ГОЛОДОВКА И ПРИГОВОР
Возвратившись в камеру, я написала три письма: прокурору, начальнику тюрьмы и Пешковой, жене Горького, стоявшей во главе организации помощи политическим заключенным. В письмах я жаловалась на бесчеловечное отношение следователя ко мне и на положение в камере, а также просила раз решить мне переписку с родителями.
Прошло несколько дней, никаких ответов на мор письма не поступило, и тогда я объявила голодовку. В камере удобнее было голодать по-настоящему, даже без питья воды. После четырех дней такой голодовки я потеряла сознание, и меня положили в больницу; там я продолжала отказываться от пищи, но пила воду. После одиннадцати дней голодовки мне сказали, что все мои требования выполнены. Разумеется, это был обман: меня возвратили в ту же камеру и на допрос вызвали к тому же следователю. Тогда я сказала, что продолжу голодовку. После этого Эсманский пришел в камеру, кричал и ругался в своем обычном стиле и заявил, что даст мне подохнуть с голоду. Нашим блатнячкам не понравилось, что над их товаркой по камере так куражатся; они его чуть не избили и выгнали из камеры. Я опять попала в больницу и там продолжала голодать еще восемь дней, но с питьем. После двадцати трех дней голодовки пришел другой следователь и дал мне подписать документ о том, что мое следствие закончилось. Затем меня перевели в другую камеру.
Там я встретила Софью и почти всех наших "опасных" с третьего яруса нар. Как выяснилось, те
"поблажки", которые я получила, вовсе не были следствием моей голодовки: в Советском Союзе сама голодовка считается преступлением, и за нее могут только наказать, а не "наградить" голодающего выполнением его требований. Появление нового следователя объяснялось тем, что ко времени окончания моей голодовки сам Эсманский уже был арестован ("негр сделал свое дело, негр может уйти"). Его посадили в одну камеру с недавними подследственными, в расчете на то, что они будут его бить и тогда он легче "расколется". Но его не трогали, только объявили ему бойкот и отвели место у самой параши. Да и сообщение об окончании моего следствия не было особой уступкой мне: у всех арестованных одновременно со мной следствие закончилось. Все мы жили в ожидании приговора.
Однажды утром в дверь нашей камеры кто-то постучал, и детский голос произнес: "Тетя!" Я узнала голос — это был Тедик, сын Малки Эсриг, из чего я поняла, что она тоже арестована. Малке повезло: ее совсем не допрашивали, а приговор вынесли вместе со всеми. Собственно говоря, получить приговор было очень просто, ведь Особое совещание в Москве принимало решения о судьбах сотен тысяч людей, которых эти "праведные судьи" и в глаза не видели.
В день объявления приговоров всех выстроили в ряд перед кабинетом начальника тюрьмы, а затем вызывали в кабинет по одному. Первыми вызвали "самых опасных", осужденных за КРД (контрреволюционная деятельность) и КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность). Каждому давали подписывать бумажку, в которой излагалось решение Особого совещания. Всех тех, из которых следователям не удалось выбить признания в "преступ-НЬ1Х действиях", в том числе и меня, приговорили к пяти годам заключения в исправительных лагерях Колымы по статье 58/10 и 58/11 КРД, что означало ~~ участие в контрреволюционной организации.
Подписываешь такой документ — и твоя судьба определена на долгие годы.
Мирьям судили военным судом. После суда она не вернулась в камеру. Позднее нам стало известно, что она была расстреляна.
В 1938 году был арестован также Фима Шрифтлинг, живший в Курске под фиктивной фамилией Ходи. У него были еще две фиктивных фамилии: Барбанель и Ларзин. Он был родом из Староконстантинова. В первый раз его арестовали в Одессе, после чего он получил трехлетний срок ссылки в поселок Олита в Киргизии. Он бежал с места ссылки в Москву, устроился там под фамилией Барбанель и был членом главного штаба движения "ха-Шомер ха-Цаир". Вместе с Йосефом (Борисом) Гинзбургом он участвовал в организации "Гдуда".
В 1932 году он ускользнул из-под надзора ОПТУ и вместе с женой Таней уехал в Курск, где жили родители Тани. Последнее наше собрание в 1936 году состоялось у него на квартире; там мы узнали о судьбе Володарского. В 1938 году Фиму арестовали вместе с женой и приговорили к восьми годам заключения в исправительном лагере Ухта-Печора. Его жену освободили через короткое время.
Отбыв срок в лагере, Фима получил новый срок ссылки в Самарканд. Жена присоединилась к нему и делила с ним ссылку. Таня Шрифтлинг тоже была членом правого крыла "ха-Шомер ха-Цаир" и членом "Гдуда" в Москве.
В 1951 году срок самаркандской ссылки кончился; они уехали в Ригу и получили паспорта на фамилию Шрифтлинг. Позднее они добились разрешения на выезд в Израиль и прибыли в страну с двумя детьми и внуками, но Фима был уже смертельно болен. Прямо с самолета он был отправлен в больницу и оттуда уже не вышел. Его семья проживает в Израиле.
Шабтай Володарский, член партии ЦС, был уроженцем Ярославля и очень активным деятелем сио-
нистского движения. В первый раз он был арестован и получил три года политизолятора, потом к этому добавили три года ссылки — и так повторялось еще три раза. После освобождения жил в Курске и пользовался большим уважением со стороны молодых "шомрим". Когда начались аресты 1936 года, он уехал из Курска в Ярославль, где у него были родственники. Но и там его нашли, арестовали и перевели в Курск. Ему не вынесли приговор вместе со всей группой сионистов, сидевших в курской тюрьме; по нашему предположению, к моменту вынесения приговоров в 1937 году его уже не было в живых. По-видимому, он был расстрелян без суда и следствия, как многие лучшие люди нашего движения.
Из группы сионистов, проживавших в Белгороде, большинству удалось уехать до начала больших арестов 1937 года. Оставался и был арестован только Аарон Шапира, активный член ЦС. Как все ведущие деятели, он отсидел три года в политизоляторе, а после выхода оттуда был сослан в город Фрунзе. В ходе второй волны арестов его вновь арестовали, следствие по его делу велось в Курске, а приговор был такой же, как у всех — заключение в концлагере. Оттуда он не возвратился. Та же судьба постигла Бузика Тепельбаума.