ВЫШИТАЯ РУБАШКА

 

В лагере, в сорок седьмом году, я заболел цингой. Распухли десны, я ничего не мог есть, кроме баланды, не мог жевать хлеб, деснам было больно от малейшего прикосновения. Тогда благоволивший ко мне доктор устроил меня на неделю в стационар и распорядился сделать мне несколько вливаний аскорбиновой кислоты, крайне дефицитной в тех условиях и по тем временам.

В стационаре моим соседом на нарах оказался Степан Федорович Манжула — высокий, грузный старик с белой остриженной головой и седыми, закрывающими рот усами — такие усы принято называть запорожскими.

От заледенелого узкого окошка тянуло холодом, старик прикрывал колени полой серого больничного халата и согревал пальцы, пряча их в рукава. Он занимал место на нижних нарах (тяжело ему было взбираться наверх), а я — на верхних. Там, под покатым барачным потолком, было немножко теплее, чем внизу.

Старик рассказал мне, что, когда его везли на Воркуту, он был готов к худшему, а здесь в первый же день нашлись люди, которые устроили его не куда-нибудь, а на лагерную кухню — писать талончики. Работа на кухне была недостижимой мечтой для большинства заключенных, при их вечном существовании впроголодь, а Степан Федорович Манжула попал на это в высшей степени «блатное» место, не приложив ни малейших усилий,

 

чтобы туда попасть. Однако на кухне он проработал совсем недолго: не желал ловчить и мошенничать и, понятно, кому-то не угодил. Его оттуда выгнали, и пришлось бы старику «загибаться» на так называемой снегоборьбе (эта работа считалась самой легкой, однако означала ежедневные восемь часов на морозе и голодный паек), но снова нашлись добрые люди — поместили его сюда, в стационар, хотя он ничем не болен.

— У меня, слава Богу, крепкая порода. Я же кубанский казак.

— А за что сидите?

— В девятнадцатом году я был министром Кубанской Рады.

Так что можно было не удивляться тому, что на каждом его шагу находились люди, готовые помочь ему здесь, в лагере. Припомнился другой старик, недавно умерший, который несколько лет провел в лагерном стационаре не потому, что болел, а потому что приходился родным братом министру Временного правительства Малянтовичу. Когда прикрепленного к стационару врача спрашивали, почему этот мнимый больной годами числится у него в стационаре, врач многозначительным шепотом объяснял: «Это же брат министра Временного правительства!»

Мой сосед по нарам министром был сам, так что ореол вокруг его седой головы возникал еще более внушительный.

Двадцать пять лет провел он в эмиграции, причем за границу его выкинули не большевики, а генерал Деникин. По приказу Деникина члены Кубанской Рады были схвачены, один из них повешен на площади в Екатеринодаре, остальные под усиленным конвоем вывезены вон — в Константинополь. Дело в том, что Кубанская Рада требовала

 

автономии Кубани, а генералу Деникину всего дороже был лозунг единой и неделимой России. Поэтому всех сепаратистов и автономистов он ненавидел не меньше, чем большевиков, открыл фронт против Петлюры и расправился с Кубанской Радой.

— Поэтому он обречен был потерпеть крах, — убежденно говорил мне Манжула.

Годы эмиграции бывший кубанский министр прожил в Чехословакии. Он приобрел себе маленький участок земли в Прикарпатской Руси (то есть, по-нынешнему, в Закарпатской Украине), его дочери учились в гимназии в городе Берегово.

— Там я чувствовал себя почти как на родине, — вспоминал Манжула. — Ведь родной язык кубанских казаков, точнее говоря — язык степной правобережной Кубани, — украинский.

— Но вы говорите по-русски с абсолютной правильностью, без малейшего акцента, — заметил я.

— А знаете, кто вообще хорошо говорит по-русски? — с улыбкой спросил он и сам ответил: — Петербуржцы и интеллигентные украинцы.

 

Интеллигентные украинцы на большей части Украины хорошо говорят по-русски, в западных областях — по-польски, в Закарпатье — по-венгерски. Однако, именно благодаря украинской интеллигенции живо украинское национальное самосознание..

Когда в 1947 году выселяли украинцев, поголовно всех, из подвластной ранее Польше части Прикарпатья, польские власти составляли особые списки местной украинской интеллигенции, не без основания рассчитывая именно в этих списках обнаружить наиболее активных националистов из

 

УПА — Украинской Повстанческой Армии (об этом сообщает в книжке «Spalona ziemia» польский автор, видимо, близкий к органам безопасности, Владислав Ярницкий). Силы националистов возглавляли недавние учителя, недавние юристы, недавние студенты. И глава их, Степан Бандера, окончил два курса Политехнического института во Львове до того, как включился в политическую борьбу.

Еще в 1934 году Степан Бандера, тогда 25-летний лидер молодых украинских националистов, организовал в Варшаве убийство польского министра внутренних дел Перацкого. На судебном процессе по делу об убийстве Перацкого Бандера и его товарищи отказывались отвечать по-польски на вопросы суда, отвечали только по-украински.

Польская писательница Зофья Налковская была поражена поведением подсудимых и записала в своем дневнике: «Молодую девушку, которая не хочет давать показания по-польски и пытается что-то заявить на своем языке, силой удаляют из зала. И уже от самой двери удается ей крикнуть в сторону обвиняемых как приветствие или как утешение: "Слава Украине!" И за это суд добавляет ей день заключения! Мысль простая и банальная: ну так, но ведь потому и существует это государство (независимая Польша), потому вообще может существовать этот суд, что когда-то иные люди — не так давно — люди этого сорта... не хотели давать показания по-русски и заявляли демонстративно, что "еще не згинела"».

(Когда я прочел этот отрывок из воспоминаний Налковской, напечатанный в варшавской газете «Polityka», я сразу вспомнил, как бывший кубанский министр Манжула, сидя на нарах в лагерном стационаре, повторял слова первого чехословацкого президента Масарика о том, что не особая территория, не особый язык и не историчес-

 

кая общность, а воля народа к независимости дает на нее право).

Польский суд приговорил Степана Бандеру к смерти, затем приговор был заменен пожизненным тюремным заключением. Но уже в 1939 году он оказался на воле вместе со всеми заключенными польских тюрем — после вторжения в страну германских войск и военного краха Польского государства.

Когда в 1941 году Германия начала войну против Советского Союза и германские войска захватили Львов, Бандера и его приверженцы провозгласили независимость Украины. Друг Бандеры Ярослав Стецько даже сформировал правительство. Узнав о событиях во Львове, Гитлер приказал самозванное правительство разогнать и руководителей украинских националистов арестовать. Они были схвачены и увезены в Берлин. В сентябре Бандеру и Стецько отправили в концлагерь Заксенхаузен и посадили в одиночные камеры внутрилагерной тюрьмы Целленбау. И продержали там — в относительно привилегированных условиях — три года. Освободили только тогда, когда территория западной Украины оказалась занята советскими войсками.

Какой бы то ни было независимости или хотя бы автономии Украины Гитлер, как известно, не хотел допустить. Он видел в этой стране лишь часть «жизненного пространства», необходимого для будущей «великой Германии». А Степан Бандера ради создания самостийной Украины готов был на союз с кем угодно. В немцах видел единственно возможных союзников. Должно быть, он рассуждал так же, как и его предшественник, Симон Петлюра, который в одном письме (оно известно историкам) писал, что объединился бы даже с дьяволом, если б это нужно было для спасения независимости Украины...

 

На Воркуте украинские националисты бандеровцами себя не именовали, но клички этой не стыдились. Я встречал многих, и никто из них не считал нужным искать себе оправдания. Я спрашивал их: что — слухи и рассказы о жестокостях бандеровцев неверны? В ответ слышал утверждения, что за все жестокости несет ответственность их СБ («служба безпеки», то есть служба безопасности).

Знаю по рассказам самих бандеровцев: их «курени» (батальоны) и «сотни» (роты) вели партизанскую войну как в лесах, так и на совершенно открытой местности. Как же это оказывалось возможным? А вот как. Сотня вступала в село под покровом ночной темноты или густого тумана и сразу словно бы исчезала: все по одному расходились по хатам. Оружие немедленно припрятывали. В случае появления советской или польской военной части каждый бандеровец выдавал себя за члена семьи в той хате, где остановился. Как правило, его никто не изобличал. Каждый житель села знал, что его ждет, если он выдаст бандеровца или хотя бы просто проговорится. Знал, что тогда его быстро настигнет беспощадная месть СБ: его убьют, а хату его сожгут. «Эсбисты» не колеблясь убивали не только уличенных, но и заподозренных в предательстве — иногда совершенно неосновательно, по ложным доносам. Проверять эти доносы у эсбистов чаще всего не было ни времени, ни возможности.

Для русского слуха фамилия Бандера созвучна словам «банда» и «бандит». В диалекте западных украинцев «бандера» означает «знамя». Слово это есть также в польском языке и взято, очевидно, из языков романских (можем вспомнить название известной песни испанских республиканцев «Бандера роха», что означает «Красное знамя»).

Условность термина «бандеровцы» видна уже из того факта, что арестованный и увезенный немцами в 1941 году

 

Бандера более не возвращался на Украину. С сентября 1943 года командующим силами УПА был его товарищ и единомышленник Роман Шухевич (действовал под именем Тараса Чупринки). Отряды УПА как-то еще держались до 1947 года, когда были окончательно разгромлены.

 

Когда я уже работал на Воркуте как вольный, в 1950 году, привелось мне однажды брать пробы воздуха (насосом в автомобильные камеры) в четырех самых глубоких шахтах — с целью выяснить, нет ли в них хотя бы малой примеси сернистого газа. В этих шахтах газомерщики заводили меня в самые трудно проветриваемые выработки. В шахте № 6, каторжной, мне предложили взять пробу воздуха в лаве, где, при высоте угольного пласта менее метра, навальщики работали сидя — сидя перекидывали уголь лопатами. Лава была сухой, угольная пыль висела в воздухе как густой дым. Я только один раз прополз по этой лаве, сверху вниз по уклону, и подумал, что если бы мне пришлось тут работать навальщиком, через месяц меня бы отсюда вынесли ногами вперед. А работали тут хлопцы с западной Украины — бандеровцы. Многие ли из них выжили в этом аду?

В последний год, проведенный мной в лагере, я видел вокруг больше западных украинцев, чем русских. Уже безо всяких затруднений воспринимался мною украинский язык (его западный диалект): я слышал его ежедневно. Конечно, я не видел никого из бандеровских вожаков: кто из них не смог пробраться на Запад, тот не избежал пули или, по меньшей мере, каторги. Я встречал в лагере рядовых бандеровских «стрельцов» — большей частью полуграмотных крестьян. Судьба их была особенно незавидна потому, что репрессии настигали их жен, сестер, дочерей. Ведь если кто из них брался за оружие и вступал в

 

ряды сотен УПА, ему, как правило, помогала, чем могла, его семья...

Летом 1950-го, уже вольный, шел я однажды по окраине города Воркуты и увидел колонну молодых и. как на подбор, миловидных женщин и девушек с кирками и лопатами на плечах и с каторжными номерами на одежде. Я остановился, провожая колонну взглядом, и не удержался, громко спросил: «Откуда столько вас пригнали?» «С Украины!» — откликнулась одна. А конвоир глянул на меня и спокойно пояснил: «Это же бандеровки».

Впоследствии довелось мне читать — в книгах, изданных в Польше, — о резне, которую бандеровцы учиняли полякам на Волыни в годы немецкой оккупации, много слышал я о послевоенной враждебности местных жителей к русским по всей западной Украине — от Полесья до Карпат. Но в лагере, среди заключенных, национализм не то чтобы испарялся, а как-то терял свою остроту. В бараке, где жил я в последний свой лагерный год, места на нарах занимали вперемежку русские, украинцы, поляки, литовцы, немцы, эстонцы, латыши, но в этом интернационале все жили мирно. Тогда, глядя на спокойно беседующих украинцев из УПА и поляков из АК (Армии Крайовой), мне трудно было представить себе, что вот эти люди в других обстоятельствах могли стрелять друг в друга.

Общее несчастье примиряет бывших врагов, это старая истина. Вспомним пример Тараса Шевченко. До тюрьмы и ссылки он мог с ожесточением называть поляков ляхами, а русских — москалями. Но долгие годы в ссылке бок о бок с такими же, как он. изгоями — русскими и поляками — избавили поэта от чувства национальной вражды.

Одного моего друга украинца обстоятельства долгое время вынуждали (после нескольких лет заключения) жить

 

в Липецкой области, где вокруг он не встречал земляков — одни русские. Он никак не хотел, чтобы его дети забыли родной язык. Поэтому дома избегал говорить по-русски и детей в семейном кругу приучал говорить только по-украински.

При первой возможности он вместе с семьей перебрался в западную Украину, где его родная речь господствует безраздельно. Ведь на улицах Киева, Харькова и многих других городов центральной, южной и восточной Украины доминирует русский язык.

Обрусению своих городов ревнители родного языка на Украине противятся как могут.

Помню, довелось мне как-то в Киеве зайти в одно издательство. Во время делового разговора, на мои вопросы, высказанные по-русски, редактор упрямо отвечал на строго литературном украинском языке. Мы отлично понимали друг друга, но его нежелание отвечать по-русски вызвало во мне сначала чувство неловкости, а затем и невольное раздражение. И лишь выйдя на улицу, я осознал, что раздражаться не следовало, ибо житель украинской столицы имеет полное право говорить тут по-украински, обращаясь к человеку, который вполне понимает этот язык.

Впоследствии произошел со мной однажды случай противоположный. Было это на северном склоне Карпат, на дороге в верховьях речки Быстрицы. Я проехал несколько километров в кабине попутного грузовика и попытался заговорить с шофером, местным жителем, по-украински. Как мне казалось, я не сделал, ни единой ошибки в языке, но уже минуты через две шофер понял, что я не украинец, и перешел в разговоре со мной на русский язык.

Там, среди лесистых склонов Карпат, редкие селения показались мне заповедником патриархальности. Жители еще здоровались так: «Слава Иисусу!» и в ответ: «Слава

 

навiки!». Тишина стояла там необычайная, и в прозрачном воздухе все вокруг казалось умытым: деревья, камни, трава...

Если восток Украины — Донбасс — может восприниматься как часть России, а местный украинский говор со множеством русских слов — как диалект русского языка, то запад Украины — Карпаты — это уже никак не Россия, это безусловно иной язык, иной мир.

 

Вспоминается еще один случай. Было это летом, когда я приехал в Киев с женой и маленькой дочкой и мы решили втроем совершить экскурсию по Днепру к устью Десны.

Я люблю украинские вышитые рубашки, но в Ленинграде стеснялся их надевать, понимая, что вид у меня тогда будет оперный, и прохожие станут обращать на меня внимание, А в Киеве — почему не надеть? И вот я с удовольствием надел белую полотняную рубашку, вышитую красными и черными нитками.

Нет, никто на меня не смотрел, никто не оборачивался. Но в этот день на людных улицах Киева я не увидел ни одного, поверьте, ни одного человека в вышитой рубашке. Никого — кроме меня! Вероятно, я казался вызывающе старомоден. Или же выглядел закоренелым украинским националистом, демонстрирующим свои национальные чувства подобным образом.

День был облачным, прохладным, и на речном вокзале я без всяких затруднений взял билеты на маленький теплоходик. Он отошел бы от пристани полупустым, если бы в последний момент не появилась группа — человек тридцать — американских туристов, которые тоже пожелали совершить экскурсию по Днепру к устью Десны. Это все были пожилые люди. Среди них высился долговязой фи-

 

гурой совершенный дядя Сэм — в шляпе с полосатой лентой на тулье, причем полосы на ленте явно должны были напоминать американский флаг.

Мы отчалили, и моя вышитая рубашка сразу оказалась в центре внимания американцев. Они схватились за фотоаппараты. Один старик поманил пальцем мою дочку и протянул ей сувенир — крохотный пластмассовый телефончик на металлической цепочке. Почему именно телефончик? Может быть, старик был владельцем телефонной компании... Мы с ним обменялись любезными взглядами, после чего он подошел и попросил разрешения меня сфотографировать.

Меня снимали в профиль и анфас, на цветную пленку. Попросили сесть — одному — на корме и увековечили мою рубашку на фоне реки и отдаляющихся киевских холмов.

Видя, что я понимаю их просьбы, одна пожилая дама спросила:

— Do you speak English?

— A little... — ответил я.

— I'm sorry, I don't speak Ukrainian absolutely... — сказала она, словно извиняясь.

Да, они приняли меня за украинца, причем за самого, что ни на есть, «щирого», упорного в своей привязанности к национальной культуре.

Я не сказал, что я русский. Не хотелось мне их разочаровывать.

И, может быть, эти американцы до сих пор иногда, в кругу друзей, демонстрируют слайды, где на фоне Днепра и дальних куполов Лавры возникает неизвестный мужчина в бедой полотняной рубашке, вышитой красным и черным. И если среди зрителей оказываются американские украинцы, их эта рубашка может растрогать до слез.