ПОЛЬСКИЕ ЗАПИСИ

Первый раз я побывал в Польше в 1969 году, в конце февраля и начале марта, — всего двенадцать дней.

Уже в этот первый приезд мне там легко дышалось. Польша не казалась чужой страной, я без труда угадывал чувства и настроения моих варшавских и краковских собеседников, несмотря на еще слабое знание польского языка.

В тех поляках, с которыми я встречался хотя бы мельком (в Польше, не в России), мне больше всего понравилась одна черта: непринужденность. Кажется, непринужденность никогда не считалась чертой польского характера, и, возможно, это общеевропейская черта. Не знаю. В нашей стране, к сожалению, она редка (не могу считать непринужденностью весьма распространенную у нас развязность).

Характерным для поляков у нас издавна считался «польский гонор», слово «гонор» по-русски означает заносчивость. Но по-польски honor — честь, и, думается, различное понимание этого слова объясняется просто: польская щепетильность в вопросах чести неизменно казалась заносчивостью — тем, кто считал эти вопросы блажью.

Верно, что в Польше силен национализм. А где он слаб? Обыкновенный человек так устроен, что замечает чужой национализм и не замечает собственного.

Национализм естествен, когда он вызван чувством ущемленного национального достоинства. В поляках это чувство не остывало веками.

Краковские кафе (кавярни) в подвалах (пивницах) дышат романтикой старины. В кавярне «Под ратушей» — официантки в старинных национальных костюмах, свечи, резные деревянные столы и стулья, здесь молодые люди проводят быстротечные вечера за чашкой кофе или «питного» меда, здесь — ах, как легко влюбляться, — и останется эта кавярня магнитом на всю жизнь. Конечно, любовь живет в любой обстановке, но всё же...

Особенно ярко запомнился краковский подвал, который называют «Пивницей под баранами» — из-за каменных бараньих голов на фасаде дома. Здесь было — да, кажется, существует и теперь — широко известное кабаре. Вспоминаю: к началу представления, в одиннадцать вечера, слабо освещенный подвал переполнен, зрители сидят даже на краю подмостков, на выступах стен. Две скрипки, пианино и электрогитара начинают нечто вроде увертюры — бесшабашное попурри. Из-за тесноты гитарист сидит на пианино, поставив перед собой ноты и свечку. Появляется человек в обычном, не театральном костюме, но в черном цилиндре. Светлая борода при отсутствии усов делает его похожим на картиночного англичанина. Это Петр Скшинецкий, душа «Пивницы под баранами». Вот он появился — и во всех глазах огонек ожидания: что-то он сейчас скажет? У него ясная улыбка, шутит он легко, искрометно, он знает своих зрителей, они знают его, и все единодушны в своих симпатиях и антипатиях. Для него нет темы неприкосновенной, он шутит так, как у нас, в Ленинграде или Москве, никто не решался шутить на

подмостках. Непринужденно и запросто он кидал в публику шутки по адресу Гомулки и Циранкевича, тогда еще правителей Польши, и зрители смеялись, никто не делал вид, что его эти шутки шокируют...

Грустные и забавные песенки пела Кристина Захватович, обаятельная, по-мальчишески задорная. Голос красивого тембра оказался у Мики Облоньского, чем-то похожего на Жерара Филипа и вообще на француза.

Я был растроган, когда Скшинецкий объявил, что вот сейчас будет исполнена «сентиментальная песенка в честь писателя из Ленинграда», и затем Мечислав Свентицкий спел по-русски романс Вертинского («...А попугай твердит: Jamais, jamais... — и плачет по-французски...»). Он пел, поднимая светлые брови, отчего лицо его выглядело растерянным и словно бы виноватым.

Наконец вышла на подмостки бледная черноволосая женщина в черном платье — это Эва Демарчик, гордость «Пивницы под баранами», да и всей польской эстрады. Она поет темпераментно, нервно, в ее исполнении каждая музыкальная фраза передается нам как нечто ею лично пережитое. Вот она исполняет песню «Цыганка» — и словно перевоплощается в настоящую цыганку, не традиционно сценическую, а из тех, что подолами длинных юбок метут пыль дорог...

Около двух ночи взбудораженные посетители «Пивницы» расходятся по домам. Я прохожу по темным и почти безлюдным улицам старого города и вот уже звоню у дверей гостиницы. Портье отпирает дверь, не спросив, кто я. Его совсем не смущают ночные звонки.

Неожиданно слабое впечатление произвел на меня бывший концлагерь Освенцим.

После того, что я читал в материалах Нюрнбергского процесса и в книге Кристины Живульской «Я пережила Освенцим», наконец после того, что я видел в кадрах кинохроники, — я был внутренне готов к потрясению.

И вот я увидел бывший освенцимский лагерь смерти: ровные ряды двухэтажных домов из красного кирпича и такие же ровные ряды пирамидальных тополей между ними. До войны, оказывается, эти дома были казармами польских солдат. Внутри бывших казарм — широкие светлые коридоры, в больших камерах — добротно сколоченные ряды нар (ничуть не хуже тех, на которых я спал когда-то). Рассказы о складах вещей, отобранных у смертников газовых камер, в свое время поразили меня сильнее, нежели теперь вид музейных витрин с грудами старых очков, старой обуви и кисточек для бритья. Даже кипы женских волос не произвели должного впечатления, так как по прошествии многих лет они больше походили на войлок, нежели на волосы.

Знаю: по моему адресу, как и по адресу тех. кто уже высказывал подобные признания, могут быть брошены возмущенные слова насчет «ампутированного воображения». Но решительно всё, что мне предстояло узнать в освенцимском музее, было мне известно и раньше, и все кошмарные картины воображение рисовало мне задолго до того, как я приехал в Освенцим. Неожиданными здесь оказались, пожалуй, только пирамидальные тополя.

Когда гид объявил нашим туристам (еще в Кракове), что в Освенциме их ожидает обед в ресторане, многие были шокированы и высказали предположение, что там кусок не полезет в горло. «Обед в Освенциме» — это звучало как заголовок мрачно-гротескового рассказа в духе Кафки. И что же? И ресторан был как ресторан, и аппетит ни у кого не пропал...

Я слышал, как некоторые, собираясь посетить Освенцим, выражали удивление, как могут нынешние жители этого города спокойно жить в соседстве с бывшим лагерем смерти. Мне думается, неизмеримо тяжелее жить с воспоминаниями о нем.

Польский писатель Тадеуш Боровский выжил в освенцимском лагере, а через шесть лет после войны покончил с собой — открыл дома кран газовой горелки и дышал газом, затем, чтобы ускорить конец, принял смертельную дозу снотворного. Груз освенцимских воспоминаний был, конечно, не единственной причиной трагической развязки, но нельзя не отметить, что Боровский выбрал именно газ, именно этот путь к смерти. Избежав газовой камеры в Освенциме, он устроил ее себе в собственной квартире... Его страшные освенцимские рассказы были напечатаны в Польше вскоре после войны, еще при жизни автора. Но их издание в русском переводе, в России, стало возможным лишь спустя сорок лет. Думаю, по той причине, что в них начисто отсутствует привычная у нас романтизация и героизация трагических событий.

Позднее узнал я, что в трех километрах от бывшего освенцимского лагеря сохраняется полсотни убогих бараков соседнего лагеря Бжезинки (Биркенау), мне увидеть их не привелось. Наверно, впечатляют они сильнее, чем кирпичные казармы Освенцима. Все же общий вид Бжезинки ныне, как известно, существенно отличается от прежнего: территория лагеря была голой землей, вытоптанной десятками тысяч ног, теперь же он каждый год идиллично зарастает травой.

Беда подобных музеев в том, что они больше рассчитывают на информацию, чем на экспозицию.

На старой рыночной площади города Познани стоит отполированный безвестными спинами позорный столб с небольшой бронзовой фигурой палача наверху. Ныне этот палач воспринимается как забавная достопримечательность, а у позорного столба некоторые даже фотографируются — такой снимок дает возможность потом упражняться в остроумии, показывая друзьям: вот, смотрите, палач с мечом над моей головой... Мы не знаем и знать не хотим, сколько голов когда-то срубил увековеченный в бронзе палач: десять? двадцать? или, может быть, сотню?.. Но, в конце концов, что значит эта давно забытая сотня по сравнению с миллионами убитых и неисчислимыми рядами расстрелянных в гораздо более близкие нам времена...

В Петербурге, на Исаакиевской площади, стоит памятник Николаю Первому, одному из деспотов в истории России, но мы взираем на памятник спокойно. Давно умерли те несчастные, которым николаевский деспотизм искалечил жизнь, а для нас это все уже только история...

В центре Познани громоздится черный, мрачный дворец германского кайзера, построенный перед Первой мировой войной. Он вполне соответствует окружающему ансамблю зданий столь же тяжеловесного прусского стиля. И поставленный рядом, на площади, совсем не казенный современный памятник Мицкевичу выглядит безумным поляком, которого сейчас начнут полосовать пулеметы из окон-бойниц дворца.

Напоминание об истории — вот что такое архитектура.

Я не видел довоенной Варшавы, знаком с ней только по фотографиям, но думаю, что новая, восстановленная из руин Варшава ничуть не хуже прежней. Потому что

восстанавливалось в ней не все подряд, а только то, что достойно любви и памяти. Можно пожалеть, что восстановлением ряда образцов архитектуры XIX столетия здесь пренебрегли... Но и то, что сделано, — подвиг.

Создатели новых кварталов, как мне представляется, осознали: современность и старина не противоречат друг другу, противоречия существуют между искусством и подделкой под искусство, между вкусом и безвкусием, между любовью и равнодушием.

Восстановленные кварталы старого центра- Варшавы, очищенные от пошлости поздних архитектурных наслоений и старящих переделок, выглядят чисто и свежо, это сама молодость, несмотря на то, что отражает она семнадцатый и восемнадцатый век. Здесь история не застыла, а словно пульсирует в каждом камне. Трагедии прошлого не забыты, но они не старят, а лишь облагораживают город, его прекрасное лицо.

Единственно чужеродным оказался в Варшаве известный Дворец культуры и науки, построенный советскими архитекторами после войны, как дар Советского Союза «народной» Польше. Этот дар имел предназначение — возвышаться громадой своей над всей Варшавой и тем самым постоянно напоминать о себе. Этот дворец-гигант — близнец московских высотных зданий с обязательным шпилем. Но высотные здания в Москве, бездарно повторяя очертания прекрасных кремлевских башен, уже, как бы то ни было, вписались в московский пейзаж, а их варшавский собрат высится в польской столице особняком, вокруг него пустырь, именуемый Пляц Дефиляд (то есть площадь Парадов), и дома вокруг этого пустыря не гармонируют с дворцом, они существуют сами по себе, словно никакой громады со шпилем нет рядом.

Жители древней польской столицы Кракова могут радоваться, что их город не стал новой столицей Польши и благодаря этому избежал увесистого и многоэтажного сталинского подарка. Точно так же можем радоваться мы. что столицей Советского Союза оказался не Ленинград. Окажись он столицей — не миновал бы высотных зданий, врубленных в старый центр города, не миновал бы и расчистки территории для ненужного, как Вавилонская башня, Дворца Советов на одной из набережных Невы...

В архитектуре Кракова два камертона: замок Вавель и Мариацкий костел.

Создатели Вавеля стремились, как видно, сделать его символом могущества польского государства. На мой взгляд, они перестарались: замок перегружен пристройками, есть в нем тяжелая громоздкость, и весь он как-то безнадежно стар. Башни Мариацкого костела взлетают ввысь, к небу, их разная высота создает ощущение неуспокоенности, они словно продолжают тянуться в вышину на наших глазах. Мариацкий костел я воспринимаю как самое молодое здание Кракова, а в каком веке оно построено — не все ли равно.

В краковской галерее Чарторыских можно увидеть изумительную «Даму с горностаем» Леонардо да Винчи. Лицо молодой женщины на картине, с первого взгляда на нее, кажется поразительно знакомым: разве не это самое лицо промелькнуло передо мной на улице сегодня? Разве я не видел очень похожего лица вчера, год назад, в любом из городов, где бывал? Кажется, «Дама с горностаем» вот-вот улыбнется, в ее глазах — такая ясность, такой свет молодости... А ведь этой картине около пятисот лет.

Помню, как я вышел из галереи Чарторыских на узкую улицу возле старинной крепостной стены из темного камня.

Ветер нес легкий снежок. Мимо шли прохожие: девушки в высоких модных сапожках, ксендз в длиннополой сутане, веселая ватага школьников... У меня было светло на душе, и я думал о том, что разные эпохи, в сущности, не имеют перегородок, и не замкнуты мы во времени своем, не отгорожены от прошлого, а значит — и от будущего.