вышел. Сражение было выиграно. Его смазливые фавориты с девичьими кличками безропотно дважды в смену начали сопровождать тракторные сани с загруженными полубочками на приемную базу и обратно. Но, как бы то ни было, с кастетом в кармане телогрейки и обрезком резинового шланга за голенищем сапога я не расставался в течение всего промывочного сезона.

И все-таки мой — пятый — промприбор раньше всех выполнил план, занял первое место. Обо мне сообщала газета. Я получил три оклада, премии, грамоты и... был первым занесен в только что заведенную «Книгу почета» прииска! Поздравляли, жали руку, а когда хватились — кого занесли? — бывшего зека, врага народа — взялись за голову. Но — «Книга» зарегистрирована, прошита, опечатана, вымарать уже невозможно. Так и остался «контрик» первым в «Книге почета». Скандал в благородном семействе...

И снова зима. Седьмая моя зима на Чукотке. Только теперь я ее уже немножко полюбил. Полюбил белую волнистую тундру с маленькими островками карликовой березки и рододендрона, испещренную цепочками следов куропаток, лисиц, песцов и зайцев, исхоженную на лыжах вдоль и поперек с ружьем и малокалиберкой за плечами. Полюбил весеннюю, с талыми снегами, прилетом гусей и появлением бескрайних полей голубицы и брусники. И все-таки зима — ее истинное лицо.

С первыми морозами жизнь вступила в привычную колею. Чукчи пригнали стада оленей, построили загон — кораль, начался забой. «Южный» завалили мясом и шкурами. Мы брали за бутылку спирта

 

 

- 103 -

целую тушу. Были случаи, что и ночевали в их ярангах, застигнутые на охоте пургой. Забирались в полог из оленьих шкур, где, когда надышат, да еще зажгут в плошках нерпичий жир с фитильком, становится так жарко и душно, что все население яранги раздевается донага и спит вповалку. Бывало, едва дождешься утра и глотка свежего воздуха.

Но вот однажды вечером в наружную дверь нашей «промывалки» осторожно постучали. В дверь в клубах пара протиснулись четыре укутанные в меха фигурки. Капюшоны, надвинуты до бровей, в инее, лиц почти не видно. Чукчи. Но они все безбородые, сразу и не разберешь — мужчины или женщины.

— Проходите, раздевайтесь!

Фигурки скинули свои кухлянки и оказались довольно миловидными девушками. Поздоровались, неплохо заговорили по-русски. Оказалось, пришли из стада, из своих обшитых оленьими шкурами яранг к нам на огонек, познакомиться. Некоторые окончили интернат в Анадыре, умели петь и даже декламировать пушкинские стихи. Гостьи не отказались от чая, а потом и от разведенного спирта—другой выпивки тогда на прииске не водилось. Девушки порозовели, развеселились. И зачастили. Дружба длилась едва ли не ползимы. Однако их кухлянки сшиты с двойным мехом — наружу и внутрь, и, чтобы умерить запахи оленьих шкур, ушло немало одеколона и духов. Благо, этот товар в нашем магазине можно было доставать относительно свободно...

Наконец, в начале 1955 года на мои запросы о родственниках откликнулся ГУЛАГ. Я разыскал всех. находившихся в этой системе: отца, брата Юрия, двоюродную сестру Татьяну, дочь отцовского младшего брата Павла, погибшего в Шанхае от руки террориста в 1940 году. Татьяну забрали из Кореи в 1946-м.

Добыв адреса — первый Тани — написал небольшие письма, сделал денежные переводы. В первом письме отец писал: «Ты не можешь себе представить, как я счастлив! Вот уже семь лет, как я ничего не знал ни о ком из вас. Спасибо Тане, это она нас связала...» Получив перевод, отреагировал так: «Теперь я богат, как Крез! Много лет я проработал дворником в зоне и за это ничего не получал. Однако с прошлого года работаю в теплице, очень полюбил эту работу, получаю пять рублей в месяц, и в общем на бумагу и карандаши мне хватает. А теперь смогу покупать сахар и конфеты...» В нижней части конверта стояло: «Иркутская область, Чунский район, п/о Сосновка, п/я 90/2—237». Это на дороге Тайшет — Братск.

Татьяна сидела в самом Тайшете, между прочим, с дочками атамана Семенова. А те — лишь за то. что они дочери белого атамана. Младшую посадили, когда ей было всего шестнадцать Лет.

Юрий отбывал срок в Казахстане. Из писем я узнал, что в

 

- 104 -

1949-м отец с сыном чудом встретились на пересылке в Новосибирске. И трое суток просидели рядом на нарах. Увиделись в последний раз. И мне невольно подумалось: могла ли им присниться подобная встреча, когда они бок о бок преследовали по сопкам Маньчжурии тройку тигров, и старая тигрица внезапно атаковала и оседлала шестидесятидвухлетнего отца, а юноша расчетливо и хладнокровно сразил ее в последний момент, — спас тогда от верной гибели родителя?.. Поистине неисповедимы пути Господни.

Однако во второй раз спасти отца был бессилен...

Все трое получили ни за что ровнехонько по десять лет. Только у них «на материке», как у нас на Севере, зачетов не применяли, им следовало отбывать свой срок «от звонка до звонка». И все-таки я рад, что удалось хоть как-то скрасить близким их последние годы лагеря.

Но бедный папа! Судя по его письмам, неисправимый оптимист на десятом году жутких сибирских лагерей продолжал верить, что Ольга Петровна, на которой он женился лет пять спустя после смерти нашей мамы, — все еще бережет для него дорогое сердцу корейское имение Новину! Знал по слухам о корейской войне, но не ведал, что Ольга Петровна уже семь лет назад навсегда покинула полуразрушенную бомбежками Новину и бежала с отступающими американцами на Юг.

Повторилась история разгрома имения Янковских. Созданное великими трудами деда, бабушки и всей семьи крупное хозяйство под Владивостоком на сорок третьем году существования забрала Советская власть. И обрекла на совхозное запустение. Спустя двадцать три года та же участь постигла кропотливо, на голом месте построенную Новину.

В первом случае Юрий Михайлович решился бежать сам. В 1922 году он уже знал судьбу сотен тысяч российских помещиков и не хотел добровольно подставлять голову под топор. Бежал в Корею, оставив новым хозяевам в неприкосновенности и в полном порядке свое богатое имение.

Во втором, в 1945 году, поверил, что его не тронут. Ведь прошло 25 лет, и командование армии торжественно объявило, что за эмиграцию никого привлекать не будут. Но МГБ нашло повод. Как же: был близок с представителями японских властей, с самим генерал-губернатором Кореи Койсо. Он же позднее стал премьером Японии! А тот, в самом деле, останавливаясь на горячих источниках японского курорта Омпо, заглядывал в Новину. Наблюдал в загородках пятнистых оленей, с удовольствием рыбачил в нашей прозрачной речке, пил чай с медом и лепешками. Были, конечно, и политические разговоры, как без них? Япония воевала с Китаем, Америкой и Англией, гости интересовались взглядами и прогнозами отца. В большинстве случаев я и брат Арсений принимали участие в

 

 

- 105 -

беседах как переводчики. Генерал Койсо своими переводчиками и не пользовался.

Отца обвиняли еще и в том, что он отрицательно высказывался о будущем колхозов. Да, у него была своя логика. Он говорил и не раз: «Я близко знаю русского мужика; один пашет от зари до зари, и семью заставляет работать. Потому и живет по-человечески: добротный дом, коровы, лошади. А второй пьянствует и спит допоздна. А когда встанет, выползет, посмотрит на солнышко, задерет рубаху, почешет пузо и проворчит: поздно, кажись, сегодня браться, да ладно, можно и завтра... У того изба косая и крыша дырявая, и скотина, если есть, не ухожена. Так что же получается? Тот, первый, хозяйственный мужик станет в колхозе этого лодыря обрабатывать? Нет, не думаю, не оправдают себя колхозы...»

«Доброжелатели», конечно, донесли.

И получилось: высказывался против колхозного строя. Значит, враг народа, 58-я статья УК РСФСР. Десять лет ИТЛ.

Спасибо, последние годы его каторги сильно скрасила Таня. Уже освободившись, существуя с хлеба на квас, не уехала из Тайшета, несколько раз умудрялась навестить «дядю Руру», как звала его в детстве; отрывая последнее, возила ему передачи и ждала его освобождения, чтобы сопровождать к нам в Магадан. Несколько смягчили его мучительную долю мои письма и перевод. А еще посылка от дочерей — «амазонок», как он прозвал их, когда те, совсем еще девчушки, скакали за ним по горам на своих пони, сопровождая на охоте. Сестры, выбравшись в Южную Америку, в Чили, сумели направить отцу через международный Красный Крест продовольственную посылку: любимый им шоколад, кофе, конфеты...

На «Южный» начали поступать письма и от друзей из Магадана. Оказалось, Федор Силитков вместе с Петром Калугиным купили в Нагаево домик. Федор женился на освободившейся «зечке». Калугин тоже нашел освободившуюся чужую жену, землячку: их первые семьи выехали из Маньчжурии в Австралию. Письма за безграмотного Федю мне писала его новая жена. Сообщали, что живут неплохо, есть огород, садят картошку, осенью собирают бруснику и голубицу, ставят мировую бражку. Федор бьет для совхоза «Дукча» морского зверя, зарабатывает хорошо. Приглашали на первое время остановиться у них. Федор только расписывался печатными буквами: «Силитков».

В воздухе запахло хрущевской оттепелью. Прошел слух, что нас будут отпускать «на материк». В этот год я свел дружбу с военнослужащим-собаководом вохры, охотником Иваном Кузнецовым, с которым дружим и поныне. Только теперь он москвич, а тогда мы строили планы забраться — ни много ни мало — в Нагорный Кара-

 

- 106 -

бах, где, он уверял, отличная охота на кабанов. Однако ему предстояло еще сколько-то служить, а я начал готовиться к переезду. Честно говоря, отъезд несколько ускорило весьма настойчивое письмо одной из навещавших нас зимой чукчанок. Этого мне только не хватало!..

Правда, из райотдела сообщили, что могу лететь только до Магадана. Дальше вопрос будет решаться там, на месте. Шорохов снова советовал ехать просто в отпуск, но я настоял на своем, взял расчет с последующим увольнением. Распрощался с прииском и ставшими уже близкими людьми.

И снова Певек. В мае, правда, днем морозов уже нет, но выглядит он вполне по-зимнему: кругом глубокий снег, в бухте — лед, нагромождение торосов. В ожидании рейса провел три дня у бывшего лагерного друга фельдшера Карпенко.

Наконец грузовик везет через бухту в аэропорт, — сквозь ледяные поля и вздыбившиеся огромные льдины. Издали маячат показавшиеся огромными самолеты, а вблизи — это всего лишь грузовые «Аннушки».

Наконец, в незабвенный день 21 мая 1955 года я навсегда распрощался с Чукоткой. Летим! Сижу на деревянном бауле, укрепленном вдоль борта, и, не отрываясь, смотрю в круглый иллюминатор. Но долго, очень долго под нами только пустынный серо-белый Северный Ледовитый океан. Потом устье Колымы. При первой посадке в Нижних Крестах впервые за семь лет увидел реденький лиственничный лесок, и страстно захотелось выпрыгнуть из аэроплана, обнять хоть одно тонкое деревцо!..

А в Зырянке, где на кустах уже распускались первые листочки, зеленела робкая травка, где в буфете аэровокзала продавали в стаканах молоко и сметану, свежие булочки, показалось, — я в другом государстве!

Потом над Становым хребтом несколько раз проваливались в непривычные воздушные ямы, болтались, выравнивались и, наконец, зашли на посадку в Магадан. Я думаю, магаданцы, приземлившись в Сочи, переживают примерно то же, что я в тот солнечный день по дороге с тринадцатого километра колымской трассы. На тополях вдоль дорог — первые листья, по обочинам молодая трава, запахи весны врываются в приспущенное окно такси — «Победы» с шашечками на бортах. И оно везет меня к синему морю в Нагаево. Роскошь! Казалось, что я уже на теплом юге.

На углу Приморского переулка, сбегающего к бухте, выбрался из машины, а она, разворачиваясь, вдруг забуксовала в весенней грязи. И, глядя на нее, я почему-то загадал: если выберется сразу, — полечу дальше. Если нет, значит, суждено забуксовать в этом городе. Таксист выбирался долго, но все-таки я не думал, что это означает целых одиннадцать лет...

 

- 107 -

В «москвичке» с плюшевым воротником, в горняцкой фуражке с молоточками и неизменным лагерным чемоданом в руке остановился перед калиткой дома № 6. Залаяла собака. Выглянула румяная, средних лет, миловидная женщина.

— Вам кого? Федю? А его нет. Но скоро придет. А вы кто будете?

—Я с Чукотки, по вашему приглашению...

—Ой, да не может быть! Тот, я думала, старый, а вы, оказывается, молодой.

Рядом с бородатыми Силитковым и Калугиным я, вероятно, в самом деле выглядел помоложе. Во всяком случае был полон сил, надежд и энергии...

После белопустынного, ледяного мая в Певеке Магадан с синей нагаевской бухтой казался прекрасным.

 

МАГАДАН

 

Вскоре появился Федор, за ним отпустивший иконописную каштановую бороду красавец Петр Калугин. Мы долго тискали друг друга в объятиях. Федя с женой показали мне маленькую комнатку с диваном, столиком, стулом и тарелкой-радио на стене, где я прожил до осени.

Центр Магадана с асфальтированными улицами, капитальными домами с горячей водой и телефонами казался верхом цивилизации. Маленький полуподвальный магазин на бывшей улице Берзиня, а теперь, конечно, Сталина поражал изобилием и ассортиментом серебряных и золотых изделий: часов, колец, браслетов, подстаканников. Мало того. Свободно, неограниченно продавались золотые пластинки для зубных протезов.

Напротив ювелирного магазина — помпезный музыкально-драматический театр. На главной улице, проспекте Ленина, новенький кинотеатр «Горняк», неподалеку стадион и парк с белой скульптурой Сталина среди низкорослых лиственниц. Этот монумент простоял до XXII партийного съезда, когда поздно ночью на него накинули петлю из стального троса и повалили бульдозером под восторженные возгласы бывших политкаторжан, рабочих городского ЖЭУ...

В продуктовых магазинах Магадана стояли бочки с красной икрой, лежал балык, оленина, полки ломились от нагромождения банок с крабовыми консервами. В сезон хода горбуши свежей рыбой торговали на улицах, порою цена падала до полтинника за штуку, — теперешних пяти копеек.

В промтоварных, правда, было негусто: ни приличных костюмов, ни плащей, ни обуви. Даже имея деньги, одеться было трудно.

 

- 108 -

Вскоре появилось много новых знакомых. В основном, конечно, бывшие арестанты, берлаговцы. Среди них старые знакомые по Маньчжурии, Харбину; обрусевшие корейцы, выходцы из Приморья, но немало отбывших срок ни за что ни про что — из Кореи.

Пошел сдавать в прачечную белье. Приемщиком оказался недавно освободившийся, известный в прошлом харбинский боксер Георгий Хан. Его мама бывала у нас в Новине. Хан говорил по-русски лучше, чем по-корейски, но в тот день у него сидел настоящий кореец Ким. Русским он владел слабовато, поэтому мы болтали на обоих языках. Когда же через несколько дней я пришел за своим бельем, Жорка покатывался со смеху.

— Слушай жизненный анекдот. Когда ты в прошлый раз ушел, Ким покрутил головой и «выдал»: «как этот Валерий хорошо говорит по-русски!» Понимаешь, принял тебя за корейца!

В самом деле, в те годы азиатские языки сидели во мне еще крепко. Вскоре Жора перезнакомил меня со всей корейской колонией. Некоронованной королевой этой «резервации» была бывшая подпольщица-революционерка, с юных лет скрывавшаяся от японских властей в Шанхае и других городах Китая, умная, энергичная, теперь уже пожилая, располневшая кореянка Хаксу. За что ее посадили наши — понять не могу. Но в ее домике на окраине города я почувствовал себя в давно забытой обстановке старой, патриархальной Кореи. Она ощущалась во всем: в ненавязчивом восточном этикете, уважении к старшим, к гостю, в неспешных беседах на житейские и политические темы, в запахе национальных блюд, которые родили в душе столько воспоминаний юных лет, наконец, в маленьком ухоженном огородике под окнами...

Получал огромное удовольствие от классических национальных блюд: лапши-кукси с мясом и соевым соусом, салатов-кимчи с чесноком и жгучим, как огонь, красным перцем. Бывал почетным гостем едва ли не на всех званых обедах, перезнакомился со всей колонией. Корейцы всю жизнь покоряли меня особым отношением к тем, кого они считают своими. С годами я убедился, что это их национальная черта.

Лето 1955 года стояло на удивление погожим и теплым. Мы с Жоркой и его друзьями загорали на маленьком пляжике нагаевской бухты, заплывали на мелководье, взбирались и грелись на затонувшем недалеко от берега пароходе. Белыми северными ночами жгли на обрыве у моря костры, рассказывали друг другу о лагере, о прошлом. Они, раскрыв глаза, слушали мои рассказы об охоте на тигров, медведей, кабанов в Корее и Маньчжурии.

В конце июля я достал путевку на знаменитый колымский курорт «Талая». С корабля на бал! После стольких лет Заполярья — горячие лечебные ванны, чистые постели, отличная, по заказу, кухня. Веселое, нарядное, беззаботное общество. Прогулки в горы, на

 

- 109 -

озера, волейбол. Уроки бальных танцев, показательные выступления пар. Кино с Лолитой Торрес—«Возраст любви»... А впереди еще длинный отпуск и нерастраченные деньги. Я чувствовал, что постепенно оттаиваю после вечной мерзлоты.

Когда вернулся с «Талой», начали поступать ответы на мои запросы. «Общество советских граждан в Харбине» прислало на красочном бланке целый список лиц, судьбой которых я интересовался; ведь минуло десять лет, как я потерял всех и вся. Из присланного списка я узнал, что моя Ирма через пять лет после разлуки вышла замуж и уехала с сыном Сережей в Канаду. Последняя надежда на встречу с ними погасла. Узнал, что сестры в Чили. Много старых друзей оказалось в Австралии, Бразилии, но большинство в Калифорнии. Брат Арсений, единственный из мужчин нашей семьи, кто сумел выскользнуть из сетей МГБ, оказался в Японии. Он случайно узнал, что и его арест предрешен, под предлогом получения советского паспорта уехал в Пхеньян, договорился с контрабандистами и, захватив жену, ушел пешком через 38-ю параллель на Юг. Скоро пробил дорогу в политическом и коммерческом мире, переехал в Японию, занял солидный пост в крупнейшей фирме Мицубиси. Позднее объехал весь мир, приобрел дом в Сан-Франциско, дачу в горах Калифорнии. И пока его не настигла какая-то страшная, таинственная болезнь, постоянно, разными путями помогал всем нам, прошедшим чертовы зубы сталинских концентрационных лагерей.

В начале сентября мы с земляком Мироном Ковязиным собрались на охоту, на осенний пролет гусей. Маленький катер часов семь тащился на запад вдоль побережья Охотского моря, до поселка Балаганное. Оттуда на грузовой машине добрались в совхоз Талон и... оказались в центре женских лагерей! Вокруг Талона были разбросаны многочисленные сельскохозяйственные командировки Берлага. Больно было видеть сотни — в основном молодых женщин — «врагов народа», в темных телогрейках и платках, копошившихся на полях турнепса и картошки, пасших коров и молодняк. Отдельные звенья косили сено, ютились в палатках. И хотя к тому времени номера со лба, колена и спины были сняты, сроки в десять, пятнадцать, а у многих и двадцать пять лет оставались в силе. А гнулись на черных работах бывшие балерины, актрисы, певицы, студентки, в основном, сидевшие за то, что в результате поспешного отступления Советской Армии оказались на оккупированной немцами территории и кем-то и чем-то там работали. Многие украинки — только за то, что дали кусок хлеба «лесным братьям», — часто под дулом обреза. Некоторые — за участие в кружках, за неосторожно сказанное слово, даже за чтение есенинских стихов, как, например, моя будущая жена Ирина Казимировна Пиотровская, взятая в первый день войны из девятого класса средней школы.

 

- 110 -

Мы с Мироном и одним пареньком из Талона сперва гостили у скотниц на лесистом берегу богатой лососем реки Тауй, помогая по вечерам раздавать животным корм. Потом — в тундре у девушек-косарей, бандеровок из Западной Украины.

Минуло всего три года, как я вылез из арестантской шкуры, мне до боли было жаль этих, не повидавших жизни, в большинстве ни в чем не повинных женщин. Правда, в воздухе уже пахло переменами; на этот раз и пресловутая 58-я статья ожидала амнистии, пересмотра дел, но пока только ожидала.

Перед отъездом на охоту я купил в Магадане домик. Небольшой, но на четыре комнаты с кухней, где мечтал разместить после освобождения отца, Юрия, Татьяну. Но знал также, что для освобождающихся власти не предусматривали никаких бытовых удобств. Скажи спасибо, что тебя освобождают, а до парохода живи, где и как знаешь. Берлаговцам выдавали гроши, в дорогу полагался только бесплатный билет-литер, да сухой паек: хлеб, селедка, сахар. Поэтому многим, ждавшим освобождения, я давал адрес своего пока свободного дома. И некоторые позднее этим воспользовались.

В тот день, когда мы вернулись из тундры в Талон, единственный в поселке магазин был закрыт. Попутчик подсказал, что кое-что можно купить на складе, и я отправился туда. Во дворе перед конторой молодая, видная брюнетка крутила ручку воротка, вытягивая из колодца воду. Почему-то подумалось: чья-то жена вольняшка. Завскладом не появлялся, я решил помочь. Внес ведро в контору, где она собиралась мыть пол. Задал какой-то вопрос и был огорошен ответом:

— Кто мы? Как кто? Белые рабыни!..

Разговорились. Узнал, что у этой рабыни истекает второй срок, которым ее наградили в 1948-м после шести страшных голодных лет в лагере под Сталинградом. Что пошел пятнадцатый год, как шестнадцатилетнюю школьницу обвинили ни много ни мало — в покушении на вождя!

Потрясенный, рассказал о своем домике, вкратце о себе, предложил, когда освободится, временный кров. Однако, приехав в Магадан примерно через месяц, она мой «особняк» не нашла. Мы встретились случайно в дверях аптеки; вскоре я понял, что встретил родственную душу. Мы зарегистрировались в крохотном темном ЗАГСе, где вместо поздравления нам буркнули: «Платите по 15 рублей!» Маленькую свадьбу отпраздновали дома.

Ирине полагалось вечное поселение в пределах Магаданской области. Меня усиленно звали назад, на Чукотку. Мы отправились в комендатуру, где ссыльные состояли на учете, ходили ежемесячно отмечаться. Там заявили, что я, конечно, имею право возвращаться

 

- 111 -

за Полярный круг, но ссыльная — нет. Так мы застряли в Магадане на целых одиннадцать лет.

Места горного мастера в Магадане не находилось; моя давнишняя учеба на лесовода привела в лесничество. Был принят на грошовый оклад помощника лесничего, дослужившись позднее до лесничего Магаданского лесничества.

Ирина, после долгих мытарств, устроилась корректором областной типографии, рядовым, ревизионным и, наконец, старшим.

Хрущевская оттепель растопила льды Колымы: в апреле 1956 года Ирина Казимировна Янковская-Пиотровская была полностью реабилитирована «за отсутствием состава преступления». Получила стопроцентную северную надбавку к зарплате — лагерный срок был включен в общий стаж работы «по вольному найму в системе МВД СССР». Но больше ничего: двухмесячного оклада школьнице не полагалось, компенсации за конфискованное имущество — «за неимением такового» — тоже.

По Северу катилась массовая реабилитация безвинно пострадавших по 58-й статье. С тысячеверстной печально знаменитой трассы в Магадан ехали и ехали те, кто умудрился выжить в тех нечеловеческих условиях. Но до меня дело не доходило. Мало того, я несколько раз обращался по вопросу пересмотра, но неизменно получал стандартные ответы: «Вы осуждены правильно, дело пересмотру не подлежит». Эти письма у меня сохранились. Я их складывал в шкатулку и писал снова. В разные инстанции.

Мне дали двухкомнатную квартирку с кухней и прихожей в рубленом, без удобств домике лесничества на улице Комсомольской, через стенку от конторы. Свой домик на «Макаронке», на 5-м километре колымской трассы, я продал корейцу Югаю. Письма от Тани и отца приходили аккуратно, весной ждали его освобождения. Таня ждала дядю в Тайшете, чтобы ехать вместе.

Я еще лежал в постели, когда услышал, что Ирина на кухне приняла телеграмму. И вдруг страшно вскрикнула. Таня сообщала, что папа умер. Скончался 13 мая от воспаления легких за несколько недель, а может, и дней до освобождения. Прошел весь ад, не был сломлен, писал оптимистичные, полные спокойных философских рассуждений письма и... не дождался встречи. Зарыт где-то возле станции Чунка Тайшетско-Братской железной дороги. Таня побывала на могиле, но описать места в этой трущобе не сумела...

В июне Татьяна приехала одна. Но вскоре встретила только что реабилитированного молодого харбинца Георгия Бордовского, прибывшего, как и все, в Магадан, и влюбилась... Просила меня, как старшего, благословить их союз. Они быстро уехали в Западную Сибирь, где его отец, репатриант из Маньчжурии, работал бухгалтером колхоза. Оттуда перебрались на Урал, а потом в родной горо-

 

- 112 -

док старика Бордовского, Новозыбков Брянской области. Вырастили двух ладных сыновей...

В контору лесничества я, как правило, приходил первым. В то утро резкий телефонный звонок раздался почти ровно в девять. Я снял трубку:

—Лесничий слушает...

Самоуверенный голос произнес:

— Говорят из КГБ.

Я, очевидно, поперхнулся, потому что голос с усмешкой добавил:

— Не волнуйтесь, на этот раз мы вам нужнее, чем вы нам. Приходите в управление, назовите себя, дежурный выпишет пропуск...

Пришел. Поднялся на второй этаж, нашел указанную комнату. Назвался. Трое сидевших за столами встали. Один в форме, двое в штатском. Все поздоровались за руку. Видимо, старший, в штатском, сказал:

— Поздравляем, вы полностью реабилитированы. С вами произошла досадная ошибка. Вот справка: «За отсутствием состава преступления». Теперь вы полноправный советский человек, по этой справке вам выдадут чистый паспорт. И еще: поскольку у вас по суду была конфискация личного имущества, теперь в шестимесячный срок вы имеете право требовать компенсацию.

В ответ на свое заявление получил письмо на бланке Министерства финансов. Сообщалось, что расчет со мной будет произведен через отделение «Полевого банка». Однако прошел месяц, второй, никакой «Полевой банк» не извещал. Может, думали — не явлюсь? Проходя мимо конторы Госбанка, решил на всякий случай справиться. Директора не оказалось, принял грузный главбух. Тот прочел письмо, указал на одно из окошек:

— Подойдите вон к той девушке.

Подошел, показал ей свою бумагу. Она покопалась в документах, сунула мне чистый бланк расписки: «Заполните!»

Я стоял и прикидывал: на что заполнять? Сколько они могли мне насчитать? Тысячу, пять? Минула реформа 1947 года. С того злополучного вечера, когда капитан Николаев выдал мне безграмотную расписку, которую я скурил в тюрьме, прошло двенадцать лет.

— На какую сумму заполнять?

Она буркнула скороговоркой:

— Пятнадцать тысяч четыреста восемьдесят восемь! Тогда я сообразил: ага, это уже что-то. Те купюры были большие, значит, нужна сумка.

Сходил домой, взял маленький банный чемоданчик. Сложил в него пухлые пачки и отправился в сберкассу. На улице встретил знакомого маньчжурца Володю Белова, с которым весной ездил на гусей. Он приметил чемоданчик.

 

- 113 -

— Куда, в баню?

— Нет, в сберкассу. Получил компенсацию, хочу положить.

— Вот не думал, что ты умеешь так заправлять мозги!

— Чего мне врать. Хочешь, зайдем вместе, сам увидишь.

Я. уже выписывал приходный ордер, а он, стоя за спиной, продолжал возмущаться. И только, когда кассир стал пересчитывать деньги, Володька смолк.

—Скажи ребятам, пусть приходят завтра вечером обмыть...

В тот вечер я битый час просидел на бревнах под окном нашей кухни. Не хотелось, чтобы увидели пьяным. Но столько нахлынуло: арест, обыск, тюрьма, суды, пересылки, лагеря, побег, жуткие этапы в вагонах и трюмах, тачки, шурфы, морозы... И вот, ошибка, реабилитация «за отсутствием...» И снова старый, жгучий вопрос: за что? Захотелось залить, заглушить старую обиду.

А «подарок» Минфина пошел на первую поездку Ирины на материк: в Москву и к маме в Саратов.

В те годы бывшие зеки, выходцы из Маньчжурии, Китая, Кореи жили сплоченно. И по общему признанию главой колонии бывших белоэмигрантов оказалась жена погибшего в заключении Льва Охотина Валя, Валентина Георгиевна. Дочь маньчжурского священника отца Георгия Силинского, Валя Охотина стала оплотом всех униженных и оскорбленных. У нее, впрочем, как и у нас с Ириной, бывало, спали на полу вповалку по нескольку человек, которым после освобождения негде было приклонить голову. С жильем дело обстояло крайне сложно.

Магадан построен заключенными. В центре уже тогда стояли десятки капитальных домов со всеми удобствами. Но освободившиеся строители могли любоваться ими только с улицы, и лишь изредка заглянуть в одну из квартир случайного знакомого. Все «бывшие» считали за счастье иметь комнатушку в длинном бараке-общежитии с коридором на два десятка комнат, а иногда в освободившихся общагах заключенных с одной на всех кухней и уличными выгребными сортирами. Единственным достижением было паровое отопление, а на кухне кран с холодной водой. Но не везде. Многие ходили с ведрами на колонку.

Зато на Пасху, Рождество, Масленицу в небольшой продолговатой комнате такого общежития Валя радушно принимала гостей. Каким-то немыслимым образом собравшиеся умудрялись рассесться вдоль длинного, из досок, во всю комнату стола. И, несмотря на скромный заработок за изготовление бумажных цветов, на столе, в зависимости от праздника, красовались куличи, крашеные яйца, пасхи, блины. Христосовались, перед тем как сесть за стол, пели молитвы. И лица у всех становились просветленными и счастливыми.

Валя и в заключении выручала многих. Верно, за это Бог послал ей необыкновенное для лагеря событие: в одной из командировок

 

- 114 -

она встретила в далеком Эльгине родного брата! Того самого Ивана Силинского, которого никак не мог прогнать с харбинской набережной часовой автоматчик, а случайный ретивый опер забрал на пароход.

На пароходе же, по предложению второго чекиста, Иван долго и подробно писал свою биографию, честно упомянув давнюю службу в волонтерском Русском полку в Шанхае; за это схлопотал пятнадцать лет Колымы, куда ехал в том виде, в каком гулял по Харбину, в теннисных туфлях и фетровой шляпе, которую, правда, обвязал полотенцем, чтобы не отморозить уши...

Осев в Магадане, многие начали восстанавливать связь с родными, выписывать тех, кто еще оставался в Маньчжурии. Выписал жену Лиду Борис Павлович Кадочников, с которым я сидел на Чукотке. Дмитрий Ягунов добился приезда своей Лиды, детей и стариков — родителей жены. Евгений Затопляев выписал мать, Георгий Державин — бабушку. Ягуновы первые годы жили в комнатке, больше напоминавшей вагон: вдоль стен были оборудованы двухэтажные нары. Правда, реабилитированных ставили на очередь на городские квартиры, но она почти не двигалась. Увы, получали в основном те, кто вступал в партию...

 

ЛЕСНИЧЕСТВО

 

Наша квартира при лесничестве, без воды и с печным отоплением, по жизненному пространству считалась роскошной. Как же: своя прихожая, кухня и две комнаты, одиннадцать и семь метров. Мне приходилось привозить на лошадке из леса дрова, пилить, колоть, сушить и топить плиту с обогревателем на обе комнаты. А вечерами ходить за водой на колонку. До нее было неблизко, и к середине зимы она так обрастала льдом, что сразу не подберешься. Но когда, наконец, я навешивал ведро и пускал воду, смотрел вверх, на звезды, и почему-то неизменно думал: где-то на другом конце земли смотрит на эти звезды мой брат Арсений; чувствует ли он, что на холодной Колыме у обмерзшей колонки стоит и смотрит на эти же звезды его старший брат?.. А потом с полными, выплескивающимися ведрами шагал домой...

Магаданское лесничество — это сотни квадратных километров горных кряжей и распадков, ключей и полноводных речек, а вдоль них плотные ряды стройной ивы—чозении. Хотя главное дерево Колымы — очень медленно растущая даурская лиственница. А на старых вырубках и каменистых склонах гор — ковер из темно-зеленого кедрового стланика. Корявые, полулежачие стволы, усыпанные

 

- 115 -

шишками с мелким кедровым орешком, так переплелись, что меж ними без топора и пилы не проберешься. Эти заросли, особенно во время лесных палов, — бич для лесника.

Когда-то все сопки вокруг столицы колымского края покрывали густые лиственничные леса, но бесчисленные бригады зеков пилили и стягивали стройные хлысты, строили бараки и долгими студеными ночами топили железные печки. Теперь на сопках вокруг Магадана словно полки деревянных солдатиков — море черных метровых пней, их сотни тысяч, миллионы. Дальше от города лес еще сохранился, но и там его беспрерывно преследуют топор и пила. В прежние годы, при Дальстрое, то были простые двуручные пилы, часто в женских руках. Я женщин на лесоповале уже не застал, при мне деревья валили вольнонаемные мужики с электро- и бензопилами в руках. Но следы женской работы видел: не метровые, а едва видные над землей пеньки. Мой лесник Крюков показывал их как образец.

— Видите, какие здесь оставлены пни? Не свыше двух третей диаметра, точно по инструкции. А чья такая чистая работа? Бабы! Только они так работали. Разгребали метровый снег до земли, и, на коленях, поперечной пилой, вжик-вжик, — «тебе — мне, тебе—мне,—начальнику!» А иначе штрафной паек. Так ведь мало свалить, нужно от сучков очистить, раскрежевать и в штабель сложить по восемь кубиков на пару. А сучья собрать в кучу и сжечь. Как-то управлялись, бедные. Зато нам, лесникам, была лафа: благодарности от начальства. За порядок.

Моя Ирина Казимировна «загремела» на этот штрафняк еще в 1952 году. В глубоком снегу в паре с балериной 3. валила и штабелевала лес. Весной их перевели на погрузку шестиметровой деловой древесины. Нескольким женщинам на этой работе переломало руки и ноги.

Лагпунктом «32/30», или «Сердяк», командовал полуграмотный старший лейтенант, — кто только присвоил ему в тылу это звание? — Яков Скоков. Он умел без ошибки только расписываться. Требуя с соседней лесной командировки пятерых мужчин, написал в заявке: «Требуеца пять уш». И кричал на нарядчицу, что та его не понимает:

— Это же сокращенно — пять мушчин, ну! — Увидел Ирину: — «У-1-52»! Ты грамотная, тут же ясно написано, а?

В те годы узниц Берлага величали только по номерам. В присутствии начальства они не имели права называть даже Друг друга по именам. Эти позорные номера сняли лишь в 1954 году. Зачитали приказ, развели в зоне костер, нашивки с номерами велели спороть, бросить в огонь и забыть. Однако «У-1-52» свои сберегла. Одна хранится в краеведческом музее Владивостока, одна в «Мемориале», третья уехала в Америку.

 

- 116 -

Яков Скоков и его мадам, которая, работая надзирателем, так разъелась на казенных харчах, уворованных из жалкой доли заключенных, что из-за своих габаритов могла проходить в дверь вахты только боком, имели свое небольшое поместье: держали корову, откармливали свиней, возделывали огород.

Вечером, когда измученная десятичасовым рабочим днем на погрузке неподъемных бревен, украшенная номерами бригада женщин по пятеркам входила в лагерные ворота, начальник, потирая руки, тарахтел:

— Вот поужинаете, девочки, и на ударничек, на ударничек! — это полоть его картошку, убирать коровник и свинарник, мыть полы...

Белая рабыня Ирина Пиотровская взбунтовалась:

— На государство я сегодня уже отработала, на вашу барщину не пойду!

Яков Скоков отправил ее в карцер, на 300 граммов хлеба и кружку воды с выводом на работу. Она отсидела в холодной трое суток и поняла, что этак может и «загнуться». Когда их построили перед выходом на работу в лес, поравнявшись с начальником, тихо, но внятно сказала:

—Начальник, советский офицер должен быть грамотным. Вы не соответствуете занимаемой должности. Об этом я написала в Москву, у меня там немалые связи!

Следующим утром в кузов грузовика сажали больных для отправки в город. И вдруг команда: «У-1-52» собраться с вещами! Похоже, Скоков решил — чем черт не шутит, лучше от такой избавиться... Когда машина остановилась у зоны магаданского лагеря, ей показалось, что она почти дома!

...Зимой 1957 года мы с женой отправляли родным посылку из Магадана. Зашли в главное посылочное отделение на Ленинском проспекте. В углу зала сидел незаметный серенький человечек в сереньком халате. Рядом на скамейке обшивочный материал, подушечка с иголками, нитки, шило. Ирина глянула в его сторону и всплеснула руками:

— Боже, кого я вижу! Яков Скоков, вы сделали блестящую карьеру!

Он радостно закивал, как старой знакомой:

— Как же, помню, мы же с вами товарищи по несчастью... Она посмотрела на него сверху вниз:

— Ну, это смотря кто был в несчастье, во всяком случае не вы. Да ладно, вот обшейте нам посылку. Он поставил ящик себе на колени:

— Сейчас, сейчас, будет сделано!

За эту работу ему по таксе следовало три рубля. Когда мы ото-

 

- 117 -

шли, она шепнула: — Это же мой бывший начальник лагеря. Дай ему шесть. На чай!

Я подумал — откажется, но он заулыбался, сказал «спасибо» и быстро сунул две трешницы в карман халата...

Новый начальник лесоучастка «Сердяк», отсидевший от звонка до звонка пятнадцать лет, бывший ленинградский коммунист Михаил Филиппович Шестопалов, рассуждал трезво, с ним всегда было интересно поговорить. Мы ехали на дальние деляны. Некрупные, но выносливые мохнатые якутские лошадки бок о бок бодро шагали лесом по накатанному зимнику. Неожиданно сбоку от дороги взлетел рыжеголовый куропач и вдруг уселся на вершину лиственницы. Лошади встали, я сдернул из-за спины карабин, — щелк! — и петушок, цепляясь за ветки, рухнул в снег.

Михаил Филиппович крутанул рыжеватый прокуренный ус:

— Елочки зеленые, вот это выстрел! Прямо с седла!

Я отдал ему свой трофей, а его как прорвало:

— Слушайте, расскажу вам историю, только ни гу-гу, договорились? — Он даже посмотрел по сторонам, как будто тут, в лесу, кто-то мог подслушать.—Подкатывает, понимаете, на той неделе этакая подозрительная машина, выходят трое в штатском — и ко мне в контору. Только глянули на сидевших рабочих, те и испарились.

— Товарищ Шестопалов? Здравствуйте, мы по делу. Есть у вас отдаленная деляна с запасом сухих дров? «Есть, — говорю, — а что требуется?»

— В воскресенье вечером придут к вам машины с грузом, которые вы лично должны сопроводить туда без свидетелей. Понятно?

— Чувствуете? Я ночь не спал. Может, там расстреливать будут, а потом, как единственного свидетеля, и меня?.. Ну вот, уже темнело, подкатывают целых три, и кузовные, но вижу — под брезентами не люди, а какой-то груз. Ну, сел в переднюю, показываю дорогу. Приехали. Разложили несколько костров и начали жечь... книги! Присмотрелся — «Югославская трагедия», видать, со всей Колымы собрали. Сотни, тысячи томов. Поднялся ветер. Вспыхивающие на лету страницы летели во все стороны, как мотыльки! До рассвета сожгли все дотла. И говорят: не сметь подбирать, если что не догорело, сжечь начисто. Коли обнаружим у вас такую книгу — пеняйте на себя...

Вот как у нас делается. Когда Сталин разругался с Тито, выпустили эту порочащую Югославию книгу и распространили. А как Хрущев с ним примирился, — сжечь, чтоб духу не было. Теперь, сами понимаете, я заложник.

Грунтовая дорога на этот лесоучасток сворачивает с центральной трассы на 32-м километре и почти сразу—крутой перевал. За ним она вьется среди холмов и низин. На 17-м километре—море за-

 

- 118 -

рослей непроходимого кедрового стланика. Мой лесник Алексей Крюков рассказал, что на этом месте повстречал крытый «воронок» с замком на задней дверце. Сопровождавшие люди в белых полушубках велели ему убираться и держать язык за зубами. Однако позднее Крюков пробрался по их следам в глубь зарослей и... увидел свежезасыпанный холмик, а рядом более старые. И еще не занятые, но подготовленные впрок ямы. Бывший зек понял, что тюремщики привозили сюда расстрелянных в подвалах магаданских специзоляторов.

...Летним днем я возвращался с лесоучастка «Новая Армань» в поселок Хасын, связанный с Магаданом автомобильной грунтовой дорогой. Автомобильное сообщение между Хасыном и Новой Арманью существовало только по зимнику, летом это была болотистая лесная тропа, пригодная лишь для трактора с санями. Примерно на середине она проходила мимо давно покинутого женского лагеря.

Стоял погожий солнечный день, пахло лесной сыростью, распустившейся нежной хвоей даурской лиственницы. Низкорослая лошадка, отмахиваясь от оводов нестриженым хвостом, обошла выбитую тракторами, залитую мутной водой яму и поравнялась с торчащими из зарослей буйно цветущего розового кипрея поваленными столбами с обрывками ржавой колючей проволоки. За ними, как старый погост, покосившиеся, с проваленными крышами, мертвецы-бараки. В бурьяне за проволокой покореженный, с отбитой эмалью, когда-то зеленый чайник, разбитая кружка, какие-то догнивающие лоскуты выбеленной дождями и солнцем женской одежды. И тут — то ли ветерок насвистывал свою грустную песенку, то ли шелестел бурьян, — мне послышались приглушенные голоса, женский плач... Нет. лагерь был давно пуст, но мне вдруг почудилось, что все горе, ужас, тоска обреченных на каторжное прозябание и непосильную работу населявших когда-то эту командировку несчастных женских существ оставили здесь столько слез, молитв, проклятий и жалоб, что все они живут и звучат среди этих развалин и поныне! Я задержал коня на обочине одного из тысяч разбросанных по Колыме женских лагерей и поклонился их праху.

Работа в лесничестве бывала и приятной, и невыносимой. В лесу, в горах в любую погоду и время года я в родной стихии. Но контора с ее грудой сводок и отчетов, которые в общем наполовину липа и никому не нужны, но которые требуют обязательно в срок вышестоящие бюрократы,—для меня кошмар. И еще телефон. Лесничий в глубинке—сам себе хозяин. Он не спеша делает то, что нужно сегодня, у него порядок и дисциплина. Начальство не дергает по пустякам, наезжает от случая к случаю; контролеры посмотрят, поболтают, попьют чаю и водки, прихватят с собой мяса и рыбы

 

- 119 -

и—до свиданья. Но только не в Магадане. Тут рядом лесхоз, управление лесного хозяйства, инспекция, горисполком, горком, обком. Лесничество — их подсобный цех, и все чего-то требуют. Отовсюду постоянно идут ценные указания, проверки, контроль. Все учат, все внушают. Особенно летом, когда в погожие дни бесконечные грибники, ягодники и просто шатающиеся жгут по сопкам костры, а значит, и лес. А все лесничество, — это сам лесничий, помощник, техник, несколько лесников и пожарников. Машин мало, пожарной техники и того меньше. И хотя все пригородные леса разбиты на участки, закреплены за организациями, есть утвержденный план, — это мало что дает. По субботам и воскресеньям оперативных дежурных, которым за это начисляют дополнительные отпуска, на месте нет. Они на пикниках в лесу. На звонок из лесничества: «На вашем участке горит, где дежурный?» сонный вахтер едва ворочает языком: «Все ушли на речку, я один, вахту оставить не могу». И хотя все читают предупреждения в газетах, видят на обочинах дорог красочные плакаты, все равно раскладывают в стланиках и на торфах костры. Одни — как дымокур, другие варят картошку, кипятят чай. А школы? Бывают, правда, среди школьников и дельные помощники, но есть и такие: дабы полюбоваться, как выскочит из города красная машина, — сами поджигают, а потом вместе азартно тушат, чтобы их похвалили по радио. А кругом непроходимые заросли стланика. Порыв ветра, и из плюгавого костерка — большой лесной пожар!

Длинный, тревожный звонок:—Лесничество?"—Телефонистка коммутатора «Снежная Долина» сыпет скороговоркой:—У нас за рекой сопка горит! Ждем вас!

Уже на 23-м километре замечаем предательский столб дыма.

Залетаем в расположение воинской части. Хорошо, когда люди не мудрят, а действуют. Ладно сбитый майор без лишних слов выделяет отделение солдат и могучий артиллерийский вездеход. Заскакиваем на участок строительной организации, берем под честное слово десять двухсотлитровых железных бочек. Дружно урчат рядом у реки красный пожарный «Газ-63» и защитного цвета чудо-богатырь «АТТ-500». За несколько минут емкости заполнены водой, и удивительный вездеход, взревев всеми пятьюстами лошадиных сил, тащит без дороги на сорокаградусный подъем воду и людей, обходя только крупные камни, подминая под себя кусты и валежник. Следом, в темно-зеленом стланике, вьется сизо-голубая лента отработанных газов.

Лесники и солдаты, все по пояс голые, закопченые и ободранные до крови о сучки и колючки, — кто рубит, кто пилит, где можно, прокапывают канавки. Остальные заливают кромку из ведер, направляют на огонь струи ранцевых опрыскивателей. Скользя и падая на крутяках, цепочкой бегут к бочкам и обратно. Вездеход,

 

- 120 -

гремя пустой посудой, сползает к речке, пожарка их заправляет, и «АТТ» снова ревет, преодолевая подъем.

Работа кипит, кажется, кольцо вокруг огня вот-вот должно сомкнуться, он почти в ловушке. Но солнце все выше, ветер усиливается, раздувает пламя. Оно гудит, трещит, стреляет далеко летящими искрами и целыми снопами горящих веток смолистого стланика. Люди задыхаются, выбиваются из сил, их уже трудно узнать. Бронзовые потные лица и тела перепачканы липкой, как клей, смолой, жирной черной сажей, словно классической татуировкой. Похоже, это не русские лесники и солдаты, а жители тропических джунглей.

Дважды брали огненного дракона в кольцо, и дважды его союзник ветер помог ему вырваться на волю и пожирать свою добычу дальше. Великий дым слался над Снежной Долиной.

Люди ели на ходу, почти не спали. Но лишь на второй день, спокойно и вовремя пообедав, подъехало на двух машинах начальство, все «сливки»: лесхоз, инспекция, их свита. Высадились вдалеке от пожара. Стоят, смотрят. Страшно приблизиться. Лесничий с помощником — сами как трубочисты, трудно узнать — докладывают обстановку директору лесхоза: люди с утра не ели, выбились из сил, нужна смена. Два бульдозера уже разуты, порвали на каменистых склонах гусеницы. Как вернетесь, позвоните таким-то организациям, пусть выделят кто что сможет.

Быть может, младшие командиры встретили поддержку, сочувствие, слово участия? Нет, начальство приехало руководить, а значит, кричать и оскорблять. Любимый припев директора: — Болтаете, понимаете! Бездельники! Проспали! — И, кривя синие губы на землистом лице туберкулезника: — Получите по заслугам!

Есть такие низменные натуры. Они находят удовольствие в том, что могут безнаказанно унизить и оскорбить подчиненного. И с большим удовольствием того, кто в чем-то превосходит своего начальника, кто оказался в этой роли только в силу сложившихся жизненных обстоятельств. Но примитивный деспот не утруждает себя философскими размышлениями, он цинично дает понять: тебе думать не требуется; сказали — выбивай эту дверь лбом, значит — выбивай, тогда будешь хорош. Вскочит шишка? Ничего, рассосется. Сам-то он надежно защищен красной книжечкой и высоким родством.

И все, удовлетворенные своим праведным гневом и разносом, идут к машинам, чтобы поскорее доложить выше о своем оперативном руководстве.

Шумилин—очевидно, от слова шуметь. В моей жизни встречалось немало вредных людей, но этот тип остался в душе синонимом тупости, злобности, бахвальства и несправедливости. Зато подхалимы, часами хихикающие над его пошлыми анекдотами, всегда бывали обласканы...

 

- 121 -

В первые годы массовой реабилитации начальство с нами слегка заигрывало, начали даже приглашать на семинары — политучебу в управление при Совнархозе. Предлагали высказываться по материалам центральной прессы. Я нашел в «Правде» воспоминания старого большевика о том, как в первые годы революции пролетариат пользовался истинно демократическими правами: непопулярного, скомпрометировавшего себя директора рабочие сажали в тачку, вывозили за ворота и сбрасывали в отвал!

Шумилин, очевидно, понял намек. Больше нас на эти семинары не приглашали. А вскоре политический ветер вообще стал меняться. «Верные» советские патриоты перестали осуждать злодеяния Сталина и, мало того, начали открыто поговаривать, что с «огульным» освобождением 58-й статьи вообще, очевидно, поторопились.

К концу пятидесятых я связался почти со всеми родными и друзьями из невероятно далекой первой половины моей жизни. Брат Арсений, к этому времени уже менеджер японской фирмы Мицубиси, осторожно, в иносказательной форме, предлагал нам подумать о выезде. Он писал, что знание азиатских языков — уже капитал, мне нечего бояться остаться без хорошей работы. Предлагал и Татьяне, которая, кстати, по отцу, офицеру французской армии со времен первой мировой (в составе Русского экспедиционного корпуса), являлась французской подданной. Но Таня уже была замужем, отвергла это предложение, приняла советское гражданство. Мы с Ириной колебались, но... хрущевская оттепель казалась столь заманчивой и перспективной, что и мы не воспользовались добрым советом брата. Но письма, конечно, контролировались; меня пригласили в одно высокое учреждение и предложили позвать его к нам. Я понял, им хочется свести счеты за нелегальный переход в Южную Корею и участие на той стороне во время Корейской войны. Понял, что это ловушка, но ослушаться не посмел. Пригласил брата, но напомнил одну домашнюю историю про японского переводчика Морияму, который, сделав официальный перевод, скороговоркой произносил: «Это я все врешь говорил...» Добавил, что мы его, конечно, очень ждем в гости, но напоминаем, что нужно потеплее одеться, не забывать, что климат здесь северный. Мог ли я подставить под пулю любимого брата, с которым рос, играл, состязался на скачках, ходил на тигров, отбивался от хунхузов!?

Думаю, он все понял. А вскоре нашлась и моя «заммамочка», жена дяди Лени, Леонида Юльевича Бринера, добрейшая Елена Михайловна. После смерти нашей мамы она в самом деле стала для меня второй матерью. И вот, узнав, что мы ждем ребенка, Елена Михайловна прислала из Ванкувера роскошную посылку:

 

- 122 -

Ирине стеганый теплый халат, а будущему сыну — удивительно, но она была в этом уверена—целый набор детского «приданого». И — как в воду смотрела, у нас родился сын, которого в честь брата нарекли Арсением.

Когда в роддоме малютку стали облекать в заграничные, небесного цвета «доспехи», полюбоваться сбежались едва ли не все магаданские мамы. А шофер лесхоза, большой любитель поговорить о литературе и искусстве, привезя в наш рубленый домик мать и сыночка, не удержался от высокопарного комплимента: «Привез вам скульптурного ребенка!»

Подошла Пасха. «Скульптурному ребенку» исполнилось три месяца. До сих пор не могу понять, как мы решились принять приглашение поехать в гости к друзьям в отдаленный совхоз Дукча с новорожденным на руках. Но — поехали. Друзья, разумеется, вчерашние зеки: он из Югославии, она с Донбасса. Ели, пили, пели, танцевали. А к ночи на улице разыгралась пурга. Когда собрались домой, снега уже навалило выше колена. Я нес сверток с сыном, упрямился, не хотел никому отдавать, провалился в сугроб, но ношу не выронил. Наконец отъезжающие и провожающие сгрудились у ворот совхоза в ожидании ночного автобуса. И вдруг сквозь мглу — зеленый огонек — такси. Ура! Стой! Стоп! Букет поднятых рук.

Машина затормозила, шофер опустил стекло.

—Сколько вас? Семь! Нет, товарищи, не могу, милиция накажет, простите...

Я пригляделся, — кореец. Шагнул вперед и сказал пару слов на его языке. И произошло почти чудо:

— О, Янковский! Я же не знал! Садитесь все, хоть на головы, поехали!

Я со своим свертком устроился на переднем сиденье, Ирина, Иван Силинский с женой, наш Друг Федотыч и еще кто-то. «Победа» присела на рессорах, но водитель развез всех по домам. Который раз в жизни я оценил такое необыкновенное отношение. Пожалуй, даже не столько лично ко мне, но к клану «Нэнуни-Четырехглазых», в память о деде, об отце, о всей семье...

Как-то в мое отсутствие в наш домик лесничества заглянул освободившийся из лагеря старый кореец. Спросил Ирину:

— Твой мужик — какой Янковский?

Она назвала мое имя. Старик кивнул:

— Помню еще мальчишкой. Я у его отца, Юрика, в батраках служил...

Ирина растерялась. В батраках! Сейчас скажет — как его эксплуатировали. А гость посмотрел на нее и все понял.

— Что ты подумала? Да я после в жизни никогда так не жил!.. Работа в лесничестве имела для меня одно большое преимуще-

 

- 123 -

ство — давала возможность часто бывать на охоте. Зимой, попутно с делами, ходил на лося, снежного барана, глухаря, по склонам сопок щелкал из малокалиберки мелких горных, а в зарослях стройной чозении преследовал шумные стаи отливающих серебром крупных русловых куропаток. Но самой любимой была охота во время весенних перелетов на гусей.

Проведя целый ряд перелетов в тундре, я проследил несколько гусиных дорог. Одна, едва ли не главная, пролегла через высокие снежные горы, где вожаки проложили стаям путь на северо-восток. Бывали дни, когда в тундре тишь, ни табунка, ни выстрела, а там, на фоне белых сопок, проплывали огромные, волнующие косяки гуменников и казары, но, увы, совершенно недосягаемые. Потому что, если в тундре к середине мая остаются только островки снега, кругом лужи, то в горах снег еще выше пояса. Но зимние дороги уже непроходимы, забраться на обетованный перевал кажется мечтой.

Однако многое на свете зависит от инициативы и настойчивости. Бродя зимой на лыжах при отводе лесосек, я заприметил на том вожделенном перевале торчащий из-под снега порыжевший от времени балаган из ветвей кедрового стланика. Стоп! Зачем он здесь? Не иначе, кто-то забирался на эту кручу, подкарауливал гусиные стаи! Значит — можно. И я стал вынашивать эту идею.

Лето и осень на Колыме пролетают незаметно. Но бесконечная для многих зима одержимым охотникам не кажется такой длинной. Уже с Нового года идет им одним понятный разговор: «Куда нынче? На тракторе или вертолете? В Тауйск, на Лайковую, на Сердяк?» Готовятся палатки, печки, надувные матрасы, спальные мешки. Еще трещат морозы, змеей шипит поземка, а от этого толковища в душе рождается далекий клекот пестрой казарки, низкий переклич гуменника, где-то внутри прокатывается горячая волна, как от стопки армянского коньяка...

Можно смело сказать, что каждый пятый на Севере — охотник. И если учесть, скольких мужчин охота заставляет его полюбить, то ей-богу, нужно не критиковать, а воспевать эту доставшуюся нам от предков страсть. Охоту все больше ограничивают, но одержимые ждут этих десяти дней в течение трехсот пятидесяти покорно и безропотно. И как же бывает горько, когда бесчувственный начальник с улыбочкой заявляет: «Ты, братец, не обижайся, но придется с недельку задержаться...»

Неделю! Да тут бывает дорог каждый час! Итак, в первых числах мая шестьдесят пятого я с попуткой добрался на Сердяк.

Тракторист довез меня и Володю Матвейчука до оставленного хозяевами на деляне домика на санях, развернулся в глубоком снегу и уехал. Мы тщательно прибрали свое великолепное жилье с нарами и печкой, заготовили дров, натопили из снега пару ведер

 

- 124 -

воды и вышли на лыжах на разведку. До перевала оставалось менее километра, мы медленно взбирались на подъем между совсем по-зимнему увешанными снежными хлопьями лиственницами. Справа и слева от пологой седловины высились едва различимые в тумане каменистые пики — гольцы, — постоянная обитель северного снежного барана. Мощный в этих местах кедровый стланик все еще спал под гигантским белым покрывалом. Никто не мог бы предположить, что первыми теплыми днями похороненные с осени мохнатые зеленые пружины с пугающим шумом начнут выпрыгивать на поверхность, швыряя к солнцу ослепительные брызги крупинчатого снега. Тогда здесь ни проехать, ни пройти.

Было пять вечера. Стояла полная тишина, только с легким шорохом падал на голову и плечи редкий колючий снежок. Поскрипывая лыжами, мы потихоньку переговаривались:

— Посмотрим, что оттуда видно. Застолбим место для скрадков — вдруг кто-нибудь явится позднее, — чтобы разговоров не было.

— Да ну, что ты! Вон снег по горло. Кто сюда нынче припрется? Это хорошо, что с нашей стороны на зиму была набита лесовозная дорога, а оттуда, с трассы, двадцать километров целины. Кто рискнет? Нет, любителей не найдется.

— Да-а, тишина. И на весну-то не похоже. То ли дело сейчас в тундре: проталинки на кочках, кое-где, может, уже вода. Вот-вот гуси появятся. Как бы мы здесь не того... Вот, скажут, два чудака! Засмеют. Посмотрим день-другой, а то еще успеем в тундру? А?

Мы уже на перевале. Только молодняк лиственницы еще отгораживает самый гребень.

—Стой, стой! Кажется, где-то разговор! Тихо...

Разговор, точно, где-то там, впереди. Только пока нельзя разобрать слов. И вдруг «гав-гав!» —собачий лай...

Смотрим — и глазам не верим. Не два, не три, а целая толпа людей, и, конечно, все с ружьями! Человек восемь или девять столпились на белоснежном пологом гребне перепада: курят, толкуют о чем-то. Возле них носится резвая собачонка.

Вот тебе раз!

Подходим. Приветствия хмурые, без рукопожатий. Видно, что они еще меньше нас «осчастливлены» этой встречей. Уже одиннадцать энтузиастов!

В самой ложбине седловины из-под снега едва торчит крытая толем верхушка барачка, из трубы вьется голубоватый дымок; эти заняли самый главный лаз. Второй дымок метрах в двухстах левее. Кажется, что труба торчит прямо из снега.

Вяло знакомимся. Старший центрального барака — Бибик, левого зимовья — Нестор. Центральные — «главные хозяева» — работники аэропорта 47-го километра.

 

- 125 -

Хозяйским тоном Бибик говорит:

— Здесь все занято. Нас шестеро, мы занимаем весь перевал до Нестора и в противоположную сторону. Там уже сделаны скрадки, завтра еще придут наши товарищи. Так что вам придется идти во-он туда! — Он указывает на гору вправо, где, как мы чувствуем, вообще никто и никогда не пролетает.

— Так, Володя, значит, мы, лесники, прямые хозяева этого леса, этой горы, по которой носимся на лыжах вот уже несколько зим, промерили, застолбили, учли запасы леса — мы здесь гости. В шестистах метрах наша деляна, наш домик,—и мы—гости... Нам из милости снисходительно разрешают посидеть во-он на той горке!

Володя угрюмо молчит. У «бибиков» действительно прокопана узкая, но глубокая — до земли — траншея от их утонувшего в снегу барачка в сторону «несторов» более чем на сотню метров. Несмотря на то, что охота открывается лишь сегодня с вечерней зари, они здесь уже неделю рыли окоп почти в два метра глубиной, только бы закрепить за собой эту территорию.

Подходим ближе:

— Вот что, товарищи. Когда ваши прибудут — увидим, а пока мы занимаем правую сторону от вас.

— Ну-ну! Мы сами еще будем там стоять. Идите дальше, к горе.

Молодые кипятятся больше всех. Как же, их шестеро, у них жилье прямо в центре! Однако более рассудительный Бибик меняет тон:

—Смотрите. Только вообще-то вы напрасно здесь время потеряете, шли бы в тундру. Тут ведь так: когда пройдут два-три табушка, а когда и ничего...

Слушая его старый, как мир, охотничий брех, я смотрю на покрытую туманом долину, откуда должны лететь птицы. Что-то маячит низко над лесом, какая-то колеблющаяся полоска становится все яснее и яснее, мешает мне слушать и сосредоточиться.

Серо-пепельные тяжелые гуменники, как эскадрилья бомбардировщиков, с трудом набирают высоту и фронтальной цепочкой четко вырисовываются над вершинами заиндевелых лиственниц.

— Гуси! — Я инстинктивно сажусь на снег за маленькой лиственницей.

Спор как отрезало, все прячутся кто куда может. Двести, сто пятьдесят, сто метров отделяет от нас стаю. Несколько секунд—и... Но для этих самых ответственных секунд у молодых не хватает главного — выдержки: трах, тах, тарарах! Как заразителен для многих первый, хотя и совсем безрассудный выстрел! Только мы с Володей не стреляли: в лоб на сто метров можно лишь отпугнуть. Гуменники взмывают: разворачиваются и уходят назад в туманную даль.

 

- 126 -

По-мальчишески стрелявшие горе-охотники сконфуженно молчат.

— Пойдем, Володя, тут дела не будет.

А гуси вдруг посыпались, как из рога изобилия. «Табушки» — да какие! — по тридцать, сорок, пятьдесят и до сотни, с интервалами в десять-пятнадцать минут шли, как по шнуру, почти все на едва заметную, замаскированную избушку и окоп «бибиков». Заметив приближающийся табун, «бибики» мчались по своей траншее, встречая низко плывущих громадных птиц беспорядочными выстрелами. Они сильно мешали друг другу, волновались, и результаты были значительно хуже, чем могли быть у двух спокойных, опытных стрелков. Новички, а их было несколько, мешали бывалым.

Ведь это только кажется, что гусь тянет тихо. В пределе досягаемости стрелка он находится всего считанные секунды. Быстро прикинуть расстояние до цели, скорость полета — по ветру или против него, чтобы сделать правильный вынос,—все это имеет решающее значение.

Как бывает в первые дни весеннего перелета, шел почти на подбор гуменник. Заметив издали табун, стоя на коленях в своей снежной яме и прильнув лбами к сетке воткнутых в снег веток лиственницы, мы уговаривали стаю повернуть чуть в сторону, на нас. Бесполезно. Они летели прямо на «бибиков». Шепча проклятия, наблюдали, как серые птицы, уже в профиль, мерно взмахивая крыльями и обнажая при каждом взмахе светлые подкрылья, вытянув прямые длинные шеи с мощными головами, неотвратимо надвигались на застывшую, окаменевшую в траншее группу.

— Трах, тах, тарарах! Tax, тах! — успевали насчитать четырнадцать-пятнадцать выстрелов, остальные сливались... Казалось, обрушится целая масса! А падал один, редко два, часто и ни одного...

Мой Володя не выдерживает. Небольшого роста, жилистый, шустрый, остроумный, скалит прокуренные зубы на темно-бронзовом от зимних ветров лице:

—Эй, вы! Пустите к себе с половины! И патроны сохраните, и с гусями домой поедете, мазилы...

Мы злорадно смеемся в свое удовольствие. В ответ — хмурое молчание.

И вдруг из разбившегося веером табуна несколько гусей поворачивают к нам, и мы делаем первые выстрелы. Один крупный гуменник тяжело упал совсем рядом: мы открыли счет!

Начало темнеть, и гуси стали отклоняться от центра то вправо, то влево. Вот упал у Нестора, потом снова у нас. И, надо сказать, Володина старая курковая «Тулка» мало отставала от моего браунинга: он сделал отличный дуплет.

В глубоких сумерках — в мае на Колыме нет полной ночи — мы

 

- 127 -

притащили в свой домик солидную связку увесистых, пахнущих далекими неведомыми болотами красавцев гуменников.

С утра лета не было, но басням — про «два-три табушка за день» — мы уже знали цену. Конечно, мистические «товарищи», для которых якобы приготовлены занятые нами скрадки, не пришли. Но пополнение прибыло. Примерно к обеду явились два «старика». Один действительно был пожилой, другой, цыганского вида, средних лет. Но поскольку впереди шел высокий, обросший седой щетиной, за ними укоренилась кличка «старики». Теперь были «бибики», «несторы», мы — «лесники» и «старики». Старики стали левее Нестора, по-хозяйски поставили в леске палатку, и скоро у них из трубы повалил дым: бывалый охотник ранней весной без печурки не ходит.

К вечеру замаячили еще три сгорбленные темные фигуры. Они установили палатку правее, под той горкой, на которую нас направлял Бибик. Познакомились. Компания из Магадана, все работники Гидрометеослужбы. Они целый день поднимались от трассы. Днем снег тает, садится, лыжи зарываются, а палатка, продукты, патроны — все на себе. Добрались едва живые, бросив печку. Более опытные «старики» большую часть пути проделали ночью, по заморозку, — им было легче.

С утра погода опять стояла скверная, солнца не видно: тучи, туман, снежная морось. Мы пошли проведать новых соседей и застали их в плачевном состоянии: печки нет, все вещи мокрые. За ночь они совсем промерзли, не спали, посинели. Мы пригласили их в свой теплый домик; обрадованные, они перебрались к нам и сразу заснули как убитые.

После перерыва снова пошел гусь.

Я сделал несколько удачных выстрелов, как вдруг увидел приближавшуюся на лыжах фигуру высокого старика:

— А ну, покажи, из какого это ружья ты их валишь? Больно здорово получается: ну как плеткой! Да, вещь...

Он любовно погладил мой автомат. Мы поговорили, и я предложил ему занять свободный скрадок между мной и старшим из числа ночевавших у нас магаданцев. Он отошел, снял лыжи и влез в выкопанную в снегу замаскированную ветками ямку. Метрах в семидесяти от него из-под шапки выглядывали темные очки на багровом от снежного загара носу соседа. Они вполголоса обменивались репликами. Внезапно я увидел четырех гусей, тянущих в промежуток между ними. Свистнул, они заметили и, повозившись, затихли.

—Га-а-а-агак... —Четверка наплывала на их траверс, и я видел, как по ходу за ней плыли, медленно перемещаясь над кучками снега и веток, два вороненых ствола, целившихся с двух сторон из укрытия охотников.

 

- 128 -

— Бах-бах! Бах-бах! — Оба сделали по дуплету. Кто стрелял последним, не знаю, но со стороны было видно, что с четвертого выстрела самый последний гусь вдруг стал на крыло и упал совершенно отвесно, чуть миновав линию стрелков. Упал и, пробив тонкую дневную корку наста, совсем ушел под снег. На поверхности едва заметно торчало только одно маховое перо.

—Я!

—Мой!

Оба вскочили на ноги и, забыв о лыжах, кинулись к одиноко торчавшему из снега серому перу. Сразу оказавшись выше пояса в мокром снегу, отчаянно забарахтались, но старик, вспомнив о лыжах, быстро повернул назад, партнер, увидев, что может опоздать, сделал то же. Однако первый, не попадая второпях в крепления и боясь промешкать, вдруг ринулся в снег с одной лыжной палкой в руке, рассчитывая, вероятно, на свои длинные ноги. Встревоженный неожиданным маневром коварного соперника, второй сделал то же самое. Бурно, с размаху прыгнув подальше, оба засели еще основательнее.

Сквозь душивший смех я кричал:

— Бросьте купаться, наденьте лыжи, не будьте детьми! Разберемся, чей гусь!

Бесполезно. Они ничего не слышали и не видели, кроме друг друга и уже не пера, а целого крыла: птица медленно, но верно выбиралась из глубокого колодца. Наконец, гусь выбрался совсем и уселся на кромке снега. Покрутил шеей и отчетливо произнес: гак!

Я понял, что дело принимает серьезный оборот, и, решив выручить, стал сам напяливать лыжи. Но соперники наконец опомнились и, в очередной раз вырвавшись из снежного плена, поспешно налаживали свои скороходы. Я крикнул:

—Торопитесь, он может улететь!

Мне стало ясно, что гуменник был просто контужен и теперь пришел в себя. Однако оба соревнователя уже на лыжах уверенно бежали с двух сторон к неподеленному трофею. Они все ближе и ближе...

Но вдруг, еще раз резко крутнув шеей и издав победоносное «га-гак!», матерый гусак поднялся на крыло!

Охотники были от него в пятнадцати шагах, и я считал, что шансов уйти у гуся нет. Во всяком случае, соперники одновременно затормозили, вскинули ружья, но... чак-чак-чак, ни одного выстрела не последовало: оба в спешке забыли перезарядить свои ружья!

Гуменник, набирая высоту, еще раз крикнул на прощанье и скрылся среди заснеженных лиственниц! Я откровенно хохотал, совершенно не в силах сдержаться. А взрослые мальчишки, которым

 

- 129 -

вместе давно перевалило за сто лет, сконфуженно расходились по своим скрадкам...

Охота подошла к концу. Возвращение в город стало триумфальным. И все было, как всегда: жены бранили за долгое отсутствие и неприлично облупившиеся, неузнаваемые физиономии; репортеры — не охотники — в очередной раз пытались высмеивать недоступную их пониманию благородную первобытную страсть, добрые знакомые, опрокидывая под жареного гуся рюмку, хвалили самоотверженных энтузиастов.

 

СЕМЬЯ

 

По жестким законам того времени мать могла оставаться дома по уходу за ребенком месяц, не больше. Каждый просроченный день грозил потерей северных надбавок, заработанных годами каторжного труда. Мы сбились с ног, разыскивая подходящую няньку, и в конце концов были вынуждены взять соседку, западную украинку, которая работала уборщицей на почте, а потому могла сидеть с ребенком только тютелька в тютельку до прихода матери с работы. Ирина работала корректором в областной типографии и устремлялась домой бегом, лишь бы успеть сменить тетю Клаву. Кончилось тем, что та простудила мальчишку. Арсеньку положили в больницу с двухсторонней пневмонией, но матери оставаться с ним на ночь не разрешили. Врачиха была неумолима.

И случилась беда. Ночью на Магадан обрушился шторм, повалил столбы, порвал провода, больница «осталась без света и тепла. Многих детей заморозили насмерть, а наш сын стал хроником-пневмоником. Врачи советовали увозить на квалифицированное лечение, иначе ребенку гибель.

Спасибо, близкая родственница Ирины, коренная москвичка Вера Владимировна Беленицкая помогла устроить ребенка в Институт педиатрии в Москве, где он с перерывами находился до семи лет! Мать разрывалась между Магаданом и Москвой, брала отпуск, летала ежегодно за свой счет.

В августе шестьдесят второго впервые на Большую Землю отправился и я. С братом Юрием мы все эти годы не встретились ни разу, только переписывались, а тут наметили встречу в Москве. Я летел старым северным путем, через Сусуман, Тикси, Амдерму. Он — из Караганды, где накрепко осел после освобождения в городишке Топар. Велика наша земля, увидеться братьям, заброшенным одному в Заполярье, другому в Среднюю Азию, не удавалось много лет.

Поздним вечером я сидел в квартире Веры Владимировны в

 

- 130 -

Кривом переулке — старом кирпичном доме, которого теперь нет, — там стоит гостиница «Россия».

Звонок! Я выскочил в прихожую. Сквозь мглу семнадцатилетней разлуки до боли родной мелодичный голос за дверью спросил:

—Скажите, пожалуйста, Валерий Юрьевич Янковский здесь остановился?

—Люлька, да, да, это я!

Судорожно поворачивал дверной замок, сдавило горло Перед глазами поплыл побеленный свежим снегом вокзал далекого Пхеньяна 24 января 1946 года, —день его рождения. И такой грустный вид провожавшего меня домой, к семье, брата Я тогда не понял причину этой грусти, узнал только теперь. Оказывается, он готовил со своей корейской подругой побег на Юг, через 38-ю параллель, но не хотел, чтобы я об этом знал, чтобы мне пришлось нести ответственность по одному из самых безнравственных пунктов 58-й статьи УК РСФСР — «знал и не заявил», которую мы. переводчики военных трибуналов, прекрасно изучили...

Наконец я справился с замком, мы сжали друг друга в объятиях. Меня бил озноб, я боялся разрыдаться.

Проговорили до рассвета. Назавтра съездили в санаторий повидаться с трехлетним Арсением, а еще через день вылетели через Симферополь в Ялту, к теплому морю, с которым расстались два десятка лет назад. Побывали в Гурзуфе, Мисхоре, проплыли на «Петре Первом» в Севастополь, вернулись на такси через «Ласточкино гнездо». А после было путешествие через Харьков и Киев к кузине Тане в Новозыбков. Из Чернигова предупредили о приезде телеграммой из текста бессмертных «Двенадцати стульев»: «Дым валит трубы паровоза. Встречайте, Киса, Остап». Нам была устроена торжественная встреча в уютном домике с огромными букетами астр и гладиолусов из собственного сада...

Из Новозыбкова вернулись в Москву и расстались. А через год Юрий по нашей просьбе привез в Магадан четырехлетнего Арсеньку. Но даже в августе Магадан показался ему чересчур суровым, и он возвратился в Казахстан, а оттуда перебрался с женой в более теплую и зеленую, с огромными снежными горами Киргизию, — к чистому прозрачному воздуху. Наши совместные охоты на тигров, медведей, кабанов, дальние походы за пантами на легендарный в Корее Пяктусан остались теперь в почти фантастическом прошлом...

Друзья-корейцы подсказали, что есть возможность вступить в кооператив во Владивостоке Кто-то отказался, уступил свою очередь. Так. довольно неожиданно, мы стали хозяевами современной двухкомнатной квартиры на проспекте Столетия моего родного го-

 

- 131 -

рода. Ирина полетела в Москву, отправила оттуда контейнер с мебелью, забрала из Института педиатрии сына и прилетела с ним в новый дом. Я в Магадане оформил северную пенсию и присоединился к ним; через восемнадцать лет Красный Север, наконец, остался в воспоминании...

Родина! Через 44 года разлуки. Правда, в шестьдесят втором, возвращаясь из Москвы, заглянул сюда инкогнито из Хабаровска, побывал даже на полуострове Янковского, но все это неофициально, как шпион! Теперь мы впервые законно зажили в хорошо обставленной квартире. Стали ездить на море: на Чайку, Седанку, Океанскую. Купались, катались на лодке. После севера казалось, что солнце жжет как через увеличительное стекло, ноги не терпят раскаленного песка Оттаивали. Но очень скоро почувствовали, что моей пенсии и скромного оклада корректора Дальгиза, куда с трудом устроилась Ирина, нам явно не хватает.

И вдруг письмо от Феди Силиткова. Он приехал в отпуск к сестре в село Анучино, приглашает сходить в тайгу за женьшенем. Как не попытать счастья? Добрался автобусом через Уссурийск. В Анучино из-за заборов выглядывали кроны деревьев, усыпанные желтой приморской сливой и мелким красным ранетом. Я вошел в калитку и угодил в объятия Федора. Он. сестра с мужем и родственники сидели за длинным столом под сенью садовых деревьев. Стол ломился от бордовых помидоров, свежих, прямо с огорода, огурцов, перца, жареных кур, свинины и, конечно, деревенского самогона.

Когда Федор шагал навстречу, я заметил, что он прихрамывает сильнее прежнего. Оказалось, ходил за грибами, разбередил старую рану под коленом — след былой маньчжурской встречи с тигром. Он сокрушался:

— Понимаешь, такого белого гриба уже век не видел, шагаю с корзинами дальше да дальше. Растер, сейчас мочи нет шагать. Не смогу пойти с тобой за корнем. Да ты не тушуйся, завтра сведу к знакомому корневщику, заберет тебя с собой. Он как раз собирается. У него свое зимовье в верховьях Даубихэ...

Петр Битинеков поздоровался холодно, осматривал горожанина хмуро, подозрительно. Но, выслушав Силиткова, кивнул.

—Лады. Завтра мы с сыном Сашкой трогаемся с базы первым лесовозом. Только он в кабину более двух не берет. Поедете со следующим. Спросите водителя — где Петро Битинеков выходит. Я там на дороге метку оставлю. Дальше по старой лесовозной дороге. Коли охотник, найдете у речки наше зимовье. Его после дождей просушить надо, дым, небось, увидите. Ден на десяток едем, так что прихватите харчей: хлеба, масла постного, крупы, консервов. Рыба будет, у меня там сетки стоят. Удочки тоже берем...

Давно заброшенная, заросшая кустарником и побегами колючей

 

- 132 -

аралии тропа вывела на берег таежной речки Эльдагоу. Где-то здесь у друга Арсеньева Дерсу тигр отнял убитого им пантача. Сквозь опущенные к воде ветки черемухи замечаю маленькую рубленую избушку. Из трубы вьется голубой дымок. На площадке перед зимовьем сбрасываю свой увесистый рюкзак. Вокруг — травы выше человеческого роста.

На костре перед зимовьем варим ужин, кипятим чай. Ложимся на узких нарах валетом. Чуть свет, Петр Афанасьевич вытягивает из-под нар кусок сухой коры чозении, чиркает спичкой — и сразу костер. Петр ведет нас вниз по течению. Здесь, подмытая высокой водой, поперек реки упала длинная лесина, она вся мокрая от брызг, дрожит под напором воды. Петр переходит первым и кричит: «Может, лучше ползком?» И смеется. Нет, я вам такого удовольствия не доставлю. Медленно, полубоком, балансируя, перехожу. Вырезаю себе легкую полутораметровую палку, это обязательный спутник каждого корневщика, ею он раздвигает траву и кусты в поисках знаменитого таинственного растения.

Шагаем, шагаем с кручи и опять на кручу. Перелезаем через упавшие стволы, а то проползаем под ними. Скользя по камням, переходим ключи. А глаза все время ищут красную головку. Но в лесу темно, вечный сумрак летом. В напряжении проходят час за часом, силы падают, хочется сесть, закрыть глаза... Беру в рот целую гроздь лимонника, жую. Сводит скулы, но через минуту-другую ощущаю прилив сил и — удивительно — утомление куда-то уплывает, глаза обретают зоркость.

После утомительного дня возвращаемся к избушке. Смеркается. Перед зимовьем весело и уютно расцветает оранжевое пламя костра. В расставленную сеть за ночь попал небольшой таймень, несколько ленков, сейчас они варятся с картошкой и лавровым листом. Рядом чай с лозой лимонника. Целая гамма запахов плывет в вечернем воздухе. Едим молча, все голодны. Потом Петр достает пачку махорки, кусочек газеты, скручивает цигарку, прикуривает от головешки. Вспоминает, как брат, лесник, впервые повел его на корневку, как, когда совсем отчаялись и сели отдохнуть, брат, сидя на колоде, отвел машинально куст, а за ним — один к одному — четыре красавца! Вот и «заболел» он с тех пор, ни одного сезона не пропускает.

Догорает костер. Качаются над головой в темном небе стройные пальмы — чозении, закрывая верхушками то одну звезду, то другую. Легкий ветер несет ночные запахи трав и невидимых цветов, как прикосновение далекой юности. Журчит по камням Эльдагоу...

Пошел уже четвертый день утомительных поисков. Каждый осеменившийся красными ягодками пион заставляет учащенно биться сердце, но увы, это только пион. Я хоть и впервые на такой охоте, но женьшень знаю с детства, помню, как, держась за руки, стояли с

 

- 133 -

братишкой Арсением на отцовской плантации полвека назад. Отлично помню — как он выглядит. И, мне кажется, вижу гольдов, тазов, китайцев и корейцев, которые и тогда бродили по этим сопкам в поисках легендарного корня. Если бы эти великаны дубы и Кедры могли рассказать то, что они видели на своем веку! О пантах и женьшене, о хунхузах и тиграх, о том, как эти ценности переходили из рук в руки и, политые кровью, плыли через моря в палаты могущественных мандаринов. Дорог соболь, дорог хвост изюбра, дорог для бесплодных жен и наложниц выпороток оленихи — лутай, но панты и женьшень дороже золота!

Четвертые сутки бьется мысль: найти, найти, увидеть бы этот сказочный легендарный огонек. Это как тик, как приближающаяся нервная болезнь. Мы забираем немного влево, и вдруг шагах в пяти-шести на меня глянул какой-то яркий глазок. В два прыжка я возле него. Опускаюсь ниже и ниже, и глазам не верю—он! Сдавленным, чужим голосом кричу: — «Панцуй»!

Через кусты ко мне бросается Петр. Оглядел и подал руку. — Поздравляю. Правда четырехсучковый, но для начала неплохо! А я не могу прийти в себя от восторга. Сели, закурили, подбежал Сашка. Раньше женьшень выкапывали только оленьим рогом, теперь кто как. Петр роет длинным самодельным ножом.

В этот день горный дух Сансин был к нам милостив. К вечеру в нашей «шкатулке» из коры кедра лежало во мху тринадцать небольших корешков. Уже недалеко оставалось до старой лесовозной дороги, ведущей к зимовью. Я немного задержался, рассматривая старую медвежью берлогу в дупле сломанного бурей тополя. Мои компаньоны миновали огромный, упавший много лет назад ствол старой липы. Я повел глазами вдоль мертвого великана, и вдруг из-за него глянула огненно-красная головка. Пион? Уж больно велика. Прыгнул к липе и обомлел: на маленькой полянке во всем великолепии стоял пятисучковый красавец женьшень! Сколько десятков лет он прожил тут? И сколько раз огромный ствол липы загораживал его от зорких глаз лесных паломников? А может, он спал годами, поврежденный при падении дерева, и только в этом году вновь пробился к солнцу? Старый таза, гольд или кореец сказал бы: «Горный дух Сансин смилостивился в этот день к новичку, это он выдал ему корень»...

Петр стоял с минуту молча, сказал только одно слово: «Генерал!» И я почувствовал, что сегодня обрел авторитет равноправного корневщика...

Три года во Владивостоке пролетели, как сон. Правда, успели побывать в гостях у Елены Фридольфовны Васюкевич, 84-летней дочки легендарного капитана — вольного шкипера Гека, который

 

- 134 -

вместе с дедом осваивал «наш» полуостров. Тетя Лена назвала меня по-прежнему, по-детски—Люкой. Встретились с ее сыновьями, друзьями детства, Клавдием, Юлием, Георгием, теперь капитанами дальнего плавания. И услышали рассказ о том, как власти изгнали всех из родного дома — бухты имени их деда — капитана Гека. Как несколько лет ссыльнопоселенцами скитались в приморской тайге.

Во Владивостоке я разыскал родственницу Елену Львовну, урожденную Вахович. Ее братья Володя и Степан в 22-м бежали с нами в Корею. Позднее Степан уехал во Вьетнам. Его роман с местной красавицей закончился трагически: в одну из ночей их вместе с бамбуковым бунгало заживо сжег ревнивый соперник. Володя плавал механиком на английском судне, которое в войну потопила немецкая подводная лодка.

Через Елену Львовну подружились со старожилами Владивостока Надеждой Федоровной и Игорем Александровичем Строгими. Съездили вместе на Сидеми в бывшее отцовское имение, где от нашего дома-замка остался один фундамент. Побывали за перевалом на пляже бухты Табунной. И здесь люди и годы не пощадили памятников детства: от двух дач сохранились лишь каменные ступеньки, по которым когда-ло спускались к речке. Не стало ни кровных лошадей, ни плантации женьшеня, и только пасущиеся среди зеленых рощ стада пестрых оленей напоминали о тех, кто создавал, холил и берег этот прекрасный полуостров на берегу залива Петра Великого.

Посетил ученого секретаря Приморского филиала географического общества, в прошлом — Общества изучения Приамурского края, в котором мои деды, Янковский и Шевелев, значатся в числе первых его основателей. Теперь, спустя десятилетия, я — внук — был принят действительным членом этого общества. В общем стал приживаться. По совету Ирины послал материал о защите фазанов Приморья в журнал «Охота и охотничье хозяйство» и впервые был напечатан в центральной прессе. Оказалось, главный редактор — Олег Кириллович Гусев, орнитолог, давно знаком с работами деда, книгой отца. Это был первый шаг в журналистике.

Наладилась переписка с заграницей: с братом Арсением, сестрами, первой женой Ирмой, — с Америкой, Канадой, Австралией, Европой и даже далеким островом Таити, где оказалась подруга юности поэтесса Лариса Андерсен. Старый друг, писатель, швед Стен Бергман прислал свою книгу о Корее, где рассказывает о нашей совместной охоте, о нашей семье. Жизнь начала налаживаться, но случилось непредвиденное: влажный приморский климат резко обострил хроническую пневмонию сына. Лечащий врач заявила: «Хотите сохранить ребенка, переезжайте в умеренный климат средней полосы России...»

За эти годы мы разыскали троюродных сестер, урожденных Ян-

 

- 135 -

ковских, в Ленинграде, Подольске, Москве. Узнав о беде, все приглашали к себе. Московская кузина Аня с мужем предложили прописать на их зимней даче в Подмосковье. Но власти в прописке отказали. После долгих мытарств родственники родственников нашли во Владимире семью моряка, готовую обменять на нашу вполне современную по советским понятиям квартиру во Владивостоке комнату в коммуналке, в блочном, построенном немецкими военнопленными домике возле Владимирского тракторного завода—комнату, куда солнце заглядывало всего на несколько дней в году. И — три семьи на кухне, одиннадцать человек в очереди в ванную и туалет... Так началась жизнь в этом древнем городе.

Хотя я начал печататься в журналах — «Охоте», «Вокруг света», «Уральском следопыте», а Ирина пошла на грошовый оклад кассиром в ЖЭУ, эти годы семья жила, мягко выражаясь, очень скромно. Существенно выручали посылки от Арсения из США и Ирмы из Канады. Сын пошел в третий класс.

И вдруг новость: муж кузины Ани, «дед» Арон Резников, когда-то учился на рабфаке у профессора Реформатского, а тот сейчас женат на моей знакомой из Шанхая Наталии Ильиной. Сказали, что узнав обо мне, Наталия ахнула, думала, меня давно нет в живых. Я помнил ее статной двадцатилетней девушкой, гостьей моей тетки, московской актрисы в прошлом, Катерины Ивановны Бринер, на их даче в Корее. Потом в Харбине. Позднее Наташа с мамой и младшей сестрой Ольгой, по-домашнему Гулей, переехала в Шанхай. Там Гуля вышла за француза, уехала в Индокитай, а Наташа в 1947-м с очередной группой репатриантов вернулась в Россию. Способная, энергичная, сумела закончить Литературный институт написала книгу «Возвращение», стала членом Союза писателей СССР.

Наталия Иосифовна встретила меня сердечно: «Слушай, скажи, как сестре: денег нужно?» Я был очень тронут, но, конечно, отка-зался. Когда же Реформатские узнали, что я с семьей поселился во Владимире и понемножку пишу, в один голос заявили, что там живет их друг писатель Сергей Никитин, который тоже учился у профессора. И милейший Александр Александрович сказал: «Мадам, напиши Сереже, он добрый человек, должен помочь». Узнав что я охотник, тут же нарисовал мне «карту» охотничьих угодий за Клязьмой — «Долгую лужу», где позднее я не раз проводил открытие осенней охоты.

Сергей Константинович Никитин проявил большое внимание Устроил вечер во Владимирской писательской организации, где я прочел свой очерк «Как я искал корень жизни», позднее опубликованный в журнале «Вокруг света». Помог Ирине устроиться в редакцию газеты «Призыв», о чем мы раньше не могли мечтать.

 

- 136 -

Содействовал выходу моего первого сборника в Верхне-Волжском издательстве.

Под новый, 1970 год всех жильцов нашей коммуналки выселили, затеяли среди зимы капитальный ремонт. Во Владимире мы переселялись пять раз и четырежды в старых домах встречали полчища клопов! Изучили методы борьбы с ними во всех тонкостях. Такого не было даже в наших зековских бараках.

Вскоре по приезде во Владимир мне удалось встать на очередь во вновь организуемом кооперативе горисполкома. И вдруг вызов на организационное собрание. В правление избрали трех женщин, четвертый — инвалид. Кого еще? Нужен дееспособный мужчина. Я поднял руку: с кооперативными делами знаком по Владивостоку. Проголосовали. И вдруг — избирают председателем! Отступать было поздно. Я взвалил на себя эту трудную, кляузную обузу, которую тащил семь лет: строил, обустраивал, потерял покой и сон. Но нашлись злопыхатели, пытались обвинить во взяточничестве, приписках, злоупотреблениях. Состряпали материал, передали в ОБХСС. Пошли вызовы, разбирательства. Из председателей ушел. Наконец получил вторую в жизни справку о реабилитации, но на просьбу вернуться на эту должность напомнил собранию слова атамана разбойников из романа К. Толстого «Князь Серебряный»: «Нет, братцы, сколь порванную веревку не вяжи, а все узел будет»...

Ирина в своей корректорской получила предложение купить маленький садик. Он оказался в двадцати минутах ходьбы от нашего нового дома, и мне пришла мысль попробовать развести там женьшень. Списался с другом во Владивостоке, полетел. Мы заехали в старинное село Бельцово на Уссури. Неделю проходили впустую. На восьмой день я нашел утонувший во мху большой изюбриный рог. Подвязал его за спину и решил: теперь найдем.

Переночевали в тайге в заброшенном домике пасечника, решили возвращаться горами в Бельцово. За восемь дней глаза устали искать красную головку. Я спускался медленно, раздвигая палкой траву и кусты. Заросшая лесовозная тропа разделилась на две, какой путь избрать? Глянул влево, и вдруг за темным стволом старой липы, как-то устало опустивший на длинной стрелке кровавую голову,—он! Я выдохнул: —«Панцуй! Федор Васильевич!»

— Но?! Иду, иду! — Грузный Балясников ломился сквозь кусты.

Он взял мой рог, опустился на колени, стал копать. А я начал кружить. Вдруг где-то есть еще? Должен же этот дед иметь потомство. Заметил цепочку лунок: недавно здесь прокосолапил медведь. По старой привычке двинулся по следу и... увидел кривой стебель трехсучкового женьшеня. Мишка наступил на него, надломил, но «панцуй» отдышался, встал, хотя и остался кривым. Теперь мы оба начали кружить и к вечеру сложили в короб из коры кедра одиннадцать растений. Назавтра вернулись, шарили полдня, но увы.

 

- 137 -

На склоне к Уссури я нашел лишь череп задавленного тигром бычка.

Вернулись во Владивосток, корешки поделили. Часть сдали, часть оставили себе. Потом отправились в Сучанскую долину к патриарху-женьшеневоду Елизарову. Купили у него семена и рассаду. В начале сентября я уже был дома. Как член правления ЖСК я выбрал трехкомнатную квартиру на втором этаже с выходом через окно на одноэтажную пристройку, крышу почты. Соорудил там длинный ящик, заполнил песком и лесной землей, посадил женьшень. Часть разместил в саду. Тот, что на крыше почты, просуществовал семь лет, до тех пор, пока в связи с не совсем удачной женитьбой сына пришлось перебираться в другую, уже двухкомнатную квартиру.

Я давно мечтал показать брату его родину — Сидеми, полуостров Янковского. Хорошо запомнился день, когда Юра появился на свет. Помню, нам с Арсением велели идти гулять, но мы вернулись и в ожидании этого события сидели в бабушкиной гостиной на первом этаже, когда вдруг в пролете широкой лестницы сверху послышался какой-то странный звук. Дотошный шестилетний Арсений поднял голову, прислушался и, округлив глаза, прошептал:

— Слышите? Там кто-то «Шарабан» поет! — Была в те годы такая модная песенка: «Ах шарабан мой, шарабан, не будет денег, возьму продам...» Однако оказалось, что это подал голос наш новый братишка, Юрий Юрьевич, — Люля.

В сентябре 1922 года, когда мы плыли в Корею, Люльке еще не было трех лет, но он ни за что не хотел спускаться в каюту и храбро стоял на капитанском мостике нашего ледокольного катера «Признак», держась ручонками за парапет. Над ограждением возвышалась только макушка красной с белыми помпонами шапки.

У корейской границы нас прихватил сильный шторм. «Признак» валяло из стороны в сторону, развить ход мешали идущие на буксире, груженные всяким скарбом и коровами две двухсоттонные баржи. Брызги бьющей в левый борт зеленоватой волны время от времени окатывали даже высокий мостик.

Мальчика укачало, но он все крепился. И только, когда стошнило, повернулся и в недоумении сказал: «Мама, я кашляю!..»

В августе 1977 года мы, сговорившись по телефону, съехались во Владивосток. Остановились у старшего внука легендарного капитана Гека, Клавдия Николаевича Васюкевича. Наши деды вместе осваивали полуостров, мы, внуки, росли бок о бок. Их было четверо: Клавдий, Евгений, Юлий, Георгий. Но Женю, с которым мы сдавали экзамены за первый класс владивостокской гимназии, в 1937-м прибрало с концом НКВД, а в 1974-м на Камчатке внезапно

 

- 138 -

от инфаркта скончался капитан дальнего плавания красавец Юлий.

В то памятное путешествие на полуостров отправились втроем: Клавдий, Юрий и я. Рейсовый катер Владивосток-Славянка высадил нас у Причала бухты Гека, и мы с Клавдием были ошеломлены: первая постройка на этой земле, простоявшая сто лет, — экзотический островерхий домик вольного шкипера, — исчез. Снесен. А на его месте вырос неуклюжий кубик сельсовета. Как будто для него не нашлось иного места на берегу этой гавани. Бесхозяйственные хозяева научились только разрушать. Я невольно вспомнил историю, услышанную от покойного Юлия. Он приехал проведать старое гнездо, откуда их изгнали во время коллективизации, и видит — двое подвыпивших экскурсантов крушат топором семейную реликвию, гребной вельбот, на котором их дед еще с ручным гарпуном охотился на китов. Юлий подошел:

— Что вы делаете, товарищи! Зачем рушите памятник истории? Кто вы?

Варвары не поняли вопроса.

— А чего? Вот наколем дров, разведем костер, будем чай варить. Кто тут жил, знаешь? Помещик, народ грабил. А мы по лозунгу: грабь награбленное! И не суй свой нос в чужие дела. А кто мы? Прокурор и судья, пойди, пожалуйся, ха-ха-ха...

На берегу бухты Гека стояли дачи наших родственников по бабушке, владивостокских коммерсантов Бринеров. Новые хозяева разрушили не только замок Янковского и дом Гека, но и склеп Юлия Ивановича Бринера, построенный в стиле римского колизея. Крыша для него, из цветного стекла, была доставлена из Италии.

Надругались и над этой усыпальницей; гранитных стен и колонн, правда, сломать не сумели, но цветную крышу разбили, склеп превратили в уборную, а свинцовые гробы с прахом старика Бринера (деда известного американского артиста Юла Бринера), его супруги и зятя выбросили в овраг. Говорят, ночью их тайно перезахоронили корейцы, чтущие память усопших...

Клаша и Юра остались ждать у дороги, в тени огромных дубов, которые, конечно, помнят прежних хозяев, а я зашел в контору оленесовхоза. Представился директору, спросил разрешения обойти вокруг весь полуостров. К удивлению, он проявил внимание, даже предложил машину.

—Нет, мы хотим обойти пешком. Дайте только записку к егерю в Длинной пади, чтобы пустил переночевать.

Сначала я привел Юрия к месту, где он родился. Но там остался лишь сложенный из гранитных глыб фундамент. Три старика присели на нагретые солнцем камни. Я измерил шагами площадь бывшего дома, который как живой стоял перед глазами. И вышло, что только нижний этаж занимал семьсот квадратных метров. А их бы

 

- 139 -

ло два, плюс, частично, третий, не считая башни. Недаром там насчитывалось более тридцати комнат, а после нашего отъезда жило восемнадцать семей рабочих совхоза...

Посидели, взвалили рюкзаки с продуктами, одолели перевал в бухту Табунную, где когда-то стояли две дачи. Пообедали у костра, выкупались в море, передохнули на прекрасном песчаном пляже. Дальше южным берегом миновали отгороженную дугообразной косой бухту Миноносок, повернули на север и лесом, поздней ночью, достигли Длинной пади. Егерь испугался пускать, но, ознакомившись с запиской, устроил нас в старом нежилом домике. Утром осмотрели развалины бывшей усадьбы второго брата отца — красивого доброго дяди Яна, переселившегося в восемнадцатом году отсюда на мыс Гамова. От развалин тронулись обратно по северному берегу этой земли предков, теперь вдоль Лебяжьей лагуны и естественного канала, отделяющих полуостров от материка.

Старая дорога, по которой мы в детстве ездили в гости в Длинную падь на экипажах и верхом, почти не изменилась. Как, к счастью, и окружающая ее природа. Свежим росистым утром мы шагали в тени могучих дубов, ясеней, кленов, маньчжурского ореха, источающего неповторимый аромат бархатного дерева. Миновали поляны с высокими некошеными травами, заросли высоких папоротников. Повстречали стада пятнистых оленей. Тех, что наш дед встретил на этом полуострове сто лет назад и сохранил для потомков. Это сейчас единственно зримый след его трудов.

Нет разномастных косяков скаковых и рысистых лошадей, нет плантации женьшеня, нет векового сада, любимого его детища. Нет ухоженных дорог и аллей. Многого не сохранилось. Оставшееся запущено, все неузнаваемо изменилось. Не стало на этой земле хозяйского глаза, души...

Да что говорить: в хозяйстве отца не было электростанции, но все отдаленные уголки полуострова были связаны с хутором полевыми телефонами на мощных аккумуляторах. А теперь, при наличии станции, нет ни одного телефона.

Наконец, мы в устье канала, что соединяет Лебяжью лагуну с бухтой Гека. Здесь в моем детстве через канал вел капитальный мост, а на склоне к нему, в лесу, были замаскированы окопчики, в которых в тревожные дни дежурила охрана полуострова для отражения нападений хунхузов и бандитов. Сидел когда-то в одном из них с коротким японским карабином и я, играя в войну...

С вечерним катером мы возвратились во Владивосток.

А как результат нашего похода на Сидеми родилась новая легенда: братья Янковские приезжали не просто погулять. Как же, они искали или проверяли зарытый дедом или отцом клад!

 

- 140 -

Уже много лет я вынашивал документальную повесть о нашем деде, читал его работы, знал жизнь после каторги, но не хватало начала: его участия в Польском восстании, после которого собственно началась эпопея Янковских на Дальнем Востоке. Искал эти следы несколько лет и наконец получил ответ из Государственного архива Литвы. Поехал в Вильнюс. И там мне выдали для ознакомления в читальном зале документ 110-летней давности: «Дело» шести студентов-дворян, осужденных за «мятеж» 1863 года.

Затаив дыхание, листал я пожелтевшую, прошнурованную и опечатанную рукописную папку, содержащую 126 пронумерованных страниц. Протоколы допросов, донесения сексотов, справки. Протоколы разделены на две половины. На одной следователь задавал вопросы, на второй «государственный преступник» на них отвечал. Увидел аккуратный острый почерк деда, узнал о его участии в нападении на казначейство для захвата золота, которым намеревались рассчитаться за оружие, заказанное в Англии; столкновении отряда повстанцев-студентов с регулярной частью, разгроме, аресте, тюрьме, этапе в Сибирь. Прощании с матерью.

Позднее получил перевод с польского книги его друга по каторге, профессора Бенедикта Дыбовского «По Сибири и Камчатке», где тот описал их совместное путешествие на самодельной лодке «Надежда» из Забайкалья на Дальний Восток. Так удалось выстроить эту документальную повесть, опубликовать которую я считал долгом своей жизни, памятником делам нашего легендарного деда. А через семь лет в «Современнике» была издана книга «Потомки Нэнуни», куда вошли доработанная повесть и семнадцать рассказов.

Мои заграничные родные и близкие в начале семидесятых начали приглашать в гости. Первым прислал официальное приглашение из Ванкувера сын Сергей. Я загорелся, подал в ОВИР все немыслимо подробные простыни-анкеты, где, между прочим, был и такой «важный» вопрос: «Где похоронены ваши родители?..» Сдал дюжину особых фотографий, внес в банк десять процентов стоимости выездной визы, что, как мне известно, не практикуется ни в одной стране мира (помнится, за въезд в Японию в свое время брали 4 иены). Ждал полгода и... получил отказ. Без объяснения причин.

В течение последующих пятнадцати лет было несколько приглашений, заверенных в генконсульствах СССР в США и Канаде. Снова получал отказы и писал, писал, писал: Брежневу, Косыгину, Воротникову — после его поездки в Канаду и обещания помочь встрече между членами разлученных семей. Меня приглашали в паспортный отдел и вежливо говорили: «Мы считаем, ехать вам незачем». На вопрос о причинах разводили руками, пожимали плечами. Правда, два полковника были более конкретны. Один заявил, что не ре-

 

- 141 -

комендует ехать в Канаду потому, что сейчас неспокойно в Ольстере, в Ирландии. На мой вопрос, имеет ли он четкое представление о географии, вспыхнул и дал понять, что аудиенция окончена. Второй недвусмысленно сказал: «Не забывайте о своем прошлом!» А когда я спросил: «Разве постановление Военной коллегии Верховного Суда СССР о моей полной реабилитации для вас уже не имеет значения?» — он нажал на кнопку, вызвал помощника и в его присутствии продолжил «сказку про белого бычка»...

По горькому опыту я знал, что все эти бездоказательные отказы еще не значат, что все потеряно безвозвратно: своей реабилитации и компенсации за конфискованное имущество я добивался годами. Но, честно говоря, на пятнадцатый год этой мороки устал. И хлопоты прекратил.

Родственники не оставляли нас своим теплом и вниманием. К нам во Владимир приезжал повидаться сын моего кузена Глеба — Вова Шевелев с очаровательной женой Икой (Ириной, русской, рожденной в Америке), с сынишкой Николкой, в пять лет уже болтавшим по-русски. Позднее приехал сам Глеб, с которым прошла наша юность в Корее, и его жена Нюся, дочь известных в Маньчжурии купцов Ганиных, дальняя родственница Зоя Бринер, которую я знал девчонкой.

Глеб уговаривал нас уехать в Америку всей семьей насовсем. Обещал безвозмездно свою дачу на Русской речке, в сотне километров от Сан-Франциско, рядом с домом моей сестры поэтессы Виктории Янковской. Сказал, что они с Арсением помогут нам встать на ноги в Калифорнии. Однако нам казалось, что мы уже слишком стары, чтобы начинать новую жизнь. А вскоре умер несколько лет тяжело болевший брат Арсений, а через год — Глеб. Но эти визиты и переписка немало настораживали цензуру и КГБ. После отъезда родственников на улице напротив нашего дома едва ли не всю ночь дежурила оборудованная переговорным устройством черная машина...

Миллионы людей родятся, живут и умирают в своих постелях или по крайней мере в своей стране. На них не обращают внимания спецслужбы, не заведены досье, их не называют врагами народа, не подозревают в шпионаже, их телефоны не прослушиваются, письма не цензуруются. Это благополучная часть человечества, которых, несомненно, громадное большинство. Нашей семье и мне лично судьба уготовила иную участь. Сначала вынудила покинуть родину, плохо или хорошо, но жить за границей, а потом — «вернуться» в Россию.

В Корее, где семья прожила без малого четверть века, хозяевами положения были оккупировавшие ее еще в 1910 году японцы. Они же в 1931 захватили Маньчжурию, где со времен строительства КВЖД, а потом после массовой волны российских беженцев насчи-

 

- 142 -

тывались десятки тысяч белоэмигрантов. В Корее русских осело гораздо меньше, они были как на ладони. И хотя отношение к ним корейцев и японцев было вполне благожелательным, полиция и жандармерия постоянно держали их под прицелом, вернее «под рентгеном». Как же, хоть и белые, но русские! Кто их знает, не поддерживают ли связи с разведкой СССР?

Казалось, наша семья на особом счету. К нам в Новину заглядывали высокие чиновники, даже сам генерал-губернатор Кореи, наместник японского императора генерал Кайсо. Они поощряли хозяйственную деятельность, наше увлечение охотой, тем более, что мы защищали население от зверья — кабанов и хищников. В нашем доме было много зарегистрированного огнестрельного оружия, в том числе нарезного, даже пистолетов. И тем не менее я дважды подвергался аресту по подозрению в тайной работе на советскую разведку.

В первый раз еще юнцом. Я возил из Новины на продажу в маньчжурский город Гирин панты пятнистого оленя. Продал, купил дойную корову, отправил домой в товарном вагоне, а сам возвращался пассажирским. Мы недавно завели первый автомобиль, я очень интересовался техникой, а потому, увидев на станции Дуньхва целый состав накрытых брезентом иностранных машин (Япония тогда своих хороших не имела), вышел из вагона и прошелся вдоль состава с голубыми автомобилями. Хотел купить на перроне молока, но его не оказалось, и я вернулся в вагон.

К вечеру поезд прибыл на пограничную станцию Тумынь, где стоял около получаса для таможенного досмотра. Я спокойно поглядывал в окна, когда в проходе появились два жандарма в форме, при шашках и пистолетах, подошли и предложили снять с полки чемодан. Открывать не стали, велели следовать за ними. Мы миновали перрон, вокзал и двинулись в темноту подслеповатого поселка. Я ждал, сейчас зайдем в какой-то освещенный дом, участок, меня о чем-то спросят, но мы все шли и шли в темноту. И зародилось подозрение: не переодетые ли в форму бандиты, проведав, что я продал за хорошие деньги панты, ведут меня под видом жандармов куда-то в свою берлогу? С каждым шагом подозрение нарастало, нападения и похищение людей не были редкостью в довоенной Маньчжурии.

Я нащупал в кармане маленький браунинг, с которым постоянно путешествовал в Маньчжу-Го, и решил: если через минуту не увижу освещенного дома, уложу обоих и кинусь назад на станцию! В самый критический момент впереди сверкнул электрический свет, и я понял, — это в самом деле жандармерия. Вряд ли мои конвоиры понимали, что мы все были на грани катастрофы.

Сидевший в небольшой дежурке суровый офицер сразу пошел в атаку:

 

- 143 -

— Оружие?! Давайте сюда! — Взял мой браунинг, проверил, зашипел:

— Почему заряжен, для чего?

— На всякий случай, от хунхузов, вот разрешение на право ношения, выданное японской полицией в городе Сейсине.

Он вынул свой маузер, положил на стол стволом ко мне и начал допрос:

— Зачем выходил в Дуньхва, осматривал, записывал характеристики военных машин? Где записная книжка советского шпиона?..—Орал истерично. Был момент, когда я подумал: сейчас выпалит. Скажет, что оказал сопротивление...

Собрав все самообладание, я произнес, как мог, спокойно:

— Позвоните в сейсинскую жандармерию, мы двенадцать лет живем в этом городе; вам скажут — какой я шпион.

Сначала он буркнул «не ваше дело», но потом, оставив охрану, ушел в соседнюю комнату и долго разговаривал с кем-то по телефону. До меня долетали лишь отдельные фразы, но я понял, что он говорит с Сейсином. И вот, вернувшись, криво ухмыльнулся, но нашел в себе мужество извиниться:

— Сожалею, кажется, ошибка. Однако ваш поезд давно ушел. Придется отдыхать по-солдатски у нас в дежурке. А утром мальчик-бой отнесет ваш чемодан к следующему экспрессу...

Второй случай был серьезнее. Случилось это уже в 1944-м, когда Япония воевала на четыре фронта: с Китаем, США, Англией и Голландией. Положение было напряженным. А я в это время строил свой «Тигровый хутор» возле станции Мейгецко в Маньчжурии, где намеревался поселиться с молодой женой, которая еще оставалась в Корее.

Я ездил по делам в губернский город Канко, откуда пригласил к себе на стройку старого знакомого — Павла Калистратовича Потапова. В Канко же побывал на свадьбе сотрудника ЯВМ — японской военной миссии. Там, в ресторане, случилась драка, в которой русские ребята выбили глаз японскому военнослужащему. Я в драке не участвовал, выходил в это время из зала, но инциденту была придана политическая окраска, власти искали виновного. Однако сотрудников ЯВМ полиция и жандармерия брать не решались, а тут вдруг подвернулся нейтральный «свидетель».

На станции Мейгецко меня вызвали в полицию. Как на грех, знакомого, симпатизирующего мне начальника-японца сменил на этом посту бывший жандарм, настоящий цепной пес, кореец Пак-Араи. В те годы ярые службисты охотно брали японские фамилии, такие пытались выслужиться как могли. И Араи дал команду меня арестовать. А попутно ни в чем не повинного Калистратыча.

На допросе я заявил, что во время драки отсутствовал, никакой ясности в следствие внести не могу. Араи рассвирепел, велел нас

 

- 144 -

«скрутить». Это жестокий прием. Его служки ворвались в камеру, уложили на пол, завели руки за спину. Защелкнули, казалось, врезавшиеся до кости наручники, связали ноги, загнули их к спине и пропустили веревку вокруг шеи. Так, что если связанный станет расправлять затекшие ноги, он сам себя начинает душить... Мы сидели в соседних камерах, и я услышал:

— Валерий Юрьевич, прощайте, помираю!

Я прохрипел:

— Крепитесь, Калистратыч, это недоразумение, выяснится, отпустят. Подкатитесь к стенке, упритесь в нее ногами, так легче!

На допросе продержали всю ночь. Я потребовал, чтобы развязали моего попутчика, который вовсе ни при чем, чтобы сняли наручники, дали сигарету. Исполнили, но перекрестный допрос самого Араи и двоих чиновников из Канко длился до утра. Смысл заключался в том, что я скрываю друзей из ЯВМ, работающих на советскую разведку.

Пугали пыткой залить воду — кладут на спину и вливают из чайника воду через рот или нос до тех пор, пока живот не раздуется, как бочка. Тогда на него давят, и из человека брызжет фонтан! Бывает, что в воду добавляют перец. И повторяют процедуру несколько раз, до потери сознания.

Принесли ведро воды и чайник. Араи спросил:

— Что, не боитесь? А?

Я ответил:

— Боюсь напрасно, без вины, потерять здоровье.

Наконец они поняли свою ошибку, отпустили и больше не вызывали, но Араи извинения не принес. А запястья много дней казались онемевшими.

Прошел год. Началась война с Японией. Я, переводчик Особого отдела, проходил по двору бывшей японской военной миссии в Канко, где разместилась армейская контрразведка СМЕРШ. И вдруг в открытые настежь ворота вошел высокий кореец в национальном бежевого цвета халате с бантом, в широкополой соломенной шляпе. Загорелое продолговатое лицо было мне знакомо. А визитер низко, заискивающе поклонился, снял шляпу, и... я узнал в нем Пака-Араи. Он белозубо улыбнулся, делая вид, что ужасно рад нашей встрече. Видимо, хотел предложить свои услуги новым хозяевам, но никак не ожидал такой роковой встречи. А во мне боролись два чувства: прогнать или посадить, отомстить!?

Но старый волк, конечно, понял мое состояние. Он сделал вид, что идет к скамейке возле ворот, и в следующее мгновение растворился, как привидение...

Это был битый жандарм. Его искали по всему городу, но Пак-Араи исчез бесследно. Думаю, сумел ускользнуть в Южную Корею.

 

- 145 -

А еще через год мне, обвиненному военным трибуналом 40-й дивизии нашей 25-й армии в «оказании помощи международной буржуазии» — Японии, надели стальные наручники мои же сослуживцы из СМЕРШа...

Летом 1922 года, незадолго до нашего бегства в Корею, я, беззаботный мальчишка, возвращался с рыбалки. За перевалом, на склоне, из калитки, ведущей в олений парк, появилась колоритная фигура нашей тетки Анны, тети Гали, о которой я довольно подробно рассказывал в своей повести "Нэнуни-Четырехглазый". В просторной оранжевой блузе, черных шароварах, с платком на голове тетка поджидала меня на обочине гладкого шоссе.

Анна Михайловна Янковская, единственная убежденная большевичка в нашей семье, участница революции 1905 года, бежала в Японию. А вернувшись после царской амнистии, вышла замуж за сына ссыльного поляка и родной сестры нашей бабушки из Иркутска — Виктора Пиотровского. При помощи нашего отца в Озерной пади был построен отдельный двухэтажный домик, где Галя и Виктор растили осиротевших детей старшей сестры Елизаветы Михайловны. Эта усадьба так и называлась—"Галкино гнездо". Отец семерых детей, обрусевший американец Василий Васильевич Пауэрс, выпивоха, воспитанием ребят не занимался, вся тяжесть легла на плечи тети Гали.

Мы, дети, часто встречались, бывали друг у друга в гостях, бегали по лесу, играли в индейцев. Анна Михайловна воспитывала своих приемышей, разумеется, в строго революционном духе. И сейчас, дождавшись меня, она без всякой подготовки потребовала, чтобы я не ехал с родителями в Корею, а остался у нее. Что ждет всех нас в Корее, еще неизвестно, а здесь с приходом красных наступит самая справедливая на земле жизнь и я обрету счастливую возможность служить обновленной родине!

Я, конечно, отказался, и вскоре мы уехали. Но, мало того, с нами уехали и двое ее воспитанников. Младшая сестра Августа и один из братьев — Василий. Самый близкий мне кузен Филипп остался в «Галкином гнезде».

Судьба оставшихся печальна. В 1937-м их выселили в Сибирь, и, в конечном итоге, тетка наложила на себя руки...

А в 1936-м у нас в Новине неожиданно появился Филипп. Рассказывал, что на Камчатке арестовали отца и брата и он, под видом охоты на фазанов, перешел за Барабашом границу Маньчжурии и, наконец, разыскал нас. Потом побывал в Шанхае, повидался со старшим братом, женился и продолжал жить в нашем имении. Помогал по хозяйству, ездил на охоту... И вдруг, уже в 1943-м, внезапно «раскололся».

 

- 146 -

Мы шли ночью по дороге в Омпо, когда на какой-то мой вопрос он совершенно неожиданно выпалил:

— А ты давно понял, что я к вам подослан?

Я был ошеломлен, но спокойно ответил:

—Конечно, довольно давно догадывался...

И тут он рассказал свою подлинную историю. Работал на Дальзаводе во Владивостоке, когда вызвали в НКВД. Спросили, готов ли служить Родине. Коммунист ответил, как положено: всегда готов! Тогда ему предложили инсценировать побег за границу. Задание: собрать сведения о настроениях корейцев, сфотографировать мосты и выяснить — чем «дышат» Янковские? Он не торопился, но теперь, когда идет война, понял, что пора возвращаться с докладом.

— Вижу, что ты патриот, верю, что поможешь. Добудь мне фотоаппарат и пособи уйти обратно.

Я сказал:

— Если ты убежишь отсюда, японцы нас всех расстреляют. Аппарат достану и буду хлопотать о визе в Шанхай. Если оттуда удерешь на советском судне, с нас спроса не будет...

Отдал свой аппарат, рассказал о настроениях жителей Кореи и Маньчжурии, то, чего, не владея языками, он знать не мог. Но визы в Шанхай добиться не сумел, начались строгости военного времени. В 1944-м я уехал в Маньчжурию строить свой "Тигровый хутор", а в 1945-м началась война СССР и Японии, и как только Новина была занята частями Красной Армии, контрразведка сразу же забрала нескольких мужчин, в том числе и нашего Филиппа. Позднее во владивостокской тюрьме я слышал, что в одной из камер видели выцарапанное на стене: "Филипп Пауэрс —семь лет". С тех пор я о нем никогда ничего не слышал. А в 1947-м его брат Василий добровольно вернулся в Россию и исчез безвозвратно.

Если бы японцы в свое время докопались, что я знаю подлинное лицо двоюродного брата, не говоря об аппарате и переданных ему сведениях, моя судьба была бы решена самым определенным образом...

Конечно, тогда я не раскрыл этой тайны ни одной душе, но на суде рассказал достаточно подробно как факт моей лояльности. Трибунал выслушал, пошептался, но внес ли в протокол — не знаю. Во всяком случае эта игра с огнем на благо родины никакой пользы не принесла...

Хотелось, чтобы эти строки прочли те, кто говорил — «не забывайте своего прошлого», кто не пускал к умирающему брату, кто посылал черную машину ночами стоять под окнами, подслушивать: а вдруг приезжавшие родственники оставили секретный передатчик? Или кому-то было нужно просто проявить свое рвение перед

 

- 147 -

высоким начальством, оправдать свою зарплату и привилегии?..

Умерли в Сан-Франциско, не дождавшись встречи, два самых близких человека: родной брат Арсений Юрьевич Янковский и двоюродный — Глеб Владимирович Шевелев. А я все писал, выступал, разводил женьшень, ездил на охоту и почти смирился с тем, что встреча с родными уже никогда не состоится. И вдруг весной 1986-го очередной звонок от Ирмы из Ванкувера. Говорит скороговоркой, путая русские слова с английскими, и откровенно рыдает:

— Неужели так и умрем, не повидавшись? И сына не увидишь?

Честно, больше для того, чтобы успокоить, ответил:

— Не плачь. У нас теперь новое руководство, попробую еще раз!

И написал. Даже не заявление, а письмо в одну страничку: «Уважаемый Михаил Сергеевич, разрешите на старости лет повидать моих родных в Канаде и США...» И, кратко, свою историю».

Вскоре меня вызвали и спросили: «Жаловался?» Ответил: «Конечно!»

Тогда мне сделали ошеломляющее предложение: «Хотите уехать совсем, всей семьей, куда угодно: в США, Канаду, Австралию? Дадим разрешение незамедлительно».

Я сказал — нет, здесь мой дом, моя семья, друзья, книги. Совсем ехать поздно. Сесть кому-то на шею не хочу. Дайте гостевую визу на два месяца, больше ничего не прошу.

«Посоветуйтесь со своими!»

Чем объяснить такое, казалось бы, невероятное предложение? Скорее всего, «невыполнением плана». Советское правительство недавно подписало Декларацию о правах человека, нужно было подтвердить наши шаги по воссоединению семей, а в городе таких не нашлось. Вот и придумали номер: отправить из страны никчемных пенсионеров, приятное с полезным... Не вышло.

Ответил, что изложить своим предложение могу, но подобного рода вопросы решаю самостоятельно. Не дадут гостевую, буду писать в ЦК!

И написал. И в конце концов, на шестнадцатом году бесплодных хлопот, получил-таки загранпаспорт с вкладышем «на 60 дней».

 

НА БЕРЕГАХ ВЕЛИКОГО, ИЛИ ТИХОГО

 

Мелодичный голос в репродукторе произнес: «Мы летим на высоте десять тысяч метров, температура за бортом... Сейчас пролетаем над Осло...» И только в этот момент я ощутил, что наш аэробус «Ил-86» плывет над Атлантикой. До этого как-то не верилось, что лечу в самом деле в Канаду. Слишком долго пришлось ждать этого момента!

 

- 148 -

Аэробус просторен, комфортабелен, однако несмотря на то, что летает всего раз в неделю, загружен едва наполовину. Зато стюардессы очаровательны и кормят на убой: бутерброды с черной и красной икрой, осетриной, сочные бифштексы и даже сухое вино в небольших пузатых стаканчиках.

Через семь часов монотонного гула, покачивания над облаками и серо-стальным океаном — наконец берег, пустынный, заснеженный, с редкими куртинами деревьев и кустарников, проложенные в глубоком снегу дороги, небольшие поселки. И вот, первая посадка на североамериканском берегу, в аэропорте Гандер. Остановка на час, смена летного состава. Нас просят пройти в здание аэропорта. При выходе девушки вручают маленькие синие билетики — «на воду». Зал ожидания оказался очень просторным. Кресла, столики, обширный бар с разными напитками, в углу роскошный магазин сувениров, обуви и одежды, в том числе индейской, из шкур и мехов. В баре, по полученным талонам, продавщица открывает баночки с пепси и кока-колой, но эти приторные напитки мне не по вкусу. Между тем группа наших граждан, заметив, что я объясняюсь с персоналом, начинает концентрироваться вокруг, негласно избирая меня в качестве гида. Однако выданной нам валюты никто тратить не решается, все путешествие еще впереди.

Через час мы снова в самолете. Два часа в воздухе и, наконец, — Монреаль. Молодой человек, представитель Аэрофлота, сказал приезжим несколько слов и удалился, разношерстная компания уже по привычке окружила меня; всем куда-то надо: в Монреаль, Оттаву, Торонто, Квебек. Все разъехались; осталась одна украинка, которая летит, как и я, в Ванкувер. Это далеко, с восточного на западное побережье, через весь континент. А билеты у нас только до Монреаля, дальше должны прислать те, кто пригласил. Не без труда нахожу у диспетчера Канадской Тихоокеанской Авиалинии присланный мне билет. Моя фамилия в паспорте написана по латыни, а билет прислан с учетом английской транскрипции. Кое-как разобрались, мне можно лететь на Торонто и дальше на Ванкувер, но для попутчицы билета нигде нет... Она в панике. При помощи того же диспетчера-индонезийца связываюсь по междугородному телефону с ее братом в Ванкувере.

— Вы послали вашей сестре билет Монреаль — Ванкувер?

— Та ешо ни... Мы не знали, — чи прилетит, чи ни...

— Высылайте срочно. А пока я постараюсь устроить ее на ночлег

И, обращаясь к индонезийцу:

— Вы можете устроить эту женщину на ночь?

Он улыбается.

—Да, конечно. Но хороший номер будет стоить 90 долларов.

Я чувствую, что это малоподходящий вариант, но все же пере-

 

- 149 -

вожу. Моя попутчица беспомощно садится на чемодан. Диспетчер понимает без слов и бормочет:

— Есть и подешевле, за 45...

Снова перевожу. Но бедняжка низко опускает голову и шепчет:

—Та я тута, на чимадане ночь пересидю...

Что делать? Мне ведь уже пора в путь, но как ее бросить? И вдруг из-за стойки выходит миловидная девушка, которая до этого внимательно прислушивалась к нашей беседе.

—Скажите, пусть не беспокоится. Я уведу эту женщину к себе на квартиру, а завтра помогу ей улететь. Это ей ничего не будет стоить...

Это внимание к человеку я увидел едва ли не в первый час своего прибытия, а потом наблюдал еще много-много раз...

В Торонто я пересел в огромный «Боинг-737»: два ряда кресел — проход, пять рядов — проход и еще два. Итого девять рядов и два прохода. Причем, там, где пять кресел, подлокотники можно убрать и лечь во весь рост. Пассажиров и тут оказалось не так много, опытные моментально улеглись с большим комфортом, кое-где даже по двое, «валетом». Я по неопытности опоздал, пришлось сидеть в своем кресле все пять часов лета Торонто — Ванкувер. По дороге садились в Эдмонтоне. Ночью он производит большое впечатление, как впрочем все города «Нового Света». Восхищает освещение улиц: фиолетовое, оранжевое, зеленоватое. Красиво.

В Ванкувере оказались в три часа ночи. Поразило тепло. Хотя он севернее Монреаля и Торонто, но западное побережье заметно согревает теплое японское течение Курасиво. Кругом зеленые газоны, стройные хвойные и лиственные деревья, даже лавр.

Несмотря на такой необычный час меня встречали. Женщина, которая сорок лет назад была моей женой, сын, которого я увидел впервые в жизни, — а ему уже сорок! — его жена, молодая канадка, и даже их маленькая дочка, моя внучка, которая сразу стала звать меня «дедушка из России». Сын усадил всех в свою громадную мощную машину и привез в материнский дом, где и просидели до рассвета.

Узнали друг друга больше по фотографиям. Мать и сын в ожидании моего приезда взяли отпуск. У него своя машина, у нее своя: белый спортивный типа «Понтиак». Возили меня по громадному городу и его окрестностям, по многочисленным прекрасным паркам, музеям, ездили в старинный форт, на острова и даже в индейское поселение. Побывал в их солидном клубе, познакомился с выборными вождями. Вокруг клуба — огромные раскрашенные тотемы; домики двухэтажные, возле них автомобили, на берегу моря моторные лодки и катера. Европейцам разрешено ловить рыбу только на удочку, на крючок, индейцы имеют право ловить сетями. Считается, только для своих нужд, но они, разумеется, торгуют рыбой и,

 

- 150 -

как я слышал, основательно переводят ее на виски... Кроме того, сдают свои обширные земли в аренду, живут безбедно. В резервациях? Это, оказывается, зависит от их желания: жить в городе или своей общиной.

Я представлял себе индейцев смуглыми и стройными. Эти, канадские, черноволосы, с желтоватым оттенком кожи, круглолицые и полные. Говорят, — довольно ленивы. Но в обращении вежливы и доброжелательны. Таково, конечно, первое, весьма поверхностное впечатление.

Ванкувер очень красивый, вытянувшийся вдоль берега Тихого океана на десятки километров город, в устье двух больших рек, через которые перекинуты автомобильные и железнодорожные мосты. Движение на главных магистралях в три ряда, очень интенсивное. По всему городу разбросаны обширные парки, где постоянно гуляет много народа. Между холмами, покрытыми вековым лесом, лагуны и озера. Поражает обилие самой разнообразной, почти ручной дичи: лебеди, гуси, утки всех пород, цапли, бакланы. Все это летает и плавает, безбоязненно выходит на берег, принимает угощение из рук многочисленных любителей природы. На берегу прудов и озер, на городском пляже в киосках продается специальный корм: крупа, какие-то крохотные галеты в целлофановых пакетах. Люди с детьми и без них гуляют вдоль воды, рассыпая корм вдоль берега и прямо в воду; птицы собираются целыми стаями, переговариваются, ныряют, забавно кланяются, беря пищу едва не из рук. Никто не помышляет обидеть доверчивых пернатых. Хотя есть и охота. Но — в отведенных для этого местах, на болотах за пределами заповедников, и в строго определенное время, — две недели в году, в октябре. Очень огорчительно было слышать рассказ о том, как с одним из наших пароходов Дальневосточного пароходства прибыла как-то в порт Ванкувер группа курсантов Владивостокского мореходного училища. Едва выйдя на берег, юнцы, набрав угля и гальки, открыли массированный «огонь» по чайкам и уткам. Пришлось вмешаться береговой полиции, которая предложила капитану вернуть на борт судна этих агрессивных «мореходов»...

В Ванкувере я получил приглашение от своих сестер из Сан-Франциско посетить Калифорнию. Получил американскую визу, авиабилет туда-обратно и в январе 1987-го прилетел в гости к многочисленной родне. В Сан-Франциско отметил свой приезд. Приятная дама записала в журнал данные моего паспорта. — «А штамп? У нас в ОВИРе говорили—нужен штамп».—Она улыбнулась: «Скажите в своем ОВИРе, что в Советском Генеральном консульстве Вас зарегистрировала машинистка Галя». Так и доложил по возвращении...

Здесь в январе цветут в садах розы, на деревьях, как оранжевые японские фонарики, висят огромные апельсины и лимоны.

 

- 151 -

Поражает еще большее, чем в Канаде, разнообразие деревьев, среди них огромные эвкалипты, издающие необыкновенный аромат, его ощущаешь, даже проезжая мимо в автомобиле.

Огромные мосты через морской залив. Самый длинный—12 километров. Большие мосты — платные, но содержатся, как и дороги, хорошо.

Вообще города как США, так и Канады можно разделить на три основные категории: жилая часть, торговая, деловая. Деловая, так называемый «даун таун» — это небоскребы. Но не одинаковые, много очень красивых, с фантазией. Торговая часть — в основном невысокие, но очень просторные постройки с множеством реклам на фасадах. Много азиатских вывесок на японском, китайском, корейском языках. В магазинах есть все и никаких очередей. Некоторые открыты двадцать четыре часа в сутки. Водка и вино свободны, но пьяных не видно. И, наконец, жилая часть. Это почти сплошь двухэтажные, но разной архитектуры дома, смотрящие прямо на проезжую часть, не отделенные никакими заборами. Улица—тротуар — гладкий зеленый газон — дом. В нижней части дома гараж и подсобные помещения с небольшой квартирой. С улицы сбоку — лестница на второй, жилой, этаж. Домики разные, как по форме, так и расцветке: бежевые, голубоватые, розоватые, салатные... С выдумкой. Большие, разнообразной формы окна, часто в виде огромного «Фонаря». Из гаража на второй этаж ведет внутренняя лестница...

Мы подъехали к дому двоюродного брата Олега Шевелева, в прошлом популярного шанхайского боксера — чемпиона Китая в среднем весе, известного в свое время под прозвищем «бэби Русс». Олег сказал:

— Достань-ка из-за щитка над головой коробочку и покажи ее через стекло.

— Кому покажи?

— Ну, просто подними на уровень стекла!

Я взял коробочку размером в небольшую записную книжку и поднял на уровень глаз, повернув в сторону дверей гаража. И... как в сказке: «Сезам, откройся»,—дверь гаража мягко взмыла вверх! Мы въехали, и она опустилась на свое место.

По фасаду дом невелик, но в нем есть все необходимое: просторная прихожая, кабинет, две спальни, гостиная, столовая большая и столовая маленькая, семейная; большая кухня с огромными холодильниками, где хозяин держит наловленный им запас разнообразной рыбы — он страстный любитель-рыбак. По другую сторону коридора — ванная комната с отдельной душевой кабиной и прочие удобства. Позади дома небольшой садик сотки на полторы с цветочными клумбами и фруктовыми деревьями. Олег—пенсионер, как и многие мои сверстники. Он работал более двадцати лет меха-

 

 

- 152 -

ником в аэропорту, пенсия 800 долларов, у жены столько же, живут вдвоем безбедно. Пишет мемуары о детстве и юности в Приморье под Владивостоком, в имении отца и дядей, о своей боксерской карьере в Шанхае, о том, как тренировал русских боксеров, как они частенько били прославленных бойцов американской, английской, итальянской эскадр...

Второе поколение — племянники, конечно, работают. И весьма напряженно. Рабочий день в Калифорнии, как и в Канаде, начинается рано, часто в семь утра. На обед—полчаса. На чай—15 минут. Никаких перекуров, пустой болтовни. Зато многие заканчивают работу в два, три часа дня, вторая половина дня — на домашние дела и развлечения: играют в гольф, теннис, бейсбол, ездят за город, в парки, к морю. В отпуск едут в Мексику, Гондурас, Коста-Рику, а кто на север, в Канаду и даже на Аляску рыбачить, охотиться, просто как туристы. Большинство на своих огромных машинах, где есть маленькая спальня, кухонька, столовая, удобства. Едут с детьми и собаками.

На мой взгляд, культ животных чрезмерен. Седая старуха в роскошном лимузине подъезжает к небольшому загородному бару, берет на тарелку пару порций бифштекса и подносит важно восседающему на заднем сиденье огромному догу!.. Пищевая промышленность выпускает специальные консервы, раздельно для кошек и собак.

Но жизнь не без темных сторон. Наркомания, гомосексуализм, насилие. Говорят, есть кварталы, где женщинам появляться опасно. Насилуют, грабят, калечат. В Канаде и США очень боятся «модной» болезни СПИД...

Племянник, сын сестры, Ор, повез меня показать знаменитый форт Росс, построенный русскими еще во времена «Русской Аляски». Пока ехали вдоль моря, я любовался стаями черных бакланов и уток, белоснежными на фоне голубой воды чайками, увидел целое лежбище тюленей. Они плавали в бухточке и лежали на скалах неподалеку от автотрассы, совершенно не обращая внимания на людей и автомобили.

Наконец — форт на высоком плато, нависшем над скалистым берегом Тихого океана. На ярко-зеленой травянистой поляне, окруженной кедрами, тисами и эвкалиптами, уже два века стоит эта крепость. Частокол из шестиметровых, потемневших от времени, в два обхвата бревен замыкает квадрат крепости шагов по триста с каждой стороны. Внутри жилые дома, казарма, амбары, церковь. В угловой башне — у амбразур — бронзовые старинные пушки. В домах кровати с постелями, одежда, старинные пистонные и кремневые ружья, в кузнице — набор кузнечных инструментов тех лет. На стенах портреты, записи. Рассказывается, как русский посланник нанес визит испанскому губернатору и влюбился в его красавицу-

 

 

- 153 -

дочь. Они обручились. Наш вельможа поехал в Россию улаживать свои дела и... по дороге умер. А прекрасная испанка осталась верной своему слову и не вышла замуж, хотя прожила еще тридцать пять лет. И все также стоят вокруг крепости многовековые эвкалипты, распространяя дивный аромат, и также пенится прибоем о скалы сине-зеленый океан...

Племянник Ор живет в городке Санта-Роза, километрах в ста от Сан-Франциско; вечером он сказал:

— Ты повидал форт Росс, океан и Русскую речку, где живет мама, с земли, а завтра я покажу тебе все это с воздуха. У друга есть маленький аэроплан, мы договорились с ним.

Утром он привез меня и одну из дочек к бетонированной площадке на окраине городка. За невысоким заборчиком на поле стояли маленькие, как стрекозы, аэропланчики, двух-, четырех-, шестиместные, выкрашенные в разные цвета: бело-синие, бело-розовые, бело-зеленые, бело-красные: животик белый, спинка темная или наоборот. У входа в поле низенькое одноэтажное здание диспетчерской, а вернее охраны» аэродрома. Тут и магазинчик с сувенирами.

Мы свободно прошли через калитку, вышли в поле. Ор окинул взглядом толкающихся у своих машин любителей-пилотов:

— Хеллоу, Джон! Вот я привез своего дядю из России, которого ты обещал покатать. Только давай сначала заправим машину, чтобы не вводить тебя в лишний расход. Подгоняй к заправке.

Его приятель Джон, прихрамывая на правую ногу в протезном ботинке, пожал всем руки, подвел машину к бензоколонке, заправил, завинтил крышки баков в крыльях машины, распахнул дверцы.

— Пожалуйста! Ты с дочкой сзади, гость со мной. Я ждал, что по нашим правилам у меня сейчас спросят паспорт, проверят, не держит ли советский шпион заряженный фотоаппарат, а Джон просто махнул рукой в сторону «диспетчерской», нажал на стартер — ф-ф-фр-р-р! — разбежался и взмыл в воздух.

— Давай к вершине «Святой Елены», а оттуда к форту Росс и океану, говорят, сейчас самое время посмотреть ход китов из Аляски в Мексику! — сказал Ор.

—О-кей!

Наш «лайнер», слегка покачиваясь, набирал высоту. У меня перед глазами все приборы: высоты, скорости и прочие.

Развернулись над макушкой «Святой Елены», названной в честь той самой дочери испанского губернатора. Под нами расстилались бесконечные холмы, покрытые прекрасными лесами и полями. И вдруг впереди, между «Святой Еленой» и морем, в густом лесу, взметнулось к небу яркое пламя. Пожар! Летчик направил машину прямо на этот факел. Ниже, ниже, и вот мы явственно разглядели высокий купол индейского храма. То ли медный, то ли бронзовый,

 

- 154 -

то ли позолоченный купол буквально пылал в солнечных лучах лазурного дня! Мы пролетели совсем низко, и мои спутники, жители Санта-Розы, признались, что увидели его впервые. Храм так запрятан в лесу на вершине высокого холма, что с земли его не увидеть.

Покружили над старой русской крепостью и поплыли над сине-зеленым безбрежным океаном. Все прильнули к иллюминаторам. А вдруг увидим китов? Они должны в это время плыть с Севера в теплые воды мексиканского Калифорнийского залива, где их мамы производят на свет своих малышей весом в несколько тонн каждый...

С высоты примерно тысячи метров на поверхности очень спокойного голубого моря заметили всплеск. Джон положил свою «птичку» на крыло и загнул головокружительную спираль. Казалось, что-то оборвалось внутри. Но вот мы уже в ста метрах над водой и видим, ясно видим трех китов! Черные громады идут, как по шнуру, всплывая на поверхность и рассыпая белые фонтаны. Мы насчитали более двух десятков китов. Баржи и суда, бороздящие море, уступали им дорогу. Это было еще одним примером бережного отношения к диким животным...

Племянники продолжали меня развлекать. Сын покойного двоюродного брата Вова Шевелев показал почти весь Сан-Франциско с его мостами, парками, деловой и торговой частью, роскошным районом калифорнийских миллионеров, где каждый участок — маленький парк, каждый дом — с теннисными кортами и лужайками для гольфа — маленький замок.

Мы ехали к нему на обед. Вдруг он снял телефонную трубку и сказал жене: «Ика, мы уже в Бирлингейме, скоро будем дома. У тебя обед готов? А-а, ну, хорошо». —И только повесил трубку, раздался звонок из конторы: секретарша доложила о делах, выслушала его инструкции.

— Ты что же, и по междугородному можешь звонить?

Он улыбнулся:

— Хочешь, вызову Москву?

— Не надо, знаю, как это дорого, верю на слово, — вымолвил удивленный достижениями техники дядя...

31-го января вернулся в Канаду. Снова Ирма и Сергей возили меня по прекрасным окрестностям Ванкувера. На машине, на ферриботе: этот морской паром берет в свое чрево более сотни машин и плывет между зелеными островами со скоростью 18 узлов в час. Пассажиры, покинув автомобили, поднимаются на верхнюю палубу, где расположены просторная столовая, бар, кафе, магазин сувениров и всякой мелочи, киоск журналов и книг и огромный застекленный салон с мягкими креслами. Одни паромы везут через пролив, где горожане строят дачи неподалеку от индейского поселка Сишелт, другие — на остров Виктория: огромный, в триста километров

 

- 155 -

длиной, там расположена столица штата Британская Колумбия—город Виктория; его центральная часть выдержана в староанглийском стиле — кусочек Лондона. Дворцы, музеи, статуи, в том числе, конечно, королевы Виктории.

Но всему приходит конец. Мы снова в аэропорту Ванкувера. Видно, не бывает в нашей жизни, чтобы все прошло без огорчений. Я купил небольшой складной нож фирмы Золинген. На контроле он подал «голос». Очень милая девушка-контролер, осмотрев ножик, обнаружила, что он закрывается только при нажатии пружины, то есть может быть использован как кинжал.

— Извините, такие ножи к перевозке в салоне самолета запрещены. Но вы не беспокойтесь, мы пришлем вам его по почте. Запишите на этом бланке свой адрес в России... —Она мило улыбнулась. — А как вам понравилось в Канаде?

— Все очень понравилось до этого момента! — Я ответил без улыбки. И подумал: «Черта два вы мне его пришлете, очень это вам нужно». В самом деле, настроение было испорчено.

...Прошло полтора месяца. И вдруг—извещение с почты. В большом специальном пакете Канадской Тихоокеанской Авиалинии, с оплаченной доставкой три с половиной доллара, пришел мой нож...

Вообще же это путешествие в Америку — настоящая сказка, которую, верно, Бог послал на старости лет за все пережитое. И в Канаде, и в Калифорнии я чувствовал себя принцем, которому все стараются доставить как можно больше удовольствия и радости.

Видно, в самом деле бытие определяет не только сознание, но и отношение ко всему окружающему, к людям. Во всяком случае все, с кем мне довелось встречаться — по крайней мере по нашим понятиям — люди вполне обеспеченные. У них не болит голова о завтрашнем дне, они не думают — где нужно и можно что-то «достать», добыть, кого-то уговорить: «ты мне — я тебе». Никто не томится в очередях, на транспорте, заказы можно делать по телефону. Хозяйки имеют привычку заказывать целые обеды в ресторанах: китайских, японских, итальянских... Можно и с доставкой на дом. Но у всех, конечно, машины, их гоняют в разные концы по всякому пустяку. Во многих домах не по одной машине.

Правда, работающие трудятся напряженно, очень аккуратны и исполнительны. Но и отдыхают, и развлекаются от души, без оглядки на лишний истраченный доллар. Все гостеприимны и великодушны. Конечно, со мной, может, и особый случай: как-никак встреча с юностью через сорок лет происходит не у каждого. Но я был оглушен всеобщим вниманием. Меня завалили подарками, возили по гостям и ресторанам, по пивным барам со стриптизом, на бега, на скачки, на хоккей, в театры, музеи и парки.

Побывал, конечно, и в православном соборе, очень богатом и

 

- 156 -

красивом, слушал прекрасный торжественный хор. Церковь там объединяет много русских людей.

Поклонился могилам брата Арсения, тетки Ангелины, жены дяди Яна, ее дочерям на прекрасно оборудованном — не в пример нашим — русском кладбище в Сан-Франциско.

Гостил в разных домах: у двоюродного брата Олега Шевелева, у вдовы его брата Глеба — Нюси, с которой мы любили танцевать еще в Корее, у их сына Вовы с очаровательной женой Икой — Ириной, русской, рожденной в Америке, у сестры поэтессы Виктории на Русской речке, у ее сына Ора в городе Санта-Роза. Старшая сестра Муза, бесстрашная когда-то наездница, устроила большой прием. Побывал у любимой кузины Марианны, дочери дяди Яна.

Но были моменты, когда затруднялся ответить как будто и на простые вопросы. Это о нашей жизни. Мы с Олегом рассматривали фотографии, когда он вдруг спросил:

— Ответь, пожалуйста, почему вы покупаете у нас хлеб? Знаешь, сердце болит за русских людей. Ведь Россия испокон веков кормила своим хлебом всю Европу, да и не только Европу. А теперь покупает. В чем дело?

Я не нашелся, что ответить, потому что и самому не ясно по сию пору. Сказал только: «Не знаю, видно, разучились работать. Но, главное, уничтожили хозяина и никак не можем его восстановить».

Его отца, нашего дядю Володю, как бывшего помещика, ликвидировали во Владивостоке еще в 37-м году...

У Ирмы в Ванкувере тоже свой двухэтажный домик. Машина стоит в гараже за домом. В верхнем этаже две спальни, гостиная, столовая, кухня, ванная комната и душевая отдельно. А в нижнем, который она предоставила полностью мне, спальня, гостиная, бар, большая рабочая комната со стиральной машиной и сушилкой и, конечно, все удобства плюс душевая кабина, где вода любой температуры в любое время дня и ночи обрушивается со всех сторон, как душ Шарко.

Ирма давно разошлась с человеком, с которым приехала из Маньчжурии в Канаду. Я застал в ее доме только двух беленьких приставучих собачек да пару кошек. Она еще служила в это время. Безо всякого специального образования, без обязательного у нас диплома — закончила только харбинскую гимназию — она начала свою рабочую деятельность в Канаде с роли скромного клерка. Правда, знала английский и немецкий, болтала по-японски. Но этого недостаточно, чтобы вырасти до менеджера целого сектора солидной инвестиционной компании. Для этого нужны недюжинные деловые способности. В общем, последние годы перед пенсией ее оклад, за вычетом всех налогов, составлял 1840 долларов в месяц.

 

- 157 -

Вполне солидно для одинокой дамы, у которой есть полностью выплаченный, взятый когда-то в рассрочку дом, машина, сад и все, что требуется в современном цивилизованном жилье.

Сын, конечно, навещает, но у него своя жизнь: семья, дача у моря, возле индейского поселка за городом, друзья, гольф, бейсбол. Главная отрада бывшей моей жены — ее внучка, прелестная Мари, Маришка, которая, как правило, гостит у бабушки весь уикэнд. Девочка с ярко выраженными наклонностями художницы.

Когда я улетал из Ванкувера домой, Ирма сунула мне несколько крупных купюр. Я запротестовал:

— Ты и так истратила на меня кучу денег, а мне и родные в Калифорнии надарили, хватит добраться до дома.

Она сказала:

— Не говори глупостей. Может, видимся в последний раз. Возьми, я слышала, что ваш Аэрофлот в Монреале дерет дикие деньги за багаж. Вот увидишь!

Багаж на обратном пути, правда, разбух из-за многочисленных подарков и нам и родственникам. В Сан-Франциско пришлось купить, помимо чемодана, большой солдатский мешок и пару солидных сумок. Все, конечно, больше нормы для одного пассажира, но ни в США, ни в Канаде за это не взяли ни копейки.

Когда мне предстояло перебраться из одного аэропорта в Монреале во второй, главный, я призадумался. Уже знал, что между ними курсирует автобус, но вещи! Как их перетаскивать?

И вдруг навстречу маленькая, как кубышка, шустрая дама, тараторит по-английски с явно нездешним акцентом без запинки, без пауз:

— Вы поляк? Я прочла в декларации приезжих вашу фамилию и поняла, что мы земляки. А раз так — нужно помочь! У меня здесь сын с машиной!

Я был несколько ошеломлен, но, разумеется, обрадован:

— Мой дед поляк, я, собственно, русский, лечу домой. Спасибо, но сколько будут стоить ваши услуги?

— О, это пустяки, все зависит от доброты вашего сердца!

Милейшие «земляки» доставили меня со всеми удобствами. За дорогу я узнал, как и когда они приехали с далекой родины, как она недавно отдала замуж дочь, и еще много подробностей. Расстались друзьями.

Перед отправкой в Монреале столкнулся с большой компанией наших спортсменов и их известных наставников, с которыми был знаком ранее только по телевизионным передачам. Все они тоже возились со своим багажом.

В самом деле, у меня получился большой перевес. А в родном Аэрофлоте считают каждый лишний килограмм. Еще бы, за каждый сверх положенного по билету — двадцать два с копейками канад-

 

- 158 -

ских доллара! Я прикинул: это в два раза дороже, чем за живой вес пассажира...

Канадка, служащая нашей авиалинии, подсчитала сумму, глянула с участием:

—С вас шестьсот шестьдесят долларов!

Я опешил:

—Таких денег у меня нет...

Она улыбнулась, посмотрела по сторонам, не слышат ли нас.

— А половина вас устроит? Идите, уплатите половину. — И выписала платежную квитанцию.

А я невольно подумал: «Возможно было бы такое у нас?» Это было последним впечатлением на Канадской земле.

 

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

 

Заканчивая эту книгу, я невольно оглядываюсь в прошлое, подвожу итоги.

Мой дед, ссыльный поляк, состоявший под гласным надзором полиции, приобретая сначала в аренду, а потом в собственность полуостров в Амурском заливе под Владивостоком, создал на голом месте уникальное хозяйство: конный завод, олений парк, плантацию женьшеня и многое другое, по сути дела «в лаптях». После ухода деда всем руководил отец. По тем временам он довел хозяйство до совершенства. Но под давлением революционных событий — все бросил, оставил новым хозяевам...

В Корее, вновь пробедствовав несколько первых лет, с помощью уже детей, отец построил курорт и хутор Новину — «жемчужину дальневосточной Швейцарии», как прозвали ее видавшие виды путешественники. Все это просуществовало только до войны, когда семья Янковских была вторично и окончательно разорена и рассеяна, непоправимо изломаны человеческие судьбы.

Две катастрофы за четверть века. Девиз «грабь награбленное» восторжествовал. Только не награбленное было отнято, а созданное упорным трудом двужильной энергичной семьи. Но она, эта семья, трудилась самозабвенно только потому, что работала на СВОЕЙ территории.

Сейчас наш Верховный Совет никак не может решиться отдать или продать людям землю в собственность. Как будто мало у нас свободных угодий?! Консерваторы высказывают опасения: вдруг купивший землю изнасилует ее, испохабит... Это свою-то? Поистине пещерное мышление в шорах старых догм. Возьмет какой-то кооператор или, не дай Бог, иностранец, высосет все соки и бросит...

 

- 159 -

Вероятно, такое мнение высказывает тот, кто судит по себе. (Или по крайней мере судит обо всех прочих, потому что он-то землю любит и, видите ли, за нее опасается.)

Как известно, в царской России землю приобретали в полную собственность не только россияне, но и иностранцы. И что-то ни один не испортил, напротив, каждый старался как мог ее облагородить. Такие законы существовали не только в России, во всех цивилизованных странах. Мы, беженцы, белоэмигранты, люди без гражданства, имели право покупать в Корее земельные участки в полную и неограниченную собственность. И строить на ней, облагораживать ее в меру сил, фантазии и возможностей.

Взгляните на карту мира. Сколько земли занимает наше государство! Но во что она обращена; кое-где на месте былых цветущих полей, лугов и лесов уже пустыни. И они с каждым годом увеличиваются. Почему? Да потому, что нет хозяина. Так неужели не ясно, что надо передать эту настрадавшуюся землю тому, кто захочет. Тем, кто станет ее лелеять и беречь — для себя и своих потомков.

Нужно ли это доказывать?