ПЕЧАЛЬНЫЙ СЮЖЕТ

 

Однажды в разговоре Леонид Ильич Борисов сказал мне:

— Мы, литераторы, живем полтора раза: один раз в воображении и полраза в действительности.

Писатель с богатой фантазией, он в воображении своем прожил целую отдельную жизнь. Но неужели в реальной действительности — «полраза»? Ведь он же написал в предисловии к своему двухтомнику: «Жизнь была щедра по отношению ко мне». Судьба подарила ему много незабываемых знакомств: некогда он бывал в зеленом деревянном домике в Гатчине — у Куприна, на собраниях петроградских литераторов слушал Блока. Литературный путь свой Леонид Борисов начинал со стихов и в 1921 году был принят в петроградский Союз поэтов. Членский билет Союза поэтов ему подписал Гумилев (расстрелянный вскоре, в том же году). А потом — еще за полвека — чего только Леонид Борисов не перевидал!

И все же к старости прожитые годы ощущались им как всего лишь половина той жизни, которую он хотел бы прожить. Половина, разумеется, не по количеству лет, а по содержательности, по наполненности, что ли. Думается, вообще мало на свете людей, чья жизнь столь насыщена событиями, что к старости не приходится жалеть о чем-то несвершенном, упущенном, проскользнувшем мимо.

 

Вот и Леонид Ильич писал мне в одном письме: «Н-да, прожито много, жилось долго, и так много непрожитого, несделанного, о чем мечталось, чего хотелось, — сделано что-то такое, чего и не хотелось...». Не все задуманное было им написано, не все написанное оказалось удачным, но ведь мы судим об ушедших писателях по их лучшим вещам, а лучшие сочинения Леонида Борисова и теперь пленяют многих читателей.

Он именно сочинял, и к нему очень подходит старинное слово «сочинитель». Героями своих сочинений он чаще всего избирал реально существовавших людей, однако подлинные факты оказывались лишь трамплином для полета его воображения. Его лучшая вещь — «Волшебник из Гель-Гью» — это повесть об Александре Грине, но вернее будет сказать, что это повесть о том, как бы вел себя Леонид Борисов, если бы в предреволюционном Петрограде оказался на месте Александра Грина. С Грином он некогда был знаком, но не близко, и сам свидетельствовал в воспоминаниях: «Очень немного могу рассказать о нем как о человеке...». И не надо искать биографической точности в «Волшебнике из Гель-Гью».

Леонид Борисов не был избалован вниманием литературного Олимпа. Исключение составил Горький, похваливший его первый роман «Ход конем».

«Ход конем» был написан молодо, лихо. Над житейской драмой и неурядицей автору виделся мир, пронизанный светом:

«А как чудесно попросту ходить по земле и никогда не истощать своего любопытства, заряженного не на один десяток лет! И — умереть. В двадцатую годовщину своего воскресения ты, конечно, потечешь золотой кровью по артериям березы; слова свои, потерянные в разные сроки,

 

развернешь в тысячерукие ветки, захлебываясь глотками света и плавающим шумом отодвигая воздух. Но это потом».

 

Я увидел его впервые, когда он уже был далеко не молод. Его часто можно было встретить на Невском проспекте по пути в книжную Лавку писателей. Маленького роста, сухощавый, седой, он ходил в старомодном длинном черном пальто, прижимая локтем кожаную папку. Ходил стремительно, вскинув острый — легким утюжком — подбородок.

Днем в писательском отделе книжной Лавки часто собирался своего рода клуб. Здесь Борисов, не снимая пальто, садился в глубокое кожаное кресло и рассказывал всем, кто хотел слушать, какую-нибудь занятную, с перцем, историю.

Ему, вдохновенному фантазеру, нестерпимой была всякая скука и обыденность. Он любил интересных собеседников, а неинтересному мог сказать:

— Ты хоть бы соврал что-нибудь.

 

Знаю, что большинству литераторов особенно помнятся услышанные ими комплименты и похвалы. Я тоже, Господи прости, храню в памяти разные приятные слова, утешаюсь ими. Помню, как Леонид Ильич Борисов однажды сказал мне (это было на лестничной площадке дома, где он жил): «Вот мы с вами, два настоящих писателя...». Что он сказал далее — я начисто забыл. И, возможно, забыл что-то существенное. Но, услышав это «мы с вами, два настоящих писателя», я так внутренне возликовал!

А из его многочисленных критических замечаний по поводу моих рассказов почему-то запомнил только одно:

 

«Вы скупы. Когда надо дать читателю гривенник, вы всё норовите дать семь копеек». Это меня озадачило: неужели я скуп? Я просто не люблю лишнее...

И никак не из скупости краток я вот сейчас. Пытаюсь восстановить в памяти наши с ним разговоры и с великим огорчением убеждаюсь: память меня подводит.

Память всегда избирательна. Ничего не поделаешь. В памяти окружающих повседневная жизнь каждого из нас отражается лишь отдельными черточками. И лишь какой-то одной своей стороной.

Нередко одно и то же событие, увиденное разными людьми одновременно, запоминается свидетелями по-разному. Когда не совпадают свидетельства мемуаристов об одном и том же, это вовсе не обязательно означает, что кто-то из них врет. Это может означать только, что им разное запомнилось.

И, наверное, все мы, воскрешая в сознании минувшее, невольно ретушируем факты. Отдаленные во времени события, встречи, разговоры обретают в нашем представлении логическую связь, выстраиваются в ряд...

В последние годы Леонид Борисов возвращался все чаще к воспоминаниям детства. Это понятно. Давние годы, как правило, кажутся человеку ярче только что минувших дней. Потому что от давнего времени остается в памяти только яркое, память непрерывно ведет отбор и отсев.

 

Истинным божеством был для него Александр Блок.

Когда приезжие гости просили Борисова показать Ленинград, он непременно вел их на угол бывшей Офицерской и набережной Пряжки. А там — вверх по лестнице, к дверям последней квартиры Блока на втором этаже (музей

 

поэта еще в ту пору не был создан). И останавливался у этих дверей в торжественном молчании.

Молодой Леонид Борисов шел за гробом любимого поэта в 1921 году, а ровно пятьдесят лет спустя — уже ветхим стариком — пришел поклониться к бывшей могиле Блока на Смоленском кладбище. Говорю: к бывшей, так как гроб уже был перезахоронен — перенесен на известные Литераторские мостки. Но для Борисова святым оставалось прежнее место на Смоленском. Здесь, у памятного клена — он так разросся за минувшие пятьдесят лет — Борисов постоял несколько минут в тишине, совершенно один.

Годами он тянулся к людям, знавшим Блока при жизни. В старости любил вспоминать, что именно в его квартире останавливался на несколько дней, по возвращении из ссылки, друг Блока поэт Владимир Пяст. С почтительным восхищением относился Борисов к Любови Александровне Дельмас. При знакомстве, у нее дома, она разрешила ему прочесть неопубликованные письма Блока к ней («Только не читайте вслух, мне будет больно...»).

 

Мне доводилось иногда слышать от разных людей, что Леонид Борисов безнадежно устарел, потому что до конца жизни остался таким же наивным романтиком, каким был в молодые годы. Спорить с этим не берусь. Но стоит подумать о том, что всякая новизна преходяща и «последнее слово» в искусстве быстро становится не последним. И, в конце концов, «я» у всякого человека одно и не может меняться. Лицо у писателя, в сущности, тоже одно. А если у кого-то лицо меняется, это означает, что писатель наконец-то стер грим или же, напротив, спрятал под гримом свои морщины.

 

Если бы его повесть «Волшебник из Гель-Гью» была сдана в набор с опозданием на несколько месяцев, набор ее наверняка был бы тогда рассыпан и рукопись ее застряла бы в ящике письменного стола по меньшей мере на десять лет. Потому что она успела выйти в свет как раз перед громовым постановлением о журналах «Звезда» и «Ленинград» в 1946 году. Тогда на одном закрытом заседании сам Жданов заявил, что «Волшебник из Гель-Гью» — это «весьма отвлеченная фантазия, характеризующая уход писателя от современности». Борисов рассказывал мне, что, по слухам, «Волшебник из Гель-Гью» первоначально был в списке книг, предаваемых анафеме, но Сталин якобы услышал хороший отзыв о «Волшебнике» от своей дочки и собственноручно эту повесть из черного списка вычеркнул. Маловероятно, но чем черт не шутит...

Как бы то ни было, Борисов тогда оказался в числе писателей, не пришедшихся ко двору. Лет семь его не печатали вообще. Был момент, когда над ним нависла угроза ареста: его вызывали в известный в Ленинграде Большой дом на допрос по делу литератора Григория Сорокина, одного из его старых друзей (с посвящением Сорокину был напечатан в 1927 году его роман «Ход конем»), «Моя совесть чиста, — говорил мне Борисов, — я не сказал о Сорокине ничего такого, что могло бы обернуться против него».

Золотым правилом Борисов считал для себя слова своей бабушки: «Живи так, чтоб от тебя никто не плакал». Он вписал это правило в один из своих последних рассказов, «Счастливое утро», и добавил в скобках: «В этой заповеди все остальные помещаются».

 

Последние годы были омрачены для него смертью жены. Он обостренно ощутил старость и одиночество. Его привычная прогулка по Невскому проспекту перестала быть стремительной, он заворачивал по дороге в разные питейные заведения. Невесело шутил:

— Меня уже тут везде знают. Не спрашивают: «Что пишете?» Спрашивают: «Что пьете?»

Но никогда его не видели пьяным, только голубые глаза его начинали перламутрово блестеть, клочковатые седые брови дергались, и речь становилась язвительной и резкой. Вспоминая жену, он корил себя за то, что недостаточно — так ему казалось — ценил ее при жизни, и в этих укорах себе доходил до самобичевания.

— Большое горе — это большое раскаяние, — сказал он однажды.

Он не мирился с утратой и страстно жаждал ирреального общения душ. Не мирился с реальностью. Сочинил странную повесть о смерти жены и о себе. В ней он не прятался под придуманной фамилией. Когда-нибудь эта вещь, я надеюсь, будет напечатана, и читатель удивится, увидев, как Леонид Борисов умел стирать грань между реальностью и фантастикой (фантастикой не научной, а, так сказать, в чистом виде). Эту грань он и не желал ощущать.

Помню, я пришел к нему вечером — он сидел в кресле, плотно запахнувшись в синюю фланелевую курточку, печальный, нахохленный, неподвижный. Он заговорил о смерти, о ее загадках. Я сказал тогда — довольно несвязно — что, по-моему, жизнь каждого человека незаметно складывается в определенный сюжет и человек умирает потому, что сюжет оказывается завершенным.

 

Это свое легковесное суждение, возможно, я никогда бы не вспомнил потом, однако несколько месяцев спустя Борисов сказал мне: «Помните, что вы говорили про сюжет в жизни человека? Вот я думаю: чем может завершиться мой сюжет...».

В его жизни, кажется, уже не оставалось ничего, кроме воспоминаний. Смерть могла только поставить последнюю точку. И она не заставила себя ждать.