КАРТАВЫХ

Крики и стоны избитых политических раздражали тех обитательниц камеры, которые не входили в категорию "врагов народа". Эти "друзья народа" — воровки, проститутки и другие уголовницы — жаловались начальству, что им не дают отдохнуть. Иногда они даже осмеливались бить несчастную больную заключенную, нарушавшую их покой.

Среди блатнячек выделялась женщина по фамилии Картавых. Это была толстуха весом приблизительно в девяносто килограммов; несмотря на тесноту в камере, она занимала одна целый угол. Она сидела по обвинению в краже и перепродаже на черном рынке хлебных карточек на сумму около 100.000 рублей. Чтобы преуспевать в этом деле, она нуждалась в сообщниках. Поскольку арестовали только ее, оставшиеся на свободе сообщники заботились о ней, приносили ей передачи и хорошие вещи, а адвокат уверял ее, что наказание она получит легкое: лагерь недалеко от дома. Все блатные в камере были готовы за нее в огонь и в воду: она давала им сладости и другие хорошие вещи, а они за это ее обслуживали. Словом, она была хозяйкой в камере.

Следователи пользовались ее услугами: она помогала им фабриковать новые обвинения против политических заключенных, доносила обо всем, что делалось и говорилось в камере. Для политических Картавых была "наседкой", "стукачкой"; для блатных же она была "мамой", "бандершей". Картавых больше всех жаловалась на "непорядки" в камере; ей мешал плач несчастных больных и избитых женщин, и она

натравливала на них послушных ей блатнячек, требуя утихомирить их. Когда не помогали грязные ругательства, их сменяли побои. Картавых решила помочь следователю, который допрашивал меня и Софью, и написала донос на наше "неустойчивое поведение" в камере.

В середине января меня вызвали на новый допрос. На этот раз Эсманский делал упор на мое знакомство с Володарским. Я напомнила ему, что Володарский не принял мою передачу, потому что мы были просто знакомыми, а не близкими друзьями. "Я живу в свободной стране и не думаю, что передача посылки заключенному может быть запрещенным делом", — сказала я. Добавила, что с Володарским встретилась в Курске и мы были только поверхностно знакомы, а что касается его политических убеждений, то о них я ничего сказать не могу. Он намного старше меня и не вел со мной разговоров о политике. Кстати, добавила я, он ведь находится у вас в тюрьме и сам может рассказать о своих убеждениях. Я же могу ответить только на вопросы, касающиеся лично меня. Да, я член молодежной организации движения "ха-Шомер ха-Цаир" (правое крыло) с 1929 года. Один раз меня уже судили за этот грех, и я отбыла три года ссылки, но теперь меня почему-то опять арестовали. Контрреволюционной деятельностью не занималась. Мне трудно поверить, что все это произошло из-за попытки передать посылку Володарскому.

Эсманский сначала был вежлив, насколько такой тип способен быть вежливым, и старался убедить Меня, что ВКП(б) намного лучше и интереснее сионистских партий. Только наша партия, сказал он, помогает честным еврейским гражданам, а сионистская мешает. Я ответила, что в партийных делах ничего не смыслю, ведь я человек малообразованный. Может быть, если бы мне удалось довести до конца Начатую учебу в университете, то через четыре года

я могла бы вести разговор о роли и целях разных партий. "Это невозможно! — возмущенно закричал он. — Советская власть и органы безопасности не могут позволить, чтобы ты училась за счет государства и потом использовала свои знания против советского народа!"

Какое-то время допросы велись в корректном тоне, но потом Эсманскому это надоело, и он вернулся к свойственному ему стилю. Ругался последними словами, оставлял на четверо суток без еды и сна и требовал дачи показаний о контрреволюционных действиях Володарского. На допросах меня не били, но мучили и унижали. Тех унижений, которые выпали на мою долю, хватило бы на десятерых.

В феврале в Курске были арестованы Сток и Бергер, а в Белгороде — Аарон Шапира. Меня вновь начали допрашивать, требуя дачи показаний против них. Я стояла на своем: могу отвечать только за себя. Сток, Бергер и Шапира находятся в этой же тюрьме, обо всем касающемся их спрашивайте их самих.

На этот раз следствие было еще тяжелее и длиннее, много ночей я провела без сна и много дней без еды. К прочим обвинениям добавился еще и донос Картавых. Я была измучена всем этим.

Во время одного из ночных допросов Эсманский, как всегда кипевший злобой, сказал, что сам не знает, почему он возится с таким ничтожеством, как я: стоило бы послать меня в Палестину, где властвуют англичане, где царит капитализм, и у людей нет работы. Единственная работа, которая ждет меня там, — быть "шансонеткой". Англичане, сказал он, выжмут из меня все соки, как из лимона, и кожицу выбросят в мусор.

По правде говоря, я не знала, что такое шансонетка, но была уверена, что Эсманский не предскажет мне что-нибудь хорошее даже в Палестине. Долгое и грубое следствие мне надоело, и я объявила

протест: написала начальнику НКВД заявление с просьбой заменить мне следователя и перевести в другую камеру, потому что я отказываюсь сидеть вместе с "наседкой". Не получив ответа, я решила вообще не отвечать больше на вопросы. Целый день сидела на допросе, не произнося ни слова. И тогда я впервые на допросе получила пощечину.