Глава III

ЗНАКОМСТВО С ПРОВОКАТОРОМ

 

Наверное, через пару недель после начала занятий меня и еще двух студентов вызвали в комитет ВЛКСМ факультета. Там мои новые знакомые представились: это были Лева Головчинер, студент третьего курса нашего юридического факультета, и еще один студент с русской фамилией.

Секретарь бюро сказал, что нам предстоит проверить работу комитета комсомола завода Лихачева, нашей подшефной организации.

Лева Головчинер, в очках, с узким лицом и носом с горбинкой, был типичный "еврейчик", как назвали бы его антисемиты. Он сразу же вошел в роль старого и бывалого комсомольского "босса", предложив отправиться на метро в ЗИЛ.

Через полчаса мы были уже не месте. Головчинер первым зашел в комитет комсомола, попросив нас остаться в коридоре.

Минут через десять он вышел и рассказал, что сегодня проверки не будет, т. к. не готовы все документы отчета, и нас пригласят через пару недель.

Ничего не оставалось делать, как вернуться домой. Русский паренек, наш третий "проверяльщик", попрощался, заявив, что у него есть срочное семейное дело.

Мы остались с Головчинером вдвоем. Решили больше на факультет не возвращаться (юридический факультет тогда находился на ул. Герцена, с выходом на Моховую), а

 

погулять в Александровском парке возле Кремлевской стены.

Головчинер произвел на меня хорошее впечатление. Он рассказал, что живет один, без родителей, зарабатывает на жизнь переводами, участвуя в ночных передачах радио на немецком языке. Он внимательно и сочувственно слушал меня, когда я рассказывал о закрытии еврейского театра, о создании государства Израиль и об антисемитской кампании, поднятой на нашем факультете под видом борьбы с космополитизмом. О своих взглядах Головчинер не рассказывал, но в конце беседы пригласил к себе домой.

В тот же вечер я отправился к Головчинеру в гости, предварительно позвонив Роману и сообщив ему о своем новом знакомстве.

Головчинер жил в Большом Каретном переулке в хорошей трехкомнатной квартире, где одна из комнат принадлежала ему.

В тот вечер мы выпили немного вина (кажется, бутылку "Хванчкары", которую я привез с Кавказа). Комната Головчинера была обставлена хорошей чешской мебелью: тахта, кресла, письменный стол, большой сервант, где было одно отделение для пластинок, - все говорило о материальном достатке хозяина.

Я рассказал Головчинеру о нашей с Романом поездке на юг, в Гагры, о девушках, купании в море и веселом студенческом отдыхе (по договоренности с Романом слово "Батуми" и поездка туда были "табу").

После этого визита мы стали с Левой Головчинером друзьями. Через пару недель Лева через меня познакомился с Романом, и они тоже подружились.

Осенью 1949 года и до середины зимы 1950 года я час-то бывал у Головчинера в гостях. Я не помню, чтобы приходил с девушками, хотя именно это привлекало к нему многих студентов - было где уединиться в шумной Москве

 

и провести вечер в компании. Именно в этой комнате состоялись беседы ребят из группы режиссера Калика-Киршона, позднее арестованных КГБ.

Буквально через месяц после начала занятий я решил серьезно заняться изучением политического положения в Израиле. Дело в том, что советская пресса давала ложную картину событий, перейдя к поддержке арабов осенью 1949 года. Я хотел знать истинное положение вещей в стране, куда мечтал поехать и бороться против арабов в армии Израиля.

Надо было найти легальный способ познакомиться с книгами и материалами о новом еврейском государстве Израиль. И я придумал надежный ход: буду писать работу для научного студенческого общества по курсу иностранного государственного права на тему "О государственном строе Израиля".

В зимнюю сессию я должен был сдавать экзамен на этой кафедре доценту Денисову, преподавателю Военной юридической академии, читавшему нам курс иностранного государственного права. Во время встречи с доцентом Денисовым он дал мне тему для научной работы: "К вопросу о реакционной сущности буржуазного строя государства Израиль".

Так мне, студенту юридического факультета Московского университета, еще не знакомому с материалом, навязывалась готовая трактовка темы: "реакционная сущность буржуазного строя". Так именовались в сталинские времена все государства - "пособники американского империализма".

Мне лично было безразлично, как называет работу доцент Денисов: важно было получить его визу и разрешение читать в Ленинской библиотеке материалы об Израиле.

И я с интересом стал изучать книги и монографии о еврейском ишуве в подмандатной Палестине, партийном со-

 

ставе кнессета, армии обороны Израиля. Все эти материалы были написаны на основе советской идеологии, где на первое место выдвигались критерии классовой борьбы и "колониальной" политики английского империализма, с которым боролась тогда советская власть. Всю эту чушь я пропускал через свой "национальный" фильтр и накапливал факты о молодом и динамичном еврейском государстве.

Закончив работу, я был восхищен мужеством и стойкостью евреев Израиля, нанесших поражение армиям шести арабских государств, и понял, что эта маленькая страна непобедима. Это были гордые и свободные евреи, сражавшиеся и умиравшие за собственную землю. Чувство любви и гордости к евреям Израиля наполняло меня и поддерживало в минуты сомнений в правильности избранного пути.

Во время написания этой студенческой работы об Израиле я консультировался с Головчинером (он уже учился на четвертом курсе юридического факультета) и рассказал о ее содержании Роману.

Однажды в холодный зимний вечер в январе 1950 года мы с Головчинером вели традиционный разговор о советской политике, евреях и Израиле. Я был немного пьян, но сразу протрезвел, услышав от Левы вопрос: "Миша, а летом прошлого года во время отдыха вы заезжали в Батум?".

Я молча посмотрел на Головчинера и медленно ответил: "Куда? В Батум? Нет, мы с Романом ездили отдыхать в Гагры, ты, наверно, ошибся. Кто это тебе сказал?".

Лева сразу изменился в лице, немного покраснев, он ответил: "Это мне недавно рассказал Роман, но, возможно, он что-то напутал".

Я постарался переменить тему разговора, посидел еще полчаса и, быстро попрощавшись, покинул Головчинера. Было уже поздно, почти час ночи, но я позвонил Роману и

 

спросил его: "Ты рассказывал Головчинеру о поездке в Батум?". Роман со сна сначала не понял моего вопроса. Когда же его смысл дошел до него, Роман закричал в трубку: "Когда ты разговаривал с Головчинером?". "Всего полчаса назад", - ответил я, и мы оба замолчали. После минутной паузы договорились встретиться и все обсудить.

Утром состоялся тяжелый разговор с Романом. Он категорически отрицал факт своего разговора с Головчинером о поездке в Батум. Если это было так, значит МГБ сообщило Головчинеру о нашем путешествии и сам Левочка - их работник, т. е. сексот.

Картина была ужасной. Роман рассказал, что частенько бывал у Головчинера, где в его квартире они слушали иностранное радио "Голос Америки" и БиБиСи на русском языке.

Роман, как студент арабского факультета Института востоковедения, был хорошо знаком с ближневосточной политикой и не скрывал своих симпатий к евреям Израиля.

Горячий и темпераментный Роман не выдержал и закричал: "Если Головчинер провокатор МГБ, я убью его!".

Прошло немного времени, мы успокоились и вновь решили трезво оценить обстановку. Вместе с Романом еще раз стали вспоминать свои разговоры с Головчинером и согласились, что он очень много знает о наших произраильских настроениях. Но это, как говорится, полбеды. Гораздо хуже, если Головчинер знает о нашей поездке в Батум, т. е. о плане побега в Израиль. Это значит, что его специально подослали к нам, чтобы выяснить все детали нашего плана нелегального выезда.

По окончании разговора мы сделали единственный и неумолимый вывод: Головчинера к нам направило МГБ. Мы приняли решение прекратить с ним встречаться и в качестве "последней проверки" пригласить его на день рождения Романа (в феврале 1950 года). Если Левочка не придет, то это значит, что он понял, что мы его подозрева-

 

ем в стукачестве, и МГБ убрало его из игры.

Наша "проверка" оказалась правильной: на дне рождения Романа Головчинер не появился.

Встретившись через пару недель после вечеринки, мы с Романом вновь обсудили наше положение, а оно вызывало тревогу. Роман рассказал о подозрительной встрече с "читателем" в ленинской библиотеке, где он писал работу "О реакционной сущности американского империализма". Это был доклад для студенческого общества, который позволил Роману больше узнать о США.

Роман рассказал о подозрительном поведении соседки по квартире, которая заглядывала в его маленькую комнату возле кухни, где раньше проходили наши беседы.

Мы понимали, что кольцо начинает сжиматься возле нас, но ничего не могли изменить.

Хорошо помню вечер своего дня рождения 1 мая 1950 года, когда собралась большая компания ребят и девушек в моей квартире. Моя незабвенная мама, Татьяна Моисеевна, любила устраивать день рождения для своего "серьезного сына", "отличника" учебы. Это был день "открытых дверей" для всех друзей и стал для меня традицией (я праздную свой день рождения вот уже сорок лет, за вычетом пяти лет тюрем и лагерей, как память о матери).

Роман приехал, кажется, с Леной, еврейской красавицей, которую знала вся Москва. Я тоже "не отстал": моя приятельница Бэла была тоже хороша собой и училась со мной на курсах английского языка.

В этот вечер много пили и танцевали: мне исполнилось двадцать лет, хотелось верить только в удачу. Это был май 1950 года.

Еще вспоминаю одну встречу в Романом, где-то 7 или 8 мая 1950 года, на стадионе, во время международного матча по футболу: мы были с красивыми еврейскими девушками.

 

Затем неделю я звонил Роману только по телефону: оба были заняты на занятиях - я на юридическом факультете МГУ, а Роман в Институте востоковедения.

Развязка наступила быстро: утром 20 мая Ася Павловна, мать Романа, прибежала к нам и, рыдая, рассказала, что ночью арестовали Романа. Я успокоил Асю Павловну, как мог, и скрыл от нее правду. Я понимал, что, видимо, тоже буду скоро арестован, но отгонял эти мрачные мысли.

Мы с Христофором Аракеловым (наш однокашник, армянин) навестили родителей Романа и старались их ободрить.

Я позвонил Головчинеру и сообщил об аресте Романа, но он не проявил большого волнения. Я попросил его тоже повидать родителей Романа, но он отказался. Черные подозрения в отношении Головчинера вновь закрались в мою душу, но я отгонял их.

Как акт "отчаяния", я отправился к Головчинеру и оставил свою студенческую работу об Израиле у него "на хранении". Головчинер принял монографию, похвалил ее содержание, быстро попрощался, сказав, что спешит на работу.

Этот последний визит к Головчинеру убедил меня: близок и мой арест.