«НЕ ЧИТКИ ТРЕБУЕТ С АКТЕРА...»

Думаю, что более чем тридцатилетняя дружба с Вацлавом Яновичем Дворжецким, мой собственный лагерный опыт и моя причастность к лагерному театру позволяют мне сказать несколько слов об этих воспоминаниях.

Не буду вдаваться в подробности содержания — читатель сам с ними разберется, но хочу отметить особенности стиля.

Вацлав Дворжецкий — артист, артист милостью Божьей, — и его судьба, его жизнь изложена им в монологе, страстном, бурном, иногда захлебывающемся, иногда раздумчивом. Это — не столько написанное, сколько сказанное, произнесенное со сцены. Тут меньше всего спокойных описаний, больше — прямой речи, диалогов с партнерами, а когда их нет — диалоги с самим собой. Почти не чувствуется временная дистанция между событиями и повествованием о них: все в настоящем времени, все сейчас, как это и должно быть на сцене. Воспоминания Дворжецкого — не проза, а драматургия: минимум ремарок, максимум реплик. Даже когда автор снова встречается с уже виденным или испытанным, он воспринимает это как ощущаемое впервые. Такова природа его личности, его дарования.

В книге Дворжецкого тесно переплетаются призвание артиста и судьба человека. Твердо решив в годы своего первого заключения (1929—1937) взирать на свою участь несколько отстраненно, как полагается художнику, он прорывается страдающей личностью в короткий период пребывания на воле: появилась семья, родился сын, надо заботиться о близких, — и потому острей и страшней становится драма Дворжецкого-человека, когда его снова сажают в тюрьму и отправляют в лагерь. Это — самые

трагические страницы его книги: от собственной ответственности за жизнь близких отстраниться невозможно.

Могут вызвать вопросы те страницы воспоминаний Вацлава Яновича, где он с некоторым даже упоением и вдохновением повествует о своей работе в лагерном театре или культбригаде. Неужели ему мог нравиться этот репертуар, это подневольное искусство? Нет, конечно, но каким счастьем было для заключенного после лесоповала или шахты очутиться в театре, где можно актеру работать по специальности! И уже не столь важно, какие слова тебе приходится произносить со сцены: артисту хорошо уже оттого, что он на сцене! Обратите внимание, как тщательно обрисовывает Дворжецкий устройство и оборудование лагерного театра: здесь — о радость! — есть все, что надо: и рампа, и кулисы, и декорации, и костюмы, здесь можно играть, можно перевоплощаться, уйти от проклятых будней баланды, барака, конвоя, этапа! А перевоплощаться актер готов всегда, и не только на сцене: умудренный лагерным опытом, замечательно перевоплощается Дворжецкий в блатного пахана в этапе от Лубянки до Соловков, да так, что урки принимают его за своего, что ему помогает легче перенести этап. Ну, а театр — это отдушина, это свое, родное, пусть и за колючей проволокой.

Одна из тяжелейших сторон лагерной жизни — не только каторжная работа при голодном пайке, но — работа не по призванию. Поэтому, сумев вырвать для себя хотя бы работу по своей специальности, человек уже внутренне распрямлялся: так было с инженерами и врачами, которым удавалось попасть в конструкторское бюро или в больницу, так было и с солженицынским Иваном Денисовичем, когда он с удовольствием клал кирпич к кирпичу, чувствуя себя в эти моменты не жалким зека, а мастером, делающим знакомую ему работу.

Еще одно, что обращает на себя внимание в книге Дворжецкого, — это чувство художника, ценителя прекрасного, когда он встречается с природой. Так,

вдохновенно им описывается угрюмый заполярный остров Вайгач, так, внимательно он наблюдает весны и зимы в северных краях. Перед нами — проявления художественной натуры, неистребимые в самых жутких предлагаемых обстоятельствах. Хорошо о том, что именно мироощущение художника спасало автора этих воспоминаний в лагере, написал театровед Анатолий Смелянский: «Записки» актера Вацлава Дворжецкого повествуют не об истории театра, не о блеске столичной рампы, взлетах и падениях артистической славы. Они окунают нас в кровавый и мрачный мир лагерей, этапов, изоляторов, погружают в среду придурков и стукачей. Мы наблюдаем волчью хватку жизни на том ее подпольном уровне, когда людям оставлены, казалось бы, только животные инстинкты. Удержаться на краю, любой ценой и любым способом. В книге Дворжецкого поражает сам взгляд и способ воспоминания: в сущности Вацлав Янович рассказывает о том, как актерская природа спасла его в лагерях, помогла остаться человеком. Искусство помогло выжить. Не Брехт, но лагерь научил Дворжецкого «отстраняться», воспринимать свою жизнь как чужую. Не Станиславский, а лагерь научил его основным элементам «системы», звериному чутью, вниманию и полной сосредоточенности. Надо было развить богатое воображение, внутреннюю веру и иметь великую «сверхзадачу», чтобы выдержать то, что выдержал девятнадцатилетний киевский студент, попавший в ГУЛАГ в год «великого перелома», 1929-й, и покинувший его уже после войны, в декабре 1945 года».

Мне хочется добавить к этому одно: не только свойства художника и сила искусства спасли Вацлава Дворжецкого в лагерях, — но и усвоенные им независимо от актерской профессии нравственные принципы: вера в высокую ценность человеческой личности и ее неотчуждаемые права. Не случайно, что, завершая свою книгу, Вацлав Дворжецкий говорит, что ради этого он снова готов пройти сквозь тюрьмы и этапы. Судьба Дворжецкого — это тот самый случай, о котором можно сказать словами Бориса Пастернака: «Не читки требует с актера, а полной гибели всерьез». И хотя искусство тут присутствует и даже не кончается, но явственней всего тут ощущаешь, как «дышат почва и судьба».