ДОРОГА В АД

После вынесения приговора нас стали отдельными этапами отправлять в лагеря. Малка и мужчины попали в первый этап, а Софья и я ждали еще две недели. Из Курска нас доставили в Москву и оттуда в скотских вагонах отправили во Владивосток. Лишь из Владивостока этапы вышли к месту заключения — на Колыму.

По дороге во Владивосток этап останавливался в свердловской пересыльной тюрьме, через которую проходили все этапы, направляемые на Крайний Север и Дальний Восток. Свердловская тюрьма находилась в центре города и снаружи походила на обыкновенный жилой дом, даже с занавесками на окнах, но это была тюрьма в полном смысле этого слова. Она была настолько забита, что даже сидеть на полу было негде. Ночью на заключенных нападали целые полчища клопов, от них не защищала никакая одежда. Все было красно от крови раздавленных клопов. О том, чтобы уснуть, и помыслить нельзя было. Вши и клопы заедали нас днем и ночью, от них не было ни минуты покоя.

В Свердловске мы встретили сестру Керенского, старую и слабую женщину. Ее везли с Колымы на новое следствие: Ежов не мог успокоиться, пока она жива, и завел на нее новое дело. От нее мы впервые узнали, что представляют собой лагеря на Колыме. Нас охватил ужас, но она дала нам много советов, как вести себя, чтобы не потерять человеческий облик. По ее словам, главное — это работать и не строить из себя героев, потому что этим никому ничего

не докажешь. Живя среди волков, человек должен принять их правила игры, внутренне оставаясь человеком. Чтобы выжить на Колыме, человек должен обладать очень сильной волей к жизни и не поддаваться отчаянию.

Слушая рассказ Керенской, я вспомнила один давний разговор с Йосефом (Борисом Гинзбургом). Однажды по дороге на работу я купила себе соевую конфету, и из тех двадцати копеек, которые выдавались "гдудианцу" на день, у меня не осталось денег для уплаты за полный обед, поэтому я взяла только суп. Домой я возвратилась очень голодная; к тому же сильно болели мозоли. Это были мои первые дни на работе, и руки еще не привыкли держать молоток и долото. Вечерело, в коммуне никого не было, и я сидела и плакала: на глазах у товарищей каждый из нас старался быть героем, но, оказавшись в одиночестве, я позволила себе "удовольствие" поплакать. И вдруг услышала голос Йосефа, обращенный ко мне: "Ничего, иногда можно и поплакать, если от этого улучшается настроение. К сожалению, нам пришлось сегодня отдать наш хлеб товарищам из другой коммуны, потому что там никто не работал. Кроме того, в коммуну прибыли новые товарищи, поэтому никакой еды не осталось. Но я принес тебе полотенце, смоченное в холодной воде, наложи себе компресс на мозоли, это немного помогает. Завтра сможешь опять работать. Уверяю тебя, если будешь вести себя, как подобает "шомерет", то будешь хорошей работницей в нашей Эрец Исраэль. В этой страшной стране, где мы сейчас живем, нам нельзя Щадить себя, мы должны честно и хорошо работать, чтобы жить как люди". "Хазек вэамец" ("Крепись и мужайся") — таков был пароль движения "ха-Шомер ха-Цаир".

Советы сестры Керенского и наставления Йосефа превратились для меня в девиз жизни и помогли перенести все невзгоды без того, чтобы запятнать свою

совесть и испытать вещи, через которые пришлось пройти многим женщинам в те страшные годы в женских лагерях.

Поездка из Москвы до Владивостока продолжалась почти целый месяц. Нас везли, как уже упоминалось, в скотских вагонах. Условия в эшелоне были ужасны. В вагонах, когда в них перевозили скот, было по две открытых двери, одна напротив другой, в два окна, поэтому животным хватало свежего воздуха; но перед тем, как эти вагоны приспособили для транспортирования заключенных, одно окно и одну дверь в каждом вагоне забили, чтобы было больше места. В каждый вагон загнали более ста человек. Вдоль одной стены были нары, но далеко не все могли на них поместиться. В полу возле двери была большая дыра, даже без крышки, служившая для отправления естественных нужд. Кроме того, в углу стояло ведро (параша) для тех же целей. В то время по дорогам России двигались тысячи таких эшелонов, доставлявших заключенных в лагеря, поэтом/ пути были перегружены и на многих станциях поезда стояли сутками. В то время, когда поезд стоял на станции, нельзя было пользоваться отверстием в полу, а только ведром.

Дело было летом, и в вагонах было очень жарко и душно. По дороге многие заключенные заболели поносом из-за несвежей пищи и недостатка воды. При пользовании парашей в вагоне стояла такая ужасная вонь, что даже мы, ко многому привыкшие, не могли ее выдержать. И тут нам на помощь пришла Софья.

Будучи врачом по специальности, Софья объявила начальникам этапа, что в вагоне есть больные дизентерией. Руководство испугалось и объявило наш вагон карантинным, чтобы болезнь не распространилась. Софья потребовала специальных санитарных условий, и мы действительно получили их: во-первых, нам стали давать больше воды — по два вед-

ра кипятка в день; во-вторых, дали лекарства от поноса, крышку для прикрытия отверстия в полу и порошок хлора для дезинфекции параши. Запах хлора пересиливал вонь, и дышать стало намного легче.

В конце июня мы добрались до Владивостока. Погода там стояла очень жаркая. В городе был большой лагерь, разделенный оградой из колючей проволоки на две части — мужскую и женскую. Женщин, осужденных по 58-й статье, поселили отдельно от "бытовичек", в разных бытовых условиях. Главной проблемой оказалась вода. Заключенные по 58-й статье получали по стакану кипятка утром и вечером, четыреста граммов хлеба, селедку, суп из соленой рыбы и соленую воду для умывания. "Бытовички" сожительствовали с надзирателями, поэтому они ни в чем не нуждались и делали что хотели. Им было поручено распределять даже то немногое, что получали мы. Они вообще были хозяйками в лагере и издевались над нами как могли.

Страшная жара, плохое питание и недостаток воды привели к тяжелым заболеваниям среди заключенных, поэтому в лагере объявили карантин на три месяца. За время карантина в лагере скопилось очень много заключенных: этапы продолжали прибывать, но распределение по местам заключения приостановилось.

Только в сентябре нас отправили на Колыму на четырех пароходах под названиями "Джула", "Кула", "Дальстрой" и "Феликс Дзержинский". Последний пароход был предназначен для перевозки начальников и вольнонаемных служащих, но на этот раз не было другого выхода, и он взял на борт заключенных. На каждый пароход загнали по четыре тысячи человек.

Утром перед отплытием на Колыму шестнадцать тысяч мужчин и женщин вывели на большую площадь перед лагерем. День начался с тщательного обыска всех заключенных; скудные пожитки людей

разбросали по земле, а конвойные шли по ним и топтали их ногами. После обыска каждый из нас должен был пройти вдоль ряда столов, поставленных у края площади; у каждого стола было свое особое назначение. Перечислю их по порядку.

За первым столом сидели несколько человек с папками и вызывали людей в алфавитном порядке, выдавали им номерки для получения пайки хлеба и разъясняли порядок предстоящей посадки на пароходы.

За вторым столом просматривали дело каждого заключенного и зачитывали ему приговор. Были случаи, когда заключенные только здесь узнавали, за что их осудили.

За третьим столом у заключенных брали отпечатки пальцев и устраивали им "врачебный осмотр". Врач, сидевший тут же, по внешнему виду заключенного определял состояние его здоровья: формально, согласно распоряжению вышестоящих органов, только вполне здоровые подлежали отправке на Колыму. Фактически же решение врача о степени пригодности заключенного к жизни на Колыме зависело не от состояния его здоровья, а от статьи, по которой он осужден: все осужденные по 58-й статье КРД и КРТД были признаны здоровыми и пригодными для выполнения тяжелых физических работ в лагере.

За четвертым столом выдавали пайку хлеба — триста граммов.

За пятым столом заключенным выдавали кипяток в жестяных банках. Кружки у всех отняли еще во время этапа.

Был очень жаркий день, вооруженным конвоирам тоже было жарко, и свое неудовольствие они вымещали на измученных, голодных и грязных заключенных: ругали их нецензурными словами и подгоняли криками "быстро-быстро!". Вокруг стоял неумолчный шум и плач. Перед посадкой на пароходы на площадь прибыли подводы с уголовниками-реци-

дивистами, которые ножами вскрыли себе животы, чтобы не попасть на Колыму: они знали, что их там ожидает. Запах крови и стоны раненых действовали на натянутые нервы женщин, многие впали в истерику или потеряли сознание. Весь этот кошмар продолжался до позднего вечера.

К вечеру мы прибыли на пристань, и первое слово, которое заключенный еще в состоянии был произнести, было: "Воды!" Матросы отнеслись к нам сочувственно и дали много воды, и мы впервые за долгое время напились всласть. Я попала на пароход "Джула".

Плавание по Охотскому морю до Колымы продолжалось семь дней. Матросы относились к нам очень хорошо, мы получали неплохое питание и достаточное количество воды; желающие могли работать на кухне. Но море было неспокойным, и почти все заболели морской болезнью.

Настоящим бедствием во время плавания были уголовные. Пользуясь тем, что на пароходе заключенным разрешалось свободно передвигаться, они крали все, что попадалось под руку, силой отнимали у политических всякую вещь, которая им понравилась. Их дружки из мужского лагеря стояли за них горой, и мы боялись жаловаться.

По дороге на Колыму пароход должен был пройти через территориальные воды Японии. По договору между СССР и Японией русские имели право перевозить через воды Японии только машины и оборудование, но не людей. Несмотря на этот запрет, все многотысячное население лагерей Колымы было переправлено через "запретный" участок морского пути. Советское руководство придумало простой способ обмануть японцев; вот как это делалось.

На шестой день плавания, когда пароход приблизился к территориальным водам Японии, всех нас загнали в трюм и закрыли там, а на палубе расставили разные машины для отвода глаз. Море было

бурным, людей в трюме тошнило, они кричали и требовали воды, но конвоиры делали вид, будто не слышат, что делается внизу. Когда заключенные заперты, для конвойных наступает время отдыха.

Внизу же, в трюме, произошли страшные вещи. С первой же минуты, как закрыли выходы из трюма, уголовные почувствовали себя свободно и сели играть в карты. Карточная игра у блатных имеет свои законы: если картежник проиграл все свои деньги и ему не на что продолжать игру, то он играет на жизнь человека. В гот день карточная игра у "бытовичек" продолжалась и после того, как некая "Маруся" проиграла все деньги и даже вещи, которые отняла у "троцкисток". Следующей ставкой была жизнь человека. Каждая из нас считала себя потенциальной жертвой.

В группе воровок (среди блатных были и проститутки, но воровки считались выше по блатной иерархии) была девочка по имени Катя, всегда очень тихая и грустная. Мы недоумевали, каким образом эта девочка попала в "почтенную компанию" закоренелых блатных. Затем мы узнали, что Катя с самого детства стала "врагом народа". В 1930 году родителей Кати, как и многих других "кулаков", сослали в Сибирь. Их высадили зимой прямо на снег и оставили без всякой помощи. Очень многие умерли в ту зиму, в том числе и родители Кати. Оставшись одна, девочка решила вернуться домой, но ни дома, ни средств на пропитание у нее не было. Беспризорную Катю арестовали на базаре при попытке украсть морковку. Когда милиционеры узнали, что она дочь кулаков, они решили отправить ее на Колыму вместе с большой группой воровок.

Катя, разумеется, не участвовала в карточной игре и сидела молча, охваченная страхом, как и мы все. Картежники избрали Катю жертвой. Уголовные в трюме громко пели и смеялись, а конвоирам интереснее было слушать веселые блатные песни, чем

плач девочки и наши крики о помощи. Блатные задушили Катю и утром сбросили ее труп в море.

На седьмой день пароход вышел из территориальных вод Японии и пристал к берегу Колымы. На пристани наш пароход встретили с музыкой, потому что на нем вместе с заключенными прибыли видные начальники лагерного управления с семьями. Важных персон ожидали машины, а мы, заключенные, поплелись пешком по гористой дороге до Магадана, главного города Колымы.