СЕЙМЧАН И ЭЛЬГЕН

Название лагеря Сеймчан происходит от названия реки, протекающей по территории лагеря. Он разделен на две части — Верхний Сеймчан и Нижний Сеймчан. В Верхнем Сеймчане находилась шахта, в которой добывали уран или нечто подобное. К самому существованию шахты относились как к великой тайне, слово "уран" произносили не иначе как шепотом. Туда посылали обреченных, осужденных по статьям 58/1 и 58/6 — измена родине, шпионаж и контрреволюционная деятельность. Ни один человек из работавших там не возвратился. Когда эти несчастные уже не в состоянии были работать, их ликвидировали.

В Нижнем Сеймчане находился совхоз, где работали в основном женщины. Летом туда присылали также мужчин, заболевших во время работ в шахтах, осужденных по "легкой" статье 58/10, а также уголовных. Надо было косить сено для совхозного скота и для лошадей, которых использовали в шахтах. На лесоповале работали инвалиды со статьей 58/10 и уголовники: эта работа на Колыме считалась легкой. Некоторых заключенных женщин использовали для вспомогательных работ в мужских лагерях: на кухне, в прачечной, в бане и т. д.

Когда начальниками лагерей стали Гаранин и Павлов, они решили создать специальный большой лагерь для женщин. По их замыслу этот лагерь должен был функционировать как "самостоятельное хозяйство", обитательницы которого выполняют все так называемые "легкие работы": валят лес, строят

дома и прокладывают дороги — иными словами, "строят социализм" так, как положено. Местом для этого лагеря был выбран Эльген.

В 1937 году Эльген был маленьким лагерем, расположенным в долине среди дремучей тайги, где еще не ступала нога человека. И он, подобно другим лагерям, получил свое название от реки. В относительно либеральные времена в Эльгене заключенные работали на огородах, выращивали овощи для лагерного начальства и служащих администрации лагерей, а также для вольнонаемных шахтеров и золотоискателей, живших в крайне северной части Колымы.

Для выращивания овощей в Эльгене имелись кроме земельных участков одна крытая теплица и двенадцать открытых парников, в которых тепло поддерживалось за счет тления навоза. Здесь находилась также небольшая кирпичная фабрика, где заключенные женщины изготовляли по тысяче кирпичей в день. Эта работа делалась очень примитивным образом, без всякой механизации, даже без тягловой силы. В лесах и на сенокосе работали мужчины. Накошенное сено рассылалось по всем лагерям северной части Колымы.

Гаранин решил превратить Эльген в образцовый женский лагерь. Рабочей силы в 1937 году было достаточно, об этом позаботился Ежов, и Гаранин приступил к осуществлению своего плана. Он начал с того, что произвел "чистку" — мероприятие, которое проводилось в те времена по всем областям Советского Союза. Были ликвидированы две "вражеские организации"; одна якобы хотела "уничтожить лагеря путем саботажа", а если этого мало, то вдобавок "предатели" были связаны заговором с сообщниками в Москве и хотели "разрушить все государство". Вторая, получившая название "аграрной организации", якобы преследовала цель разрушить сельское хозяйство с помощью вредительства и саботажа. Обе организации вместе замышляли уничтожить все руко-

водство лагерей Колымы и промышленных предприятий в них.

В одну ночь в Эльгене и его окрестностях расстреляли несколько десятков человек, которым приписывали членство в этих "преступных организациях". Тех, кого не расстреляли сразу, послали в "серпантинку", что было еще страшнее расстрела.

Уже много писалось о мрачных подвалах ЧК и застенках Лубянки, но "серпантинка" — это было что-то невиданное по своей жестокости даже в этом мире зла. Туда отправляли заключенных, которых заранее решили ликвидировать без следствия и суда. Даже следственные дела их уничтожали. Этих заключенных заставляли подписывать страшные наветы на себя и на других, в основном уже мертвых, чтобы тем самым оправдать их ликвидацию. Их подвергали таким пыткам, которые невозможно даже вообразить, и придумывали обвинения, непостижимые человеческому уму. Пытки совершались не в погребах, а в пещере; только мизерное количество света проникало туда через глазок в двери. Людям выкалывали глаза, отрезали уши, ломали руки и ноги. Тех, кто не выдерживал и "признавался" в предъявленных ему нелепых обвинениях, тут же убивали. Смерть для этих несчастных была избавлением от мук. После их смерти лагерный врач подписывал заключение о том, что они умерли от разрыва сердца.

Никто так и не узнал бы, что делалось в "серпантинке", если бы в начале 40-х годов не произошло изменение во внутрилагерной политике и не были отменены групповые казни заключенных. Нескольких узников "серпантинки", которых к моменту изменения не успели убить, выпустили оттуда; кроме самих палачей, они были единственными очевидцами того, что делалось в этом страшном застенке. Но об этом ниже.

После того как Колыма была очищена от "предателей", приступили к постройке женского лагеря. На-

чальником лагеря была назначена Зайцева. В конце зимы 1937 года, когда на реке Колыме еще стоял лед, санным путем привезли в Эльген сотни женщин. Чтобы как-то их разместить, в бараках старого лагеря сколотили трехъярусные нары. Уже на следующее утро после прибытия заключенных погнали в лес валить деревья и корчевать пни, чтобы расчистить землю под огороды и заготовить бревна для строительства домов. Стволы деревьев распиливали на доски и сколачивали из них бараки для заключенных. Кроме того, нужно было строить теплицы, коровник, конюшню и свинарник. Рабов для выполнения всех этих работ у Гаранина было достаточно.

Ближайший участок лесозаготовок находился на расстоянии трех-четырех километров от жилых бараков. На работу и с работы заключенные должны были идти пешком. Чтобы не терять время рабочего дня на дорогу, их будили в шесть часов утра. В столовой им давали стакан чая с ложечкой сахара, две столовых ложки овсяной каши и пайку хлеба на весь день. Охранники спешили и подгоняли заключенных; люди не успевали съесть даже то малое, что получали, прятали хлеб под бушлатами и выбегали на площадь. Здесь их ждало все начальство: руководитель работ, заведующий отделом культуры, староста и начальник лагеря. Руководитель работ зачитывал фамилию, имя и статью каждого, проверяя по списку, все ли вышли на работу; на это уходило много времени. Когда процедура поверки кончалась, заведующий отделом культуры объяснял рабочим, что положение в стране обязывает их быть бдительными и выявлять предателей и саботажников. После этого он читал список "предателей", которые были расстреляны в ту ночь: фамилию, имя, отчество, статью, а также место работы, где действовал вредитель, и подробное описание его "преступных действий". Шахт было много, из каждой шахты ночью отбирали и выводили на расстрел от

ста пятидесяти до двухсот человек, так что список получался длинный.

В течение всей этой процедуры, именуемой "разводом", люди стояли на морозе, застывшие, как ледяные глыбы, не реагируя на перечисляемые фамилии из списка и вообще на все происходящее вокруг.

Начальство лагеря умело производить какие-то манипуляции с термометрами, чтобы они показывали не больше сорока девяти градусов мороза, потому что при морозе в пятьдесят градусов и больше работы в лесу полагалось отменять (такой вынужденный прогул назывался "актировкой"). В лес выходили только в семь часов утра, потому что было темно и начинать работы на лесоповале можно только после рассвета.

Общее настроение в те страшные гаранинские годы было таково: каждый день мог быть последним, все чувствовали себя на грани смерти и относились к этому равнодушно. Даже сбор и вывозка трупов не волновали. Если в лагерях Гитлера строили большие крематории, чтобы сжигать тела жертв, то на Колыме это делалось проще: на открытой поляне за лагерем выкопали большой ров. Делать это, разумеется, было нелегко, потому что приходилось долбить мерзлую землю ломами, но рабов хватало, и кому какое дело, легко ли им или трудно. Расстрелянных бросали в этот ров, и трупы наскоро закидывали снегом; ночью их растаскивали дикие звери, и к следующему утру ров был пуст и мог принять новую партию трупов. В тот же ров кидали трупы заключенных, которые умерли от голода, холода и болезней. Правда, таких не хоронили сразу, а обычно замораживали в карцере на три дня для того, чтобы можно было на них получать паек. Этот хлеб выдавали "бытовикам" (уголовным), которые не работали и получали только триста граммов хлеба.

Уголовные вообще пользовались лучшими условиями — ведь они, в отличие от нас, были "друзьями народа". Более грамотные из них работали в конто-

рах и, разумеется, старались что-то сделать для своих: раздевали умерших и раздавали знакомым одежду, а обнаженные трупы складывали на сани, словно дрова, и везли их к месту погребения. Никто не обращал внимания, если у трупа отламывалась рука или нога и валялась на дороге: живые сами были ходячими мертвецами, их ничто не трогало. Когда каждый день видишь большое количество трупов, то перестаешь реагировать на это, потому что смерть становится повседневным явлением.

Каждым рейсом четырех пароходов в лагеря доставляли новые партии из шестнадцати тысяч заключенных, и Гаранин мог себе позволить такую "роскошь", как уничтожение без суда десятков тысяч "врагов народа". Больные, которых переводили из шахт в Сеймчан, рассказывали, что иногда Гаранин лично спускался в шахту и при виде заключенного, ослабевшего и дрожащего от холода, спрашивал: "Хочешь домой? Иди!" — и стрелял ему в спину.

Я была в числе тех, кого послали на лесоповал. Ввиду моего маленького роста глубокий снег доходил мне почти до подбородка. Работали ручными пилами; норма для двух женщин составляла двенадцать кубометров древесины. Те, кто выполнял норму, получали восемьсот граммов хлеба и даже булочку величиной с куриное яйцо, но норма была непосильной для женщин. В случае невыполнения нормы мы получали только триста граммов хлеба. Я обморозила ноги, и они покрылись ранами, но это было самое обыкновенное явление в Эльгене. Лагерный врач обмазывал раны несколькими каплями рыбьего жира, и назавтра вновь нужно было идти на работу. Я дошла до состояния, когда уже перестала реагировать на что-либо, двигалась, как робот, и даже к врачу не обращалась. Но когда температура у меня поднялась до тридцати девяти градусов и я потеряла сознание, врач дал мне освобождение от работы, я лежала в бараке и немного пришла в себя. Во время этих часов

отдыха я думала, что делать дальше, и вспомнила, что у меня есть профессия, которая, возможно, спасет меня от гибели.

В Сеймчане я вначале работала счетоводом. В день одного из официальных праздников служащие лагеря пригласили меня праздновать вместе с ними, но я не пошла. В наказание за такое непатриотическое поведение меня на следующий день отправили работать возчиком. Впервые в жизни мне пришлось так близко общаться с лошадью, и на первых порах я ее немного боялась, но с течением времени привыкла и даже полюбила: лошадь стала самым близким моим другом. Работа тоже понравилась, особенно в летнее время: проезжая по дорогам среди полей, можно было иногда сорвать и съесть лист капусты или найти картофелину — правда, немытую, облепленную землей, но, если охранник не обращал внимания, можно было полакомиться. Если же нас ловили на этом, то сажали в карцер.

В Эльгене я решила обратиться к начальнику лагеря, который работал там до Зайцевой, и попросить его послать меня на эту работу. В лагере я одевалась как попало, не перешивала одежду, которую получала, хотя одежда эта была больших размеров и предназначена для мужчин. В этих "нарядах" я выглядела очень смешно, но была в этом и хорошая сторона: мой нелепый вид отпугивал лагерных "ухажеров", и они ко мне не приставали. Когда я пришла к начальнику лагеря и изложила ему мою просьбу, начальник посмотрел на меня и разразился неудержимым хохотом. Несколько минут он не мог успокоиться и все повторял слова: "Мужичок с ноготок!"

В эту минуту я вспомнила, что и раньше надо Мной смеялись из-за моего внешнего вида. Так было и в Сеймчане: однажды приехали начальники из Майдана и приказали срочно грузить на баржу сено для их лошадей. После двенадцати часов работы в поле нас погнали на погрузку сена "на добровольных

началах". Копны сена были большими, и, когда на меня навалили одну из них, она покрыла меня всю. Мы, женщины, таскали, а начальники стояли на берегу, посмеивались и следили за нашей работой. Когда я проходила мимо них, они расхохотались и воскликнули: "Смотрите, вот чудо — копешка на ножках!" Я собрала последние силы и, гордо выпрямившись, поднялась по шаткому трапу с берега на баржу. Моя поза была напрасной: они все равно не могли видеть меня в лицо. Но здесь, в Эльгене, я стояла прямо перед подвыпившим начальником и улыбалась ему, словно клоун, так как от него зависела моя жизнь. Обычно пьяный уже с утра, начальник не был злым человеком (за это его позднее сместили и заменили Зайцевой). Выслушав мою просьбу, он распорядился направить меня на конебазу, где содержали рабочих лошадей.

Тем временем наступила весна — и вместе с ней новая беда для женского лагеря. Потоки воды, образовавшиеся от таяния снега в горах, стекали в реки, и они вышли из берегов, затопив лагерь. В жилых бараках вода иногда доходила до уровня верхних нар. Чтобы выйти из барака, нужно было брести по пояс в холодной воде. На работу мы выходили усталыми и измученными, потому что всю ночь боролись с подступающей водой.

К тому времени начальником лагеря уже была Зайцева. Она собирала нас на "развод" далеко от бараков, на сухом возвышенном месте. Мокрых и дрожащих от холода, нас долго пересчитывали, затем выстраивали в колонну по четыре в ряду, и так мы маршировали на работу. Во время этого марша Зайцева приказывала нам петь модную в то время песню:

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

где так вольно дышит человек.

Сытая, здоровая, в кожаном пальто и в высоких сапогах, она шла рядом с колонной узниц с кнутом в руках и кричала: "Пойте, контры! Вы не хотите петь, потому что вы все враги народа!" Эта красивая песня о любви к родине, слова которой сулили людям все жизненные блага, в нашем положении звучала как горькая насмешка: бесправные, беспомощные и одинокие существа, до которых никому не было дела, жизнь которых не стоила и гроша, пели славословие стране, дающей людям свободу и счастье.

Новые сооружения лагеря строились очень быстро. Люди работали по двенадцать часов в день, на помощь женщинам пришли мужчины-специалисты, и после нескольких месяцев тяжелой работы мы уже перешли в новые бараки. Зайцева старалась, чтобы лагерь выглядел красиво, и велела всюду развесить лозунги. У входа в лагерь был укреплен лозунг со словами "Добро пожаловать!". Немного дальше висели лозунги с такими вдохновляющими текстами: "Своим трудом добьемся освобождения" и "Труд — это дело чести, дело доблести и геройства (И. Сталин)". На здании кухни висел лозунг "Кто не работает, тот не ест (В. Ленин)". В самом центре лагеря, на площадке "разводов", висел большой лозунг: "Бдительность, бдительность и еще раз бдительность — враг не дремлет, он таится всюду (И. Сталин)".

После работы нам не давали войти в столовую, пока не отработаем час и более на очистке двора от строительного мусора. К лету территория была очищена, и мы даже посадили на ней цветы. Спали мы всего несколько часов в сутки и еле держались на ногах.

По образцу военных лагерей Эльген разделили на несколько участков: сельскохозяйственный участок делился на агробазу (огороды) и конебазу (конюшни). Несколько дальше находились коровники, свинарники, птичник и ветеринарный пункт. Все эти места содержались под строгим наблюдением охранников:

голодные заключенные норовили украсть что-то из кормушек для скота. Несчастным женщинам корм животных казался очень вкусной едой.

В коровнике, свинарнике и птичнике работали в основном немки, имевшие советское подданство и осужденные по статье 58/10 (антисоветская агитация). Кроме них были там монашки и простые крестьянки, а также мужчины-специалисты (ветеринары, зоотехники и другие), осужденные по легким статьям. Все эти люди жили на территории животноводческих ферм, куда для "врагов народа" доступ был закрыт.

Иногда "врагов" под строгим конвоем пригоняли на фермы для выполнения временных работ. Конвойные следили за каждым движением заключенных и строго наказывали тех, кому удавалось что-то схватить из кормушек коров или свиней.

Для тех, кто работал на лесоповале, построили специальные бараки прямо в лесу. Лагерь нуждался в древесине, поэтому работавшим в лесу создали особые условия. Бригадиры заботились о том, чтобы у них хватало сил выполнять норму; поэтому им давали достаточное количество хлеба. На месте была оборудована даже кухня, где заключенные могли сами себе кое-что сварить. Несмотря на тяжелую работу, женщины были рады жить в лесу, потому что это избавляло их от долгих и унизительных "разводов" при выходе из бараков по утрам. По требованию бригадиров охрана почти не вмешивалась в жизнь лесозаготовщиц, всевозможные правила внутрилагерной дисциплины на них не распространялись.

Для остальных оставались в силе "разводы" по утрам с чтением длинных списков казненных и многократным повторением лозунга "Смерть диверсантам и врагам народа!". После этого заключенные колонной выходили через главные ворота на работу. У ворот стоял оркестр, музыканты играли патриотические песни и марши. Игра в оркестре была только

частью работы этих мужчин; после того как колонна женщин скрывалась из виду, музыканты собирали инструменты, относили их на склад и выходили на работу вместе со всеми, счастливые уже тем, что не работают в шахтах. Зимой играть было очень трудно: металлические инструменты на морозе прилипали к рукам, с пальцев и губ лилась кровь, зато вечерами музыканты сидели в тепле и не работали на золотых приисках.

Кроме группы музыкантов в женском лагере Эль-ген жила также небольшая группа специалистов нужных для лагерного хозяйства профессий; они выходили на "развод" вместе со всеми. При "разводе" всех строили в колонну по четыре человека в ряду и разъясняли: "Шаг вперед или шаг назад считается побегом". Колонну окружали охранники с собаками, и она выходила в путь. Были случаи, когда больные не могли шагать в общем темпе и выходили из своего ряда — и тогда в них стреляли без предупреждения. У рабочего места стоял охранник и наблюдал за каждым движением заключенного.

Рабочие конебазы не находились под таким строгим надзором. Охранники приводили рабочих на базу, а затем возчики разъезжались в разные стороны; заведующий конебазой нес личную ответственность за их поведение. Главной обязанностью возчиков была развозка дров для вольнонаемных и для всего лагеря. Поскольку зимой лагерь заносило глубоким снегом, а весной затопляло водой, возчики ехали обозами, по нескольку подвод вместе, что удобно для таких "профессионалов", как я: если застрянешь, Другие помогут. Среди возчиков большинство составляли "бытовики", мужчины и женщины; были среди них влюбленные пары, а также несколько религиозных женщин, к которым "бытовики" проявляли особое отношение.

Однажды вечером, когда еще не все возчики возвратились из леса, мы сидели в конторке при ко-

нюшне у печки и ждали их, чтобы всем вместе вернуться в лагерь. Несколько "красоток" развлекались тем, что смеялись над "чумазой Саррочкой" (так они называли меня вместо "жидовка"), которая не знает, как надо одеваться, похожа на пугало огородное и ведет себя как дурочка или сумасшедшая. Они пытались "учить меня жить", использовать свою молодость, чтобы получить привилегии, и их раздражало, что я отмахиваюсь от их слов.

В числе этих блатных была одна, которую все называли "Лелька-прокурорша", потому что она действительно была дочерью прокурора. Лелька вступилась за меня: "Саррочка — религиозная еврейка, я видела ее дело. Она хочет уехать в Палестину, на Землю обетованную, поэтому ведет себя как монашка. Да, не удивляйтесь, среди евреек тоже есть монашки". Лельке все верили, она была образованной и в преступный мир попала просто со скуки. Своим товаркам она по памяти рассказывала целые романы. Она работала секретаршей в конторе лагеря и время от времени приходила на конебазу к своему любовнику. Конебаза была настоящим "рынком любви": туда приезжали мужчины из шахт, разумеется, "бытовики" ("друзья народа"), и Яков Иванович, заведующий базой, давал им возможность выбирать себе "невест" из числа "бытовичек".

Яков Иванович был простой крестьянин, добродушный человек средних лет. Он не был политическим заключенным, но не был и уголовным; его осудили по так называемому "закону от 8 августа", или "закону о колосках". Так называли в народе этот закон, по которому в тридцатые годы судили людей "за расхищение государственной собственности". Эти "хищения" выражались в том, что крестьяне, в основном дети и старики, глубокой осенью собирали» поле колоски или мерзлую картошку, оставшиеся после уборки урожая. Все это ушло бы под снег и пропало бы в любом случае, но если "расхитителей"

ловили с поличным, то их судили по этому закону и приговаривали к заключению в исправительных лагерях сроком от трех до пяти лет.

Я не знаю, на чем конкретно попался Яков Иванович, но он был осужден по этой статье. С преступным миром он не имел ничего общего. Лошадей он любил, словно они были его собственностью; одинокий человек, он проводил в конюшне больше времени, чем в бараке. Он старался всегда делать добро тем, кто работал с ним. Ко мне Яков Иванович относился как к дочке — может быть, потому, что я вела себя иначе, чем другие девушки-"бытовички", или потому, что я с большой любовью относилась к лошади, на которой работала. Я вообще люблю животных, но в лагере лошадь была мне товарищем, я могла говорить с ней, не боясь, что она меня выдаст. Даже по воскресеньям и в праздники я приходила в конюшню чистить и купать свою лошадь. Яков Иванович очень помог мне пережить тяжелые годы в лагере, и можно сказать, не преувеличивая, что благодаря его помощи я осталась в живых.

Среди возчиков, работавших на конебазе, была влюбленная пара — Костя Иванов и Ленка Жиганка. Не знаю почему, но они взяли меня под свою защиту. От них же я получила имя "Саррочка" — более приличное, чем "Жидовка". Они относились ко мне, как люди относятся к бездомной собачке: пожалеют, иногда бросят кость, но не подпускают к себе слишком близко.

Костя был осужден за "мокрое дело", то есть ограбление с убийством. Ленка была профессиональной воровкой — это в преступном мире уважаемая специальность, намного выше проститутки. Когда два таких "важных" человека берут тебя под свое покровительство, то это своего рода гарантия, что никто тебя не тронет. Их помощь выражалась среди прочего в том, что они разрешали мне ехать следом за их подводой. Иногда в сильный дождь Костя раз-

решал мне прятаться под брезент вместе с Ленкой, а в мороз они пускали меня к костру, который Костя разводил, чтобы Ленка могла погреться.

Не всегда я возвращалась в лагерь вместе с ними. Ехать одной вечером было страшновато, но одно слово Кости охлаждало пыл конебазовских ухажеров, и они не осмеливались ко мне приставать.

Однажды с целью сокращения времени заключенным выдали продуктовые карточки на целый месяц. По этим карточкам заключенные каждый день получали обед на кухне и пайку хлеба. На третий день после выдачи мою карточку украли. Прожив несколько дней без еды, я ослабела и уже не могла выходить на работу. Для заключенного на Колыме это было равносильно смертному приговору.

Маша, тоже сидевшая за сионизм, поговорила с лагерным врачом-евреем, и он дал мне справку об освобождении от работы на несколько дней и даже положил в больницу. Но он не мог держать меня там целый месяц, а до конца месяца было еще далеко, и мне грозила голодная смерть. И тогда Маша обратилась к Косте. Костя был взбешен. Вечером он пришел в столовую и громко крикнул: "Эй, вы, дешевки! Я хочу, чтобы карточка Саррочки завтра была у нее, слышите? И горе тому, кто еще раз ее тронет!" На следующее утро моя карточка "нашлась". Мне возвратили ее на кухне, так и не сказав, кто ее украл.

Несколько дней Костя со мной не разговаривал, обиженный тем, что я сразу не обратилась к нему и не попросила о заступничестве. Потом я через Ленку передала ему, что не хотела занимать столь важного человека своими маленькими делами, и наша дружба восстановилась на долгое время. "Бытовики" очень уважали религиозных; по-видимому, они считали религиозной и меня.