ГЛАВА ШЕСТАЯ

ЖИВЫМ И ТОЛЬКО ДО КОНЦА

Май-июнь 1960 года — самое тяжелое время моей жизни. Даже в тюрьме и лагере было легче. Устройство в школу когда бы то ни было в дальнейшем после опубликования обо мне статьи в журнале стало невозможным. Но в это же время я лишился работы и в журнале. Анатолий Васильевич показал мне злополучную статью (я так же, как и в первый раз, о ней узнал последним). Со вздохом он сказал: "Вы понимаете, что после этого работа ваша в журнале невозможна". И спросил: "Что вы думаете предпринять?" А я и сам этого не знал.

Правда, был один выход, казалось, самый простой. Мне его указали в журнале "Наука и религия".

Надо сказать, что, прочитав злополучную статью, я тотчас написал ответ. Отчетливо помню, как писал я его в своем деревянном домике. Был жаркий июньский день. Окно было открыто в сад. Пышным цветом цвела сирень. Писал, сидя у открытого окна. И по мере написания лист за листом подавал своим соседям-друзьям (матери и сыну), которые сидели в саду под окном и жадно читали.

Затем статью отпечатал и отнес в редакцию журнала. Я предстал перед секретарем редакции Завелевым, также бывшим чекистом, выгнанным из КГБ, как и Бартошевич, за еврейское происхождение.

Как оказалось впоследствии, он-то и был автором статьи обо мне под псевдонимом "Воскресенский".

Представ перед ним, я сказал: "Я Левитин-Краснов. В вашем журнале появилась статья обо мне. Я принес вам ответ". Он: "Ну и как вы думаете реагировать на эту статью?" Я: "Надеюсь, вы не думаете, что я с ней соглашусь". "А нас больше бы всего устроило, если бы вы с ней согласились. Вы же понимаете, товарищ Левитин, что мы вовсе не заинтересованы в том, чтобы выгонять людей".

Я молча вынул из стопки лист, на котором стоял заголовок,

 

напечатанный крупным шрифтом: "Не купите и не запугаете. Не запугаете и не купите". Протянув этот лист Завелеву, я сказал: "Читайте!" Он ответил: "Очень жаль. Вы человек еще не старый". Молча я вышел, сказав: "Прощайте!"

Таким образом, положение казалось безвыходным. Вадим в это время лежал в больнице. Поэтому я сам стал разносить отпечатанные экземпляры по церковным адресам. Отнес многим священникам. Всем членам редакции. Не утерпел. Занес старому другу Павлову. Не заходя к нему, сунул статью в почтовый ящик, надписав: "Малодушным да будет стыдно!" Словом, Левитин в своем репертуаре.

Это было начало. Начало самого фантастического периода моей жизни, который длился в течение 14 лет. До самого моего выезда из России в сентябре 1974 года.

Первая проблема — денежная. Денег нет. Нет никакого регулярного заработка. А деньги нужны. Каждое утро просыпался с мыслью: откуда достать деньги? Надо расплатиться с машинисткой, с переплетчиком. Надо пустить в самиздат статью (а для этого тоже нужны деньги). Кроме того, надо еще купить продукты, расплатиться в прачечной за белье. Принять и накормить гостей. Это, впрочем, уже потом. Первые годы их не было. Старые знакомые испарились, а новые еще не появились.

В кармане в лучшем случае 1 рубль. Вторая проблема - юридическое устройство. Я нигде не работаю. Личность неопределенных занятий. Осаждают милиция, горсовет.

Один из моих друзей, подражая Беранже, как-то раз изобразил мое положение следующим образом:

"Желтая открытка

на диване.

Впереди тюремная

скамья.

И измятый рубль

в кармане.

Вы уж извините мне,

друзья.

Мне сегодня, право,

не до песен

Не служитель муз

сегодня я.

 

Тяжело, когда кругом

лишь видишь плесен

Вы уж извините мне,

друзья".

Правда, и здесь, в эмиграции, мое положение не слишком отличается от старого. Видимо, так на роду написано: "Вы уж извините мне, друзья".

Как-то раз я услышал, что в Куйбышеве на архиерейскую кафедру назначен престарелый архиепископ Мануил. Написал Борису Михайловичу, старому лагерному другу, письмо: "Зайдите к Владыке. Может быть, у него для меня что-нибудь есть".

Написал и забыл. Что может быть у провинциального архиерея? И вот, как-то в жаркий июньский день возвращаюсь домой совершенно измученный после путешествия по страшной жаре через весь город в Марьину Рощу - это примерно 20 километров на трех видах транспорта (поезд, метро, трамвай). В почтовом ящике телеграмма от Бориса Михайловича Горбунова из Самары: "Собирайтесь Куйбышев. Деньги высылаю. Горбунов". А на другой день прибыли деньги.

И вот полная перемена декораций: собираюсь в Самару к Архиепископу.

Сутки в дороге. А на другой день - Самара. Город, который много раз играл роль в моей жизни. В 1943 году меня здесь обокрали, и я задержался в этом городе на неделю. В 1953—1955 годах я был около Самары в лагере. В 1956 году я останавливался здесь проездом после освобождения из лагеря, из Башкирии в Москву.

И вот опять этот город. Пыльный, грязный, наполовину деревянный, на холмах. И над всем — красавица Волга. Волга, Волга, — чудесная Волга! Я приехал сюда летом, когда она в самом разливе. При солнечной погоде.

Но любоваться на нее некогда. К Борису Михайловичу. Старый самарец. Но после лагеря потерял жилье. Снимает комнатку (крошечную, проходную) у старой самарской жительницы Таисии Николаевны Пироговой. Расцеловался, дружески обнялся со старым лагерным другом. Ему уже семьдесят пять. Но он бодр,

 

энергичен. Знакомит меня с хозяйкой Таисией Николаевной. Дочь офицера. Вдова. Живет одна в крошечном полуразвалившемся домике. Она находится там и сейчас. Изредка переписываемся.

Познакомились. На всем печать нужды. Но сохранила манеры светской дамы. Располагаюсь у Бориса Михайловича на матрасе, который постилается на пол (больше негде). Начинается рассказ.

Архиепископ (через два года он был возведен в сан Митрополита) очень заинтересовался моей личностью. Внимательно прочел статью обо мне. Попросил приехать. Имеет ко мне какое-то дело. Какое, не говорит. Сейчас в отъезде. Приедет недели через две.

Ожидаю. Гуляю по Самаре. Провожу время в приятнейших разговорах со старым другом Борисом Михайловичем.

Мы можем воспользоваться этим перерывом, чтоб рассказать о Митрополите (тогда еще Архиепископе) Мануиле. Я подробно рассказываю о нем в своих "Очерках по истории церковной смуты".

Митрополит Мануил (в миру Виктор Викторович Лемешевский) родился 1 мая 1884 года в городе Луга под Петербургом. В 1911 году, 27 лет от роду, он принимает монашество в захолустной Николо-Столобенской Пустыни, в Тверской губернии. Начинается крестный монашеский путь. Он не идет обычным путем ученого монаха, он ищет подвига.

Его мечта стать миссионером. Вскоре он едет в Сибирь.

6 ноября 1912 года - день его рукоположения в иеромонаха в Семипалатинске. В течение четырех лет (с 1912 по 1916 год) он занимает должность помощника начальника Киргизской Духовной Миссии Томской Епархии. Дело необыкновенной трудности. Как известно, наиболее трудным делом является миссионерская деятельность среди мусульман. Из всех религий мира мухамеданство обладает наибольшей способностью воспитывать фанатиков. Киргизы в этом отношении не являются исключением. Побудить их к перемене религии — дело, по-человечески, совершенно невозможное.

Нельзя сказать, чтоб иеромонах Мануил был в этом отношении особенно успешен; однако его простота, доброта располагали к себе людей. Его любили и уважали киргизы, он был у них желанным гостем; сердца людей растворялись перед скромным, низкорослым иеромонахом. Создавалась дружеская теплая атмосфера. А это и есть та предпосылка, которая должна предшествовать обращению людей к религии. Постепенно лед ломался. От. Мануил

 

привел несколько семейств к христианству; другие относились к нему дружественно, и, когда в 1916 году он покинул киргизские степи, чтобы вернуться в родной Питер для учебы в Духовную Академию, его проводили с чисто восточной теплотой.

Ему не удалось окончить академию. Наступила революция. Наступила пора для широкой деятельности от. Мануила среди простого питерского народа. Он священствовал в крохотной церковке около Литейного, которая считалась домовой церковкой Александро-Невского Общества Трезвости. При этой церкви было сестричество, состоящее из бедных женщин — кухарок и прачек, трамвайных кондукторов и стрелочниц. Из трех братств, существовавших в Питере, это было наиболее демократическое. Его называли "черная кость" (в противоположность аристократическому сестричеству, состоявшему из княгинь и профессорских жен, возглавлявшемуся Введенским /"белая кость"/, и широкому братству, включавшему разнородные элементы /от питерских рабочих до молодых интеллигентов-правдоискателей/, возглавлявшемуся от. Александром Боярским /"желтая кость"/).

Затем наступает раскол. Твердость, проявленная иеромонахом. Он вместе со своей паствой твердо стоит на канонической основе, остается верным Патриарху Тихону и поминает его имя даже тогда, когда это грозит смертельной опасностью.

Затем - 1923 год. Освобождение из заключения Патриарха Тихона, рукоположение отца Мануила во Епископа Лужского, управляющего Питерской епархией, 23 сентября 1923 года. И легендарный период в жизни Владыки. Точнее, легендарные четыре с половиной месяца (с 29 сентября 1923 года до 2 февраля 1924 года), когда он, действуя в невероятно трудных условиях, привел почти всю епархию, считавшуюся цитаделью обновленчества, в общение с Патриархом.

Затем арест 2 февраля 1924 года. Начинается исповеднический путь Владыки. Он был в заключении трижды: с 1923 года по 1927 год. С 1933 года по 1943 год. С 1948 года по 1956 год. Всего - 23 года.

Затем во время хрущевской "оттепели" был назначен сначала Архиепископом Ижевским и Удмурдским, а в 1960 году — Архиепископом в Самару (Куйбышев). Самарской епархией он правил до 1965 года, после чего проживал в этом же городе на покое в сане Митрополита до дня своей смерти 12 августа 1968 года.

 

Перед этим человеком мне надо было предстать. Шел я к нему вместе с Борисом Михайловичем не без некоторой робости. В самом деле — один из самых активных и самоотверженных борцов против обновленчества — и обновленческий диакон. Один из самых непреклонных столпов традиционного православия — и заядлый церковный модернист. Наконец, человек, пользовавшийся репутацией консерватора — и бунтарь эсеровского типа — христианский социалист. Что общего? И найду ли я с ним общий язык?

С такими чувствами я шел 10 июля 1960 года на Ульяновскую улицу, где помещалась резиденция Владыки. Он жил тогда в великолепном особняке, который вся Самара знает как дом доктора Маслаковского. Это был в дореволюционное время известный самарский врач, имевший широкую практику; он считался специалистом по легочным болезням и лечил "кумысом" — лошадиным молоком. Его слава прошла по всей России, к нему съезжались больные из окрестных губерний. И на гонорары он выстроил великолепный дом. Этот дом приобрели прихожане для предшественника Владыки Мануила, любившего роскошь. Владыка, приехав, ахнул от изумления: "Зачем мне это? Мне нужны две комнаты в деревянном домике: келья и кабинет для приема посетителей".

"Но что же нам делать с этим домом? Не продавать же его?" — резонно возразили руководители Епархиального Управления. Волей-неволей пришлось строгому аскету, старому лагернику поселиться в доме доктора-богача.

Выше я говорил о некоторой робости, с которой я переступил порог великолепного особняка. Нас с Борисом Михайловичем ввели в роскошный кабинет. Моя робость, однако, сразу прошла, когда из боковых дверей быстрой походкой вылетел к нам крохотный старичок с живыми глазами, в подрясничке, подпоясанном монашеским ремнем, с четками на шее, в скуфейке. Мы склонились в глубоком поклоне. Владыка быстро нас благословил и, усадив, начал разговор.

Замечательный это был человек, не похожий ни на кого из своих собратий. Первое, что бросалось в глаза при знакомстве с ним, это маленький рост. Даже мне, малорослому человеку, он был по плечо. Это было всю жизнь его несчастьем. Он привык к тому, что когда ему приходилось служить где-нибудь в новом месте, то вслед за собой, когда он в архиерейской мантии проходил к алтарю, слышались голоса: "Какой маленький!"

 

Живой, быстрый, любивший шутить, с звучным молодым голосом — трудно было поверить, что ему 76 лет. Тон фамильярный, развязный, веселый, чему, однако, противоречил вдумчивый, серьезный, грустный взгляд.

Я рассказал Владыке вкратце свою биографию. В некоторых моментах Владыка прерывал меня поощряющими репликами. Когда я сказал, что у меня отец был еврей ("это, возможно, вас насторожит"), он быстро ответил: "Нет, нет, я выше этого".

Когда я сказал, что был диаконом и учеником человека, к которому он не может питать расположения. Владыка сказал:

"Это вы ученик Введенского? Знаю, знаю. Да нет, хороший человек был. Мы были друзьями. Я его любил, А потом почему-то оказались врагами. Жаль!"

Так закончился разговор.

Владыка попросил нас зайти после Петрова дня 13 июля и вручил Борису Михайловичу деньги, чтоб "гость не голодал". А затем, окончательно расшутившись, вдруг сказал грубоватую фразу на еврейском жаргоне. Проводил нас до дверей. Реплика на прощанье (уже в дверях): "Прошу вас не забывать, что имеете дело со старейшим иерархом и большим чудаком".

Не забыли. Как тут забудешь?

Запомнились мне эти две недели в Самаре. После напряженного нервного года в Москве - отдых.

Борис Михайлович - это живая летопись. Ходишь с ним по городу и слушаешь. Что ни дом — то новелла.

"Вот в этом доме жила богатейшая купчиха (следует фамилия, имя, отчество), и при доме (видите!) оранжерея. В оранжерее жил ее муж. Он болел страшной нахудоносоровой болезнью. Ползал по земле и питался листьями. Изредка приносили его к жене в ящике".

А вот теперь мы вступаем в улицу староверских молелен. Вот здесь молельня купца такого-то. Вот здесь другая молельня, где собирались хлысты. Приходим в сад. "Видите, камень. Здесь был когда-то архиерейский дом. Камень на том месте, где был престол в крестовой церкви".

А затем привел меня Борис Михайлович к горсовету. Здесь было земство. Вот эти два окна — мой кабинет. Да, вот сколько

 

хлопотал, открывал школы, больницы - и все пошло прахом. Обидно!"

"Ну, не все пошло прахом, — сказал я, — больницы-то да школы остались".

Борис Михайлович в ответ вздохнул.

Самые интересные его рассказы о старине. Сын священника, семинарист, был он в отрочестве у известного своей суровостью Владыки Гурия послушником. Вот как-то едет Владыка по епархии. Приехал в храм, отслужил. Торжественный обед у старосты. И вдруг подают Владыке на серебряном блюде, на расшитом полотенце... футбольный мяч. Владыка вытаращил глаза. "Это мне?"

"Вам, Владыка", - низко кланяясь, говорит хозяин.

Владыка взял мяч, ударил им об пол. Засмеялся. Сказал: "Спасибо! Подарок запоздал на 50 лет. Возьми его, Боря".

Потом во время обеда Владыка спрашивает у подобострастного хозяина: "А почему все-таки вам вздумалось подарить мне мяч?"

И тут выясняется целая история. Оказывается, перед приездом Владыки в приход приехал местный благочинный, отец Павел (дядюшка Бориса Михайловича). Нашел массу непорядков, стал пробирать старосту: "Вам попадет за это от Владыки".

"Мы, наоборот, думаем, что Владыка к нам с милостью приедет".

"С милостью-то, с милостью. А меч вы сами ему дадите", - сказал благочинный... "Меч" староста понял как мяч. Решил, что надо подарить мяч. Поехали в Самару. Попросили в лучшем магазине мяч с крестом. Такого не оказалось. Тогда купили лучший мяч, который нашелся в магазине, поднесли архиерею.

Владыка много смеялся. Уезжая, сказал: "Цели они все-таки достигли. Я уезжаю в хорошем настроении. Не поворачивается язык их ругать".

Но были и более серьезные вещи, о которых рассказывал Борис Михайлович. Его дядюшка, отец Павел Введенский, однофамилец моего шефа, будучи молодым священником, страдал падучей. Это было страшно. Служить становилось невозможно. Он, по существу, лишался своего призвания, и жизнь теряла смысл (человек он был исключительно религиозный), не говоря уже о средствах к жизни. И вот поехали они с матушкой в Кронштадт, к отцу Иоанну, который тогда уже (в 90-е годы) пользовался славой всероссийского целителя. Пришли в воскресенье к обедне. Смиренно стали с матушкой в уголке. "Служит отец Иоанн...

 

да так служит, - рассказывал впоследствии отец Павел, - что, если не знать, что это отец Иоанн, так хоть иди и гони. Выкрики с надрывом. Кричит, а не возглашает. Совершенно не так, как по традиции, не так, как мы все служим".

После обедни подходит отец Павел с женой к кресту. Отец Иоанн, увидев священника в рясе, спрашивает: "Вы ко мне, батюшка?" — "К вам, отец Иоанн, с женой". — "Издалека?" — "Из Самары".

"Ну, идите ко мне, сейчас приду. Позавтракаем". Пошли. Приходит отец Иоанн. Завтракают. Запомнилась отцу Павлу даже такая подробность - говорит отец Иоанн; "Дайте мне, отец Павел, молочник". Тот вместо молочника подал кофейник.

"Что это вы какой бестолковый, отец Павел? Я ведь молочник прошу".

Затем оставил батюшку с женой у себя гостями и поехал с отцом Павлом в Питер. Когда они остались наедине в каюте парохода, отец Иоанн сказал: "Разрешите мне двадцать минут соснуть. Устал". Действительно, дремал 20 минут. Во время сна лицо все время менялось. Видно было, во сне его не оставляют мысли и переживания. Наконец проснулся. Начался откровенный разговор. Отец Иоанн много и долго расспрашивал про самарскую епархию. Говорил: "Наступают страшные времена (разговор происходил в 90-е годы). Я не доживу, а вы доживете. Положение нашей Церкви тяжелое. У нее антиканоническое устройство. Что-то могло бы спасти патриаршество. Но оно придет тогда, когда будет уже поздно".

По возвращении в Кронштадт долго и много молились втроем — отец Иоанн и болящий батюшка с женой. Отец Иоанн сказал: "Больше припадков не будет". Матушка сказала: "Еще очень его удручает, что у нас нет детей. Все рождаются мертвые".

Отец Иоанн ответил: "Все вы хотите насиловать Бога. Не дает Бог детей — значит, не надо. Будут у вас дети, будут. Но только помните, не на радость. А припадков не будет".

В заключение назовем имя этого священника. Впоследствии, овдовев, он стал епископом. Это — Преосвященный Павел, умерший в 1937 году в сане Архиепископа Тамбовского в городе Моршанске, где и до сих пор сохраняется его могила. Надо сказать, что предсказания отца Иоанна сбылись с буквальной точностью: припадки больше никогда не повторялись, несмотря на все испытания, которые пришлось пережить Преосвященному

 

Павлу: он был много раз и в тюрьме, и в ссылке. Оправдалось и предсказание отца Иоанна насчет детей. Родились у отца Павла впоследствии трое, и все не на радость. Сыновья в 20-е годы публично отреклись от отца и даже приняли другую фамилию. Дочь также, по словам Бориса Михайловича, не радовала родителей.

Отца Иоанна Борис Михайлович знал и лично. Он приезжал в Самару. И у моего друга в памяти сохранилось, как пригласили отца Иоанна к княгине Хованской в имение. Княгиня была тяжело больна какой-то странной болезнью. Целый год она не вставала с постели, чувствовала страшную слабость.

Отец Иоанн приехал, возложил на нее руки и начал молиться, как бы требуя у Бога: "Ты дал ей жизнь. Ты должен дать силы нести эту жизнь". Но вот молитва окончена. Отец Иоанн хочет снять руки с головы болящей. Но она берет его за рукав рясы:

"Батюшка, продолжайте молиться. Я чувствую, как с этой молитвой силы в меня вливаются".

На другой день она встала с постели, сидела за столом, хозяйничала.

В этом же доме произошел еще один замечательный случай. Разумеется, все слуги и домочадцы подходили к отцу Иоанну под благословение. И вот, подходит к нему старая, но очень бодрая нянька. Отец Иоанн смотрит пристально ей в глаза. И говорит, как бы обращаясь к себе: "Бедная ты, моя бедная". Она замечает: "Почему? Я очень хорошо себя чувствую. Собираюсь в Иерусалим".

Отец Иоанн тихо и грустно качает головой: "Нет, о небесном Иерусалиме тебе надо думать, а не о земном. Давно причащалась?"

"В Великом Посту, батюшка". — "Причастись завтра". Причастилась. А через три дня, к всеобщему изумлению, поднимаясь по лестнице с посудой, упала. К ней подбежали. Оказался удар. Скоропостижная смерть.

Одиннадцатый год уже пошел и со дня смерти Бориса Михайловича. И никогда его не забываю. Вся старая Россия, Русь, для меня воплотилась в нем. Веселый, добродушный, с чувством юмора и сама доброта. Много было у него веселых воспоминаний, но много пришлось пережить и несчастий, и посещали его также и мистические переживания.

Расскажем обо всем по порядку. Веселые воспоминания. В столыпинские времена ездил он по помещикам, договариваться об отрезках земли "на отруба". Часто находил потом у себя в

 

кармане деньги (взятки), всегда вносил их на благотворительные дела, квитанции отсылал помещикам. Поступал по справедливости.

Однажды приезжает к одному помещику, брату княгини Хованской, не титулованному, но очень богатому, хорошего дворянского рода. Помещика нет. В отъезде. Его встречает старая знакомая, экономка, некрасивая, простая баба.

"А, Марья. Ну как, не покрасивела? Ну-ка, давай мне умыться с дороги". Та с ужимкой: "Сейчас скажу, чтоб вам подали умыться". — "Еще что? Сама подай. Да живо".

Через два часа приезжает помещик, и выясняется, что он... женился на экономке. И Борис Михайлович столь непочтительно говорил с хозяйкой дома, новоиспеченной помещицей. Конфуз.

"Вы извините, что я так к вам обратился". — "Ничего, ничего, — ответила, краснея, помещица, — мы ведь старые друзья".

Впоследствии Борис Михайлович, будучи у княгини, сказал, что он был у ее брата и видел его жену. В ответ — холодный взгляд, молчаливое запрещение говорить на эту тему.

Переживания мистические. Они тем более интересны, что Борис Михайлович был абсолютно здоровым человеком, лишенным какой бы то ни было экзальтации, типичным сангвиником. Во время войны, в 1942 году, голод. А надо кормить семью: жену и сына. Поехал в город Ставрополь, городок Самарской губернии, где у него сохранились старые связи. Решил взять место завхоза. Должность доходная. Да уж очень не подходящая для старого интеллигента: надо воровать, давать взятки и принимать их.

Засыпает. И видит во сне покойную мать. Она говорит: "Пойди к Егорову". — "Зачем? И куда?" — "Он работает в горсовете. А обо всем я позабочусь". Пошел. Видит Егорова. Старого знакомого, которого давно потерял из виду. Тот к нему: "Слушайте! Вы мне всю ночь снились. Проснулся и подумал: вот человек, который мне нужен. Но где он, не знаю".

"А что такое?" - "Да нужен мне человек, который ведал бы помощью детям фронтовиков. Некого поставить, все воры... А я дам карточку первой категории. И продуктами, пайками обеспечу. Слушайте, давайте, принимайтесь, — по рукам". Ну, и по рукам. Стал Борис Михайлович инспектировать семьи фронтовиков. Но вот беда, надо обходить их с утра, а хлебный магазин работает только до одиннадцати. Очереди огромные. И остается мой Борис Михайлович без хлеба.

И вот как-то раз подходит он к магазину, увидела его какая-

 

то женщина, которая стоит у дверей (общественный контроль), и кричит ему: "Гражданин, гражданин! Подойдите сюда". Подходит к ней Борис Михайлович. Она его вводит в магазин, говорит: "Этому гражданину хлеб выдать без очереди. Он работает и остается без хлеба".

Ошеломленный Борис Михайлович: "Откуда вы меня знаете?" — "Представьте, всю ночь вы мне снились. И какая-то старушка на вас указывает: "Устрой хлеб моему сыночку. А то он работает и остается без хлеба". Вот точно такой, как вы".

В 1960 году Борис Михайлович был уже на пенсии, а до этого он работал инструктором по страхованию жизни. (О его лагерных делах я рассказывал во втором томе воспоминаний.) Несмотря на глубокую старость, не утратил ни своей веселости, ни общительности. Было у него много старинных друзей. Часто ходил на Волгу. Купался. Заплывал далеко. Увлекался рыбной ловлей. Каждый вторник заходил к нему старый приятель, и начинали готовить рыбу. Приготовят. Я гость. Выпьем все трое по маленькой. И едим чудесную волжскую рыбу (она еще тогда не перевелась, как теперь, окончательно): осетрину и севрюгу.

Едим, непринужденная мужская компания, выпиваем, смеемся. Бедный Борис Михайлович, он и не знал, какой удар готовила ему судьба на старости лет.

Борис Михайлович после войны овдовел. Остался у него единственный сын Владимир. Высокий, статный парень. С детства доставлял своему папаше много хлопот. Помню один рассказ старика:

"Пропал как-то мой Володька из дому. Иду, разыскиваю. Зашел за город, на берегу Волги. И вдруг откуда ни возьмись четверо парней разбойного вида: "Снимай пиджак". А я говорю: "Нет, у меня сын пропал, малец 12 лет. Я его ищу". И стали парни мне сочувствовать: "Ну, давай, батя, поможем тебе". И стали искать мальчишку вместе с Борисом Михайловичем. И ведь нашли. Вся Русь здесь, разбойная, пьяная и добрая.

Отрок Володя между тем возрастал, но нельзя сказать, чтоб "укреплялся духом". Из него вышел шальной "стиляга", лодырь - полная противоположность отцу. В свое время он, как и отец, побывал в лагерях. В то время, о котором я рассказываю, Володя работал завхозом в больнице. Все свое время он, однако, проводил в донжуанских похождениях на местном "Бродвее", на набережной Волги. У него был товарищ, младший возрастом, тоже донжуан.

 

Шутя, Володю называли "президентом Бродвея", а его товарища — "вице-президентом".

Кто мог думать, что из этого власти сделают целую историю.

В 1963 году Никита Хрущев решил вступить на путь пуританства. В этом отношении он шел по стопам своего предшественника. Как известно, при Сталине официальной доктриной была ханжеская фарисейская мораль. Вступив на стезю добродетели, Хрущев начал осуществлять "добродетель" в чисто сталинском духе; всюду начались процессы людей, виновных в "бытовом разложении". Тут были арестованы в Куйбышеве двое — сын Бориса Михайловича и его товарищ "вице-президент". В газете появилась статья, направленная против них. Правда, по советским законам нельзя судить за разврат. Но что невозможно для КГБ? Вызвали несколько девчонок, с которыми путались арестованные лоботрясы. Начался диалог:

"Они вас изнасиловали?"

"Нет".

"Значит, вы добровольно вступили с ними в связь. Тогда мы вас привлекаем за проституцию".

Настращали девчонок, и те подписали, что они были изнасилованы. Итак, наших молодцов привлекли за изнасилование. Далее — "Президент и вице-президент" — организация. Начался громкий процесс. Володе дали 13 лет лагерей, его товарищу — 10.

Этого старик не выдержал. Он плакал как ребенок. Он безумно любил своего единственного сына. И этого горя он не выдержал. Надломился. Он приезжал ко мне в гости осенью 1967 года.

В январе 1968 года я был у него в Куйбышеве. Видел его последний раз.

Летом у него обнаружилась страшная болезнь — рак прямой кишки. А в январе 1969 года его не стало. Он умер 84-х лет от роду, как истинный христианин, причастившись и простившись со всеми друзьями.

Таисия Николаевна Пирогова трогательно ухаживала за больным до последних мгновений. Я ей также обязан многими дружескими одолжениями.

Как хорошо, что сохранились еще на Руси хорошие, добрые люди.

 

Между тем прошли десять дней. В Петров день мы с Борисом Михайловичем были в Петропавловской церкви на престольном Празднике. Владыка служил всенощную и литургию. А 13 июля мы посетили вновь дом доктора Маслаковского. На этот раз был серьезный, деловой разговор.

Его начал Владыка. "Мы пережили большую историческую эпоху — церковный раскол и связанные с ними события. И ничего от этой эпохи не осталось. Умрем мы, несколько человек, которые помнят все эти события, — и никто уже не сможет ничего восстановить. Надо писать сейчас историю тех лет, историю церковной смуты.

Я знаю, мы во многом разойдемся в оценке тех или иных личностей и событий. Но пишите. Одно лишь условие: каждую главу посылайте мне через Бориса Михайловича. О деньгах не беспокойтесь: за каждую главу буду посылать вам деньги через Бориса Михайловича. А пока вот вам задаток". И Владыка дал мне 2 тысячи (200) рублей. На этот раз мы простились.

Устроили с Борисом Михайловичем на прощание пир горой. А 15 июля я отбыл пароходом по Волге в другой город, сыгравший в свое время большую роль в моей жизни, в Ульяновск. Прибыл туда в день своих именин, 16 июля. Остановился в гостинице. Погулял по городу. Попробовал наведаться к старым знакомым. Увы! За 17 лет уже никого не осталось.

А на другой день пришел в храм, где был диаконом. Исповедался и причастился. И 18 июля самолетом вернулся в Москву.