МЫ НЕ ПТИЦЫ

 

Любителей путешествий можно разделить на две категории. Одни, отправляясь в путь, предварительно изучают путеводители и карты, стараются прочесть решительно всё, что можно найти, о тех краях, куда едут. Другие предпочитают ничего заранее не знать — ну, совсем ничего, чтобы впечатления оказались непредвиденны и свежи, чтобы рассказы местных жителей воспринимались как откровение, чтобы красоты природы и архитектуры открывались как неожиданность — увидишь и ахнешь.

Конечно, неведение дает путешественнику больше возможности удивляться и восторгаться. Но я всё же предпочитаю побольше представлять себе заранее.

 

Я ехал в автобусе из Тбилиси в Ереван.

Когда шоссе, покинув широкую долину Куры, вошло в горы, — это уже была Армения. Вправо и влево поднимались крутые склоны, одетые густой листвой деревьев, дорога всё больше петляла серпантином, забирая все выше и выше. Внизу играла солнечными бликами горная речка.

На пути показался курортный городок Дилижан. Незнакомый спутник (он сидел в автобусе рядом со мной) обратил мое внимание на красивый домик, белевший среди деревьев высоко на склоне горы:

— Вон там жил Ханджян, которого Берия убил.

 

Он не стал объяснять, кто такой был Ханджян, — видимо, считал это общеизвестным. А я понял, что спутник мой — армянин: память Ханджяна чтут в Закавказье армяне. Они знают, что в 1936 году первый секретарь ЦК КП Армении Ханджян приехал в Тбилиси для встречи с Берия, вошел в его кабинет — и тут, как рассказывают, Берия выхватил наган и убил вошедшего выстрелом в упор. А потом было объявлено, что Ханджян якобы покончил с собой, потому что якобы запутался в связях с врагами народа. Теперь он посмертно реабилитирован. В Ереване появилась улица имени Ханджяна.

И, понятно, очень скоро нигде в Армении не осталось улицы имени Сталина.

А вот в Грузии долгие годы после смерти Сталина имя его еще почиталось, хотя редко упоминалось в печати. Отзываться о нем неуважительно среди грузин было рискованно, даже опасно.

В магазине сувениров на проспекте Руставели, в центре Тбилиси, я увидел в продаже портреты Сталина — деревянная инкрустация. За пределами Грузии в Советском Союзе портреты бывшего вождя в магазинах уже не продавались нигде, а тут — пожалуйста, вы могли приобрести портрет незабвенного за 24 рубля.

На одном из оживленных тбилисских перекрестков я видел большую фотографию Сталина на овощном лотке — она красовалась над помидорами. Поместил ее тут молодой продавец-грузин, который в год смерти Сталина еще ходил под стол пешком — что он мог помнить? Нет, не воспоминания побудили молодого грузина выставить портрет. Он демонстрировал свои политические симпатии.

Впрочем, о политических ли симпатиях можно тут говорить? У меня создалось определенное впечатление, что

 

культ Сталина в Грузии приобрел сугубо национальный характер. Ведь Сталин, что ни говори, — знаменитейший сын Грузии. Этот грузин в свое время оказался могущественнее и главнее всех русских в Советском Союзе. Он заставил весь мир считаться с его политикой. Неудивительно, что многие грузины тогда гордились им и не хотели задумываться над вопросом, почему же были загублены при покойном вожде миллионы людей.

Мне рассказывали в Тбилиси, что в марте 1956 года, когда в городе, по приказу из Москвы, ломали грандиозный памятник Сталину, пришлось вызвать воинскую часть, чтобы сдержать возмущенную толпу. В какой-то трудный момент командир части приказал солдатам стрелять... Всё это, разумеется, подлило масла в огонь, уничтожение памятника Сталину было воспринято многими грузинами как национальное унижение. И хотя русские жители, весьма многочисленные в Тбилиси, были тут ни при чем, именно на них тогда опрокинулся клокочущий кипяток оскорбленных чувств грузин. В те дни некоторые тбилисские грузины не желали понимать русский язык и демонстративно одевали своих детей в национальные костюмы. Теперь эти дети стали взрослыми, но культ Сталина вряд ли прошел для них бесследно.

О Лаврентии Берия в Тбилиси некому жалеть. Не было в нем сталинской монументальности, ничем он родную Грузию восхитить не сумел и, больше того, оказался фигурой весьма удобной для тех, кто хотел бы отвести от Сталина тяжкие обвинения, переадресовать их. «Это всё не Сталин виноват, это всё Берия!» — такому утверждению многие верили в высшей степени охотно.

Удивительную прочность издавна и повсюду имел и поныне имеет сложившийся ореол, нимб. Разрушается он

 

с трудом, и все реальные грехи окруженного ореолом обыкновенный человек склонен приписать кому-то пониже, помельче, кому-то, ореолом не обладающему. Когда-то обладали ореолом русские цари, и во всех бедах страны народная молва винила коварных царедворцев, иноземные интриги, кого угодно, только не самого царя-батюшку. Ореолы подобны легендам, а легенды многим людям дороже фактов. Факты — твердая почва, легенды — воздух. Старые легенды сменяются новыми, но вообще без легенд людям, кажется, трудно дышать.

«Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман», — заметил Пушкин. «Обманите и сами поверьте в обман!» — с обреченностью восклицал уже в начале XX века Максимилиан Волошин. Но мы уже никак не хотим обманывать себя, а развеянные легенды не воскресить.

 

Дорога на Ереван запоминается своей красотой: от северной границы Армении до Севанского перевала — мягкой, со всеми оттенками зеленого цвета в зыбкой листве деревьев, дальше к югу — строгой, жесткой, иссушенной солнцем: кругом, куда ни кинешь взгляд, библейски торжественная и суровая нагота камня.

Из окна автобуса жарким солнечным днем увидел я впервые столицу Армении, горячий камень ереванских домов — розовый туф. Вдали над горизонтом показалась — белая на голубом — снежная вершина Арарата.

В ясную погоду Арарат виден в Ереване почти отовсюду, но особенно широко вид на Арарат открывается с холма на южной окраине города: на этом холме — развалины древней крепости Эребуни. Здесь музей, здесь пытаются что-то восстанавливать, хотя по сохранившимся камням нет возможности ясно представить себе, как выглядела крепость, когда ее построили, в давние времена.

 

От раскаленных солнцем развалин Эребуни я спускался по каменной лестнице. Навстречу скакали по ступеням загорелые мальчишки — играли, как и полагается мальчишкам, в войну. Один из них весело крикнул мне:

— Эй, рус, я тебя не боюсь!

В Армении охотно подчеркивают величие своего давнего прошлого и неохотно вспоминают исторические периоды, когда о величии страны говорить не приходилось. Бережно сохраняют древние камни Эребуни и пренебрегают совсем не величественными постройками XIX века. И, кажется, как некий провал, ощущают исторический разрыв между величием древней Армении, простиравшейся до берега Средиземного моря, и современными надеждами на воссоединение и возрождение нации — провал, над которым следует мысленно возвести мост — прямо от развалин Эребуни к новому Еревану, в архитектуре которого так удачно сочетаются современность и вынесенные из глубины веков национальные черты.

 

Над ущельем речки Раздан круто возносится ее правый берег, на высоте его разросся ереванский парк Цицерна-каберд. Это название в переводе означает «Ласточкина крепость». У входа в парк — стоянка автомашин, отсюда дорога, отнюдь не короткая, полого поднимается, изгибаясь, к широкой, просторной площадке на вершине холма. По этой дороге машинам ездить не разрешено, будьте любезны — пешком. Правильно, что пешком.

Наверно, по склону легендарной Голгофы верующие христиане всегда поднимались вот так же — непременно пешком, никак не на колесах.

На вершине холма в парке Цицернакаберд вы подходите по каменным плитам к монументу в память резни

 

1915 года, когда на территории, переданной из-под власти России под власть Турции, было убито, как говорят, полтора миллиона армян. Надо себе представить незаживающую рану в душе армянского народа, чтобы осознать, как воспринимается здесь этот монумент — высокая, облицованная туфом игла, рассеченная надвое.

В многовековых распрях между армянами и турками армяне почти всегда были страдающей стороной. Как же им не сочувствовать... У меня всегда вызывает протест национализм наступающий, агрессивный, и всегда я с пониманием отношусь к национализму обороняющихся, — ведь его диктует естественное чувство национального самосохранения.

В парке Цицернакаберд, почти рядом с вертикальной каменной иглой, — наклонные каменные пилоны, составляющие усеченный конус (их двенадцать, по числу турецких провинций, вилайетов, где происходила резня). В просветах — проходах — между пилонами ступени ведут вниз. В углублении на дне усеченного конуса, в центре его, пылает вечный огонь. Тут же установлены незаметные динамики, слышится музыка. Пилоны образуют как бы стены храма без крыши, под открытым небом, акустика тут поразительна. В день, когда был зажжен вечный огонь, известный в Ереване артист Володя Абаджян читал над ним стихи Паруйра Севака «Мы, армяне». Абаджян — великолепный чтец, и я могу представить себе, как драматично звучал его голос над вечным огнем — воистину как трубный глас.

Память армян, погибших во время страшной резни, отмечается ежегодно 24 апреля. В этот день ереванцы соблюдают траур, направляются в парк Цицернакаберд, пешком идут через весь город, не только через парк.

 

Вместе с Володей Абаджяном я пришел сюда в июльский день 1974 года. Возле вечного огня приглушенно звучала церковная музыка замечательного армянского композитора Комитаса. Володя долго стоял, глядя на огонь, и мне казалось, что он мысленно читает те же стихи Севака.

 

Володя водил меня по Еревану. В городе его знали, кажется, почти все, на улицах на него оборачивались — узнавали в лицо. Он был не только известен, но и красив: строен, высок, седеющие черные волосы, скульптурные черты лица.

Он показал мне прекрасное современное здание родного ему театра драмы имени Сундукяна, и первую рюмку коньяку мы опрокинули в театральном буфете. Потом прошли не спеша через центр города, уходя от солнца в тень деревьев и с удовольствием заворачивая в разные уютные уголки, где за столиком или у стойки угощались кофе и коньяком. Так что нет ничего странного в том, что воспоминание о Ереване связано у меня с запахом коньяка и кофе.

Вечером, дома, я слушал, как Володя вдохновенно читает наизусть многие стихи Паруйра Севака — поэт был его другом и три года назад в автомобильной катастрофе погиб. Не понимая по-армянски, я вслушивался в ритм и звучание стиха и ощутил его особенность: преобладание ударных слогов над безударными. Это резкий ритм, подобный камнепаду в горах, невозможно дисциплинировать ямбом или иными каноническими размерами русского стихосложения, в переводе можно передать его весьма приблизительно.

Потом, вернувшись в Ленинград, я прочел подстрочные переводы некоторых стихов Севака и попытался

 

преобразовать их в русские стихотворные строки. Вот послушайте:

Мы не птицы

И, выпив каплю воды,

Не задерем носы.

Эти слова Севака напоминают мне, что я выпил лишь каплю из источника, что зовется Арменией. Могу добавить уже от себя: мы не птицы — и не можем с птичьей легкостью отрываться от всех бед и забот земных. Мы не птицы, в полете своем не замечающие границы, что отрезала Арарат от Армении...

Но вернемся к стихотворению Севака. Дальше там говорится (перелагаю по-русски):

Тот, кто хочет напиться из родника,

Не склониться не может,

Не может не встать на колени.

Можно ли усомниться в правоте этих слов?

Унизительно склоняться перед властью, перед силой и принуждением, но встать на колени перед родником, из которого пьешь, — это не унижало никого, никогда и ничуть. И не может унизить.