- 98 -

III. ВОЕННЫЕ ГОДЫ

 

Июнь 22 дня 1941 г., начало лета. Здесь, на Колыме, день еще удлиняется, наступает самый пик белых ночей. Горные реки, только что освободившись от последнего ледохода, стремительным потоком штурмуют берега, леса, мосты и дороги. На вечернем разводе в лагере в Сеймчане, на новом мосту между фабрикой и поселком произошло замешательство. В Москве 12 часов дня, у нас на Колыме 8 часов вечера. Поползли слухи, что началась

 

- 99 -

война. Затем мы услышали по радио голос Левитана о нападении фашистской Германии на Советский Союз. Эта новость молниеносно разнеслась между нами, люди ахнули от кошмарного известия - война.

В первые дни начальство лагеря и фабрики растерялись и это не могло ни привести к неоправданным репрессиям, не говоря уже об ужесточении строгости режима. Мы почувствовали изменившееся к нам, более строгое, отношение со стороны охраны лагеря. Чувствуя это на каждом шагу, мы утешали себя тем, что идет война и строгость режима закономерна. Мы часто, вопреки запретам охраны лагеря, стихийно собирались в кучу и размышляя о судьбе Родины, думая также о том, что же нас ожидает.

В первые дни после начала войны, начальству лагеря поступало много заявлений от политзаключенных на имя М.И.Калинина с просьбой об отправке на фронт. Многие этим шагом хотели смыть кровью свое положение заключенного, снять с себя и с семьи клеймо "врага народа" и вырваться из Колымского ада. Вырваться таким путем на свободу было единственным шансом в той обстановке; доказать свою невинность властям было нам не под силу.

Органы не понимали нашу глубокую любовь к Отечеству в такой критический период его истории, как и не понимали страдания невинного человека вдали от родных мест, в одиночестве. Начальство лагеря игнорировало наши побуждения и проявляло полное безучастие к нашим обращениям.

Как не вспомнить здесь слова великого азербайджанского поэта Молла Видади, который будучи очевидцем нашествия иноземных войск на

 

- 100 -

свою Родину в феодально-крепостную эпоху, написал:

Будь преданным, но каждому не верь! И душу всем не открывай, как дверь. Товар души не выноси на рынок, Где нет ему ценителей теперь.

Именно в таком положении очутились мы в лагере в первые дни начала войны.

Находились в лагере люди, которые плакали за судьбу Родины, горели желанием со всеми помочь ей. Но лагерное начальство и должностные лица продолжали и в это судьбоносное время страны, презрительно смотреть на нас, как на врагов народа и даже открыто называли нас "контриками". Усилен был режим повсюду, а отдельные должностные лица стали открыто превышать доверенную им власть.

В бараках и в зоне ограничили передвижение, выключили радио, отрезали репродукторы, запретили читать газеты, собираться втроем, переговаривать на разводах и заходить друг к другу. Участились обыски личных вещей при уходе и приходе в бараки и на производстве. Многих специалистов, проживающих за зоной по специальным пропускам, водворяли вновь в лагеря. Всех конторских работников из политзеков (кроме бытовиков) перевели на общую работу. В столовую, баню, парихмахерскую водили "организованно" под вооруженным конвоем, а библиотеку лагеря вообще закрыли. Это был ответом ГУЛАГа на наши человеческие, патриотические побуждения в критическое время для страны и народа.

 

- 101 -

Особенно метали икру наши военные товарищи по лагерю и не знали, что сделать, чтобы попасть на фронт. Ведь многие военспецы были люди опытные, прошедшие гражданскую войну, бои на Дальнем Востоке и в Испании. Несмотря на ужесточение лагерного режима и отдельные репрессии, мы через вольнонаемных товарищей узнавали обстановку на фронтах. Приезжало в лагеря часто начальство из Магадана, но никто ни хотел беседовать с нами. Появлялись они внезапно на ночных разводах и при проверках в бараках и быстро удалялись. Дни были тревожные и тягостные. По ночам некоторых наших товарищей вьвывали с вещами и усиленным конвоем выводили из лагеря. Куда и почему оставалось неизвестным. Среди них были политические, которых возможно, вывозили на расстрел. В числе этих лиц было много в прошлом партийных работников, в том числе и наш бакинец Зейналов Гусейн. Стали вести себя разнузданно и издевательски над нами, окружающие нас зеки из уголовного мира. Иногда уголовники ударялись в политику. Перефразируя высказывания классиков марксизма - ленинизма, усмехаясь над нами, говорили "как может существовать советская власть при капиталистическом окружении или надо было осуществить перманентную мировую революцию? Кто из вас прав"?

Выходило, что уголовники знали основы троцкистской теории. Руководство лагерей, по крайней мере на местах, оказалось неподготовленным к разговору с нами, проявляло растерянность и страх. Это отношение к нам еще более усугубилось тем, что через 4-5 дней в лагере ввели еще более жесткие нормы питания. Скудное лагерное довольствие, по

 

- 102 -

существу, сократили на две трети. Это была тревожная новость, ибо приварок в лагере ничего не решал, решал хлеб. В зависимости от места работы заключенного, хлеба выдавали от 500 до 400 грамм в день, учитывая при этом выполнение им нормы выработки, существовавшей еще до войны. Это положение как-то было еще терпимо в июне, июле и августе, когда заключенные, двигаясь под усиленным конвоем, рискуя жизнью, добывали рыбку, грибы, и ягоды, добавляя их к своему мизерному рациону. Когда наступали осень и зима и морозы входили в свои права, голодная жизнь в условиях Колымы, особенно на открытых работах сразу давало о себе знать.

Доходяги-фитили, полуинвалиды, истощенные от голода, рылись в мусорных отбросах зоны, дежурили у кухни, дожидаясь, когда понесут отходы в помойку, чтобы сварить их и скушать. Пошла, в результате голода и бессилия, повальная смерть. Это была жуткая, неописуемая картина в лагерной жизни Колымы и одна из преступных страниц сталинских репрессий. Достаточно сказать, что в течение октября, ноября и декабря 1941 года, только в нашей зоне, погибло больше половины плотников, откатчиков и лесорубов. Разумеется, в первую очередь погибал наш брат - политические заключенные, воспитанные в духе скромности и честности при всех обстоятельствах.

Над скелетами этих несчастных людей, лагерная "свора", созданная из уголовников, кричала: "долой фраеров, да здравствуют жулики". Такие и подобные сцены, происходящие в зоне, раздирали душу, и естественно толкало нас, работающих учетчиками и нормировщиками в конторах, на составление

 

- 103 -

фиктивных завышенных норм выработки (100 до 150 %), чтобы сохранить людей и спасти их от верной голодной смерти. На это я шел сознательно, рискуя многим. Людей истощенных и даже опухших от голода охранники вынуждали выходить на работу. "Родина в опасности, трудиться обязательно!" часто выкрикивали конвоиры. Страшно было видеть в тайге на лесосеке этих живых скелетов с топорами в руках. Единственно, что все же нам удавалось совершать в тот чрезвычайно тяжелый период лагерного режима, это украдкой ходить на охоту   и попасть к вольнонаемным, якобы за газетой. Последние нас понимали и иногда помогали, чем могли. С читкой газеты в лагере, я припоминаю такой трагикомичный случай. Накануне войны, у нас в отдельном лагерном пункте ОЛП №3,  с этапом появился грузин по фамилии Якубашвили Михаил Андреевич. Был он средних лет, но с отпущенной бородой, выглядел красивым мужчиной. Был он человеком эрудированным: профессор, окончил два факультета: юридический и экономический. Длительное время работал в органах ЧК-ГПУ Закавказья и затем в Москве.  В  последний  период он  был на преподовательской работе в школе НКВД, где его арестовали уже по делу Ежова, осудив Особым совещанием, отправили в исправительно-трудовой лагерь на Колыму.

Очевидно, он много знал и перевидел, однако держался молча и сдержанно. Дружил он только с нашим   земляком,   фельдшером   Зейналовым Гусейном, которого он знал оказывается еще по Закавказью. Через Зейналова мы с ним познакомились и жил он с нами в одном лагерном бараке. Положение подобных лиц, энкеведешников, в лагере

 

- 104 -

было незавидным. Мы ему по-человечески, как могли, помогали и по возможности остерегали. Ведь судьба этих людей также была неоднозначной, так как зачастую энкеведешники сами оказывались "жертвами" своих же людей, часто "козлами отпущения" репрессивного аппарата. Примерно 10 дней спустя после начала войны, у него при обыске на вечернем разводе обнаружили газету "Металл Родине" районного масштаба, орган политотдела Юго-Западного Управления Дальстроя. На вахте подвергли его допросу и, узнав, что он за лагерник, повели к начальнику лагеря капитану Чудакову Ивану. Чудаков был направлен по путевке НКВД на работу начальником лагеря из Москвы. По-видимому, Oi4 уже раньше работал в органах НКВД. Чудаков затребовал формуляр заключенного, и пока ему его принесли, он начал допрос:

- Зачем тебе газета, ведь ты в изоляции, - задает он вопрос Якубашвили.

- Газету издают для того, чтобы ее читали, - отвечает он.

- Ты ее не поймешь, заключенный в твоем положении может только дезинформировать и мутить голову людей, используя газету в антисоветской агитации. Ведь за такие дела мы будем расстреливать - объясняет Чудаков.

Хочу отметить, что начальник лагеря Чудаков являлся в то время и секретарем парторганизации всего этого куста - производства и охраны.

Вот характерные для того времени слова и поступки карателя и одновременно партийного вожака-воспитателя. Чудаков поднимается, пристально разглядывая Якубашвили велит вызывать парикмахера и снять ему бороду, так как в лагерях

 

- 105 -

отпускать бороду нельзя. Якубащвили, сопротивляется и просит этого: не делать, поскольку он горец это их национальный обычай. В это время приносит охранник формуляр. Якубашвили. Ознакомившись с данными заключенного, он узнает в нем своего преподавателя. Допрос превращается в диалог и. он велит всем разойтись и дает указание оставить его в покое с бородой. Разговор продолжается; в другое тоне, ведь встретились два знакомых, ученик со своим учителем. Такие парадоксы не исключались в лагерной жизни. Через пару часов, в, барак заходит Якубашвили с несколькими пачками махорки, в которых мы очень нуждались. Он сам не курит, выпросил для нас. Разумеется, мы стали сомневаться в нем Не является ли он осведомителем в .лагерю, ведь такого брата нам, подсаживали первых дней ареста, от следственной камеры внутренней тюрьмы НКВД в Баку до Колымских лагерей, Дальнейший ход событий показал, что наши опасения, в данном случае, оказались беспочвенными. Но наученные тюремной и лагерной жизнью, мы ухо держали всегда остро. Примерно через месяц после случившегося, Якубашвили: вызвали из лагеря и увезли в неизвестном направлению. В тот период в лагере с нами был Серебрянников Зиновий; работавший в аппарате Коминтерна. Он работал с Емельяном, Ярославским и был повидимому ему близок; Человек образованный и высокой культуры. Он все время твердил нам, Теперь Гитлер потерпит крах, хотя он временно марширует на нашей земле"; Осенью 1941 года его вызвали, одели и увезли из лагеря Куда? Мы не знали. Прощаясь он только показал мне копию письма, написанного на

 

- 106 -

имя Ярославского. Письмо было небольшое, в одну страницу, но очень содержательное. Оказывается письмо он направил в Москву, в первые дни после начала войны. Осенью 1941 года из наших лагерей Юго-Западного Управления Дальностроя вызывали также немало заключенных, в прошлом из комсостава Красной армии, переодевали и вывозили на автомашинах к основному Колымскому шоссе и оттуда дальше возможно и на материк. Мы о них больше известий не имели. Среди них был также Саша - летчик, участник боев в Испании.

В праздничные дни нас политических сажали в изоляцию, рыскали по зоне оперчекисты. Как бы не было это унизительным, это все же было для нас днем отдыха.

Естественно, особенно в начальный период войны, несмотря на ограничения режима, мы добирались любым путем до вольнонаемных товарищей, до их семей и сидели возле микрофона и слушали голос Москвы - сообщения Совинформбюро о положении на фронтах войны. Зачастую вольнонаемные - договорники сами, нас вызывали, под разными предлогами к себе и давали читать газеты "Советская Колыма", "Металл Родине", слушать последние известия. Проходили тяжелые дни войны. Этот период был очень мучительным для политзаключенных из Украины, Белоруссии, из Ленинграда. Ведь они очень переживали за судьбы своих семей и родных. Мы старались этих товарищей как-то морально поддерживать, чем возможно в лагерных условиях, помочь. Война есть война... Прекратились письма и телеграммы из родных мест, мы стали больше тосковать по родным и близким. Воспитанные духом

 

- 107 -

патриотизма мы все, за исключением отдельных зеков, мучались за судьбу Родины, все мы жаждали победы над врагом. Находились также отдельные лица из вольного найма по Колыме, договорники, работающие много лет на Севере и имеющие большие сбережения, которые вносили деньги в фонд обороны для приобретения танков и самолетов. Напряженность труда в лагерных условиях еще больше возросла, несмотря на голодный паек, рабочий день сохранился 12-14 часов. Нормы выработки на производстве, со ссылкой на военное время, были подняты. Интенсификация труда, вызывала и творческую смекалку для облегчения работы со стороны вольнонаемных и зеков. Я тогда работал уже нормировщиком по труду на автобазе. Помнится из-за нехватки бензина приостанавливался транспорт. Главный инженер нашей автобазы Юго-Западного района Декильбаум Соломон и начальник автобазы Жемчугов Федор приложили немало смекалки, усилия, чтобы автопарк перевести на газогенераторные установки, как мы иногда их называли на "самовары". Отечественные машины, газики, вместо бензина были переведены на чурки. Автобаза №3 обслуживала рудник "Лазо", прииск "Пятилетка", обогатительные фабрики №3 и №2, лесоразработку, насчитывающая около 200 автомашин, полностью перешла с бензина на дрова чурки. Пришлось из древесных сухостей изготавливать в большом количестве чурки. Некоторые автохозяйства соседних зон также последовали нашему примеру. Возникали чурочные комбинаты. Механизации погрузочно-разгрузочных работ в то время не было, все приходилось осуществлять ручным способом. Особо было трудоемко и тяжело нам при

 

- 108 -

транспортировке руды из рудника на обогатительную фабрику. Поэтому остановка автотранспорта было дело гибельное для многих зеков, и вот мы старались находить выход из положения.

В условиях Колымы, ужесточение лагерного режима в военное время затруднило свободное передвижение зеков, работающих на производстве. Ведь основная масса водителей, строителей, обоготителей руды были не вольнонаемные, а зеки. Поэтому некоторые руководители предприятий во имя выполнения плана и норм выработки шли на риск, разрешали свободу действия заключенным, работающих на этих предприятиях. Это зачастую вызывали нарекания и конфликты во взаимоотношениях руководителей производства и лагерного режима.

Через пару месяцев после начала войны произвели некоторые организационные изменения в структуре предприятий Сеймчанского куста. Золотоносный прииск "Пятилетка" законсервировали, передав трудяг на рудник "Лазо", так как олово стало более необходимым. Обогатительные фабрики №2 и №3 объединили в одно предприятие, смешав рабочих-обогатителей. Дело в том, что на фабрике №2 работали, в основном, вольнонаемные рабочие, отбывшие формально сроки заключения, а фабрика №3 состояла из зеков. Меня перевели тогда из автобазы на работу в отдел нормирования труда и зарплаты - ОНТЗ фабрики №3 старшим экономистом по труду. На фабрике с его подсобными предприятиями работали более 2500 человек. Фабрика давала по-существу военную продукцию, перерабатывала руду на концентрат олова. В этот период работы, мы ввели еще одно новшество в

 

- 109 -

нормировании труда ради сохранения людей и маломальского улучшения их тяжелой жизни. Труд в фабрике оплачивался повременно, поэтому работающие в ней были ущемлены в продовольственном пайке. Мизерный пайек выдавался рабочим, так как он зависел еще от выполнения нормы выработки. Откуда взять эти технические нормы, если на фабрике в основном повременщина. При этом повременщиками являлись ведущие профессии, работающих в нем более 3/4 рабочих; в том числе приемщики руды, дробильщики, откатчики и другие. Поэтому совместно с нормировщиками, изучив технологический процесс фабрики, условия разработки руды, транспортировки, мы сделали расчет о переходе на сдельную оплату труда. В этом новшестве при подготовке экономических данных, технических норм и хронометражных наблюдений на производстве, нам помогли товарищи, добрые имена которых не могу не вспомнить: Морозов Миша (из рудника "Лазо") Уричевский Михаил, Савин Иван, Сметанин Николай, Смогулов Шамши. Начальник отдела ОНТЗ фабрики Ткаченко Павел Григорьевич, уроженец Луганска, пошел с нами на это рискованное дело ради спасения жизни людей. Так породился перевод на обогатительной фабрике на прямую, а где невозможно было и на косвенную оплату труда почти всех рабочих. Таким образом, в тяжелые дни войны, в довольствиях рабочих фабрики появились проценты выполнения технических норм, и они питались на максимуме из того, что можно было вычерпнуть из основного производства. Этим было спасено не мало жизней рабочих лагерной зоны, живущих впроголодь, но выполнявших тяжелый подневольный труд.

 

- 110 -

Завершается 1941 год, декабрьские морозы, пурга изнуряют людей, особенно на открытых работах. Положение очень тяжелое, часто обморожения и гибель людей. Не могу не вспомнить случай, который произошел со мной в это время. В бараке, поздней ночью меня окликают по фамилии и торопят одеться. Вызывают на фабрику, за мной прибыл дежурный. Я одеваюсь, проснулись товарищи по бараку. Такие случаи в нашем лагере бывали. Вызыв внезапный и заключенный ушел и канул в неизвестность. Окружив меня, товарищи по бараку, всовывают мне в карманы кто махорку, кто спички и кто сахарек. Наконец, я выхожу из зоны, направляясь в контору фабрики, охваченный волнением и даже не заметил, как добрался до кабинета начальника фабрики. Доложили о моем прибытии и я вошел. В кабинете, увидев руководящих работников фабрики и рудника "Лазо", я несколько успокоился. За столом начальника стоял с открытым кителем человек в мундире комиссара Госбезопасности - Никишев Иван Федорович, начальник Дальстроя самый главный человек на Колыме. Я знал о нем давно по Азербайджану, он когда-то был начальником погранотряда в Нахичевани. Расспросив кто я и откуда, он тоном большого начальника задает мне несколько вопросов - "Как вы умудрились вывести рабочим фабрики 125-150 % выполнение технических норм, при валовой производительности в целом фабрики ниже 100 %. Отвечай мне откровенно и честно что за фокусы?, - заключил Никишев. Я в начале с испугом, затем собравшись, решил открыто рассказывать ему технику расчета, в результате которого получился большой разрыв между высоким процентом выполнения технических норм рабочим и

 

- 111 -

валовой производительностью фабрики. Конечно, некуда было деваться, признал открыто это отклонение. Осмелившись я ляпнул, даже не знал почему, что ведь рабочих обогатительной фабрики перевели на сдельщину, именно с целью обеспечить им хотя бы мизерный максимум котлового довольствия, иначе люди гибнут от голода и истощения. Присутствующие, некоторые руководители фабрики, которые меня знали по производству, ахнули, один из них покачал головой, что вот ты теперь пропал. Конец разговора оказался для меня неожиданным. Никишев посмотрев мне прямо в лицо, заявил: - "Вы свободны". Со следующего дня руководитель фабрики Носов Федор Васильевич, а также работники производства начали коситься на меня, а я продолжал вести себя с ним подчеркнуто уважительно. Оказывается, после нашей фабрики, Никишев обьехал другие районы производства Дальстроя и своими глазами увидел фактическое положение с нормами питания лагерников. Стремление сохранить рабсилу и выполнить план металлодобычи, имеющей оборонное значение, побудили его там же, где он побывал, своей властью отменять новые, введенные с начала войны нормы хлеба и котлового довольствия.

Так получилось и по нашему горнопромышленному кусту "Лазо", где восстановили прежние нормы питания заключенным и люди в лагерях несколько ожили. Почти одновременно начали несколько облегчать, введенные ограничения по отношению к нам "контрикам". Открылись вновь библиотеки, газеты не только местные, но даже центральные стали доступные для нас. Из "нашего брата" стали выделять агитаторов по баракам и даже

 

- 112 -

стали в лагерь прибывать лекторы из Политотдела Дальстроя. Как говорили, стали разворачивать культурно-воспитательную работу в лагере.

С ликованием многие заключенные встретили известие о разгроме немецко-фашистских войск под Москвой. Помнится, складские рабочие во главе с бывшим зеком Захаром из Чуваши раздобыли спирт, напились и пошли плясать в кабинет начальника. Дежурный, вошедший в это время во двор для доставки дров в печку, увидев свет в кабинете и людей, поднял тревогу. Налетели бойцы ВОХРа и начальство. Когда осторожным шагом вошел в кабинет один из командиров ВОХРа, то он остолбенел и толком ничего не понял: люди пляшут, плачут и целуются, поздравляя друг друга.

- В чем дело, что вы творите? Где пили? Как вы пьяные попали сюда? - спрашивают их, вошедшие в кабинет другие, старшие по чину.

- Мы пришли поздравить гражданина начальника с Победой под Москвой! Ведь мы свои - советские.

При неслыханных здесь обстоятельствах начальство подало им руки, поздравив зеков с Победой под Москвой. Конечно, такие "трогательные" моменты в лагерной жизни бывали очень редко. Затем, немного позже стали поступать письма и телеграммы из родных краев. Ограничения в переписке нам отменили, а по телеграмме только установили количество передаваемых слов, не более 20. Постепенно начали поступать из ЦИК СССР ответы на наши заявления об отправке на фронт. Они примерно были такого содержания: "Благодарим за патриотическую заботу о Родине. Дальстрой также есть фронт обороны. Трудитесь во славу отечества и победы над врагом". Вот мы и остались

 

- 113 -

невольниками на Колыме и как могли ковали победу над внешним врагом, хотя нас и считали внутренним врагом страны.

В конце декабря 1941 года или в январе 1942 года из лагерей стали отзывать молодых парней, осужденных за хулиганство, мелкое воровство и другие подобные антиобщественные проступки. Через некоторые время мы стали получать от них, выпущенных на свободу, письма уже с военными адресами полевых почт. Бывших уголовников направляли на фронт.

В это же время и позже на Колыму через бухты Певек, Амбарчик Чукотки начали поступать по лендлизу для СССР грузы из США. Часть из них выделялись для нужд хозяйств Дальстроя - продукты питания, одежда, инструменты. Были всякие выходки произвола с распределением заграничных грузов. До нас доходили также сведения, что некоторые большие начальники на поступавших загрангрузах обогащались. Во всяком случае до заключенных доходил лишь белый хлеб по пайку из американской муки, иногда инструменты: лопаты, пилы, топоры. Многое оседало на побережье и их расхватывало местное начальство.

Наступила полоса усиления массовой политической работы с заключенными. Из грамотных, в прошлом партийных функционеров, стали назначаться агитаторы по баракам, создавались редколлегии стенгазет. Даже созывались производственные совещания с участием начальства, для организации соцсоревнований бригад среди зеков, рабочих и т.п.

Своими силами завершили строительство клуба, где КВЧ - культурно воспитательная часть лагеря,

 

- 114 -

организовала драматические и музыкальные кружки. Среди артистов были в прошлом профессионалы и находились любители из зеков. Большим талантом артиста обладал наш Назаров Борис. Одноактные пьесы на тему войны создавали на месте сами же товарищи по лагерю. Мне помнится, как Борис исполнял роль вшивого Гитлера в затрепанном мундире на костылях. Гитлер бежит из Сталинграда, потеряв свои войска, человеческий облик терзая своих генералов.

Приток новой рабочей силы из зеков в Магадан в этот период войны практически прекратился. По моему, частично это объяснялось и тем обстоятельством, чтобы попасть из Владивостока или Совгаваны в Магадан минуя Японское и Охотское море надо было переплыть татарский пролив или пролив Лаперузы, Японцы занимавшие выжидательную позицию в начавшей войне, оба этих пролива усиленно контролировали. Труд в лагерях стал еще продолжительным. После 12 часов работы в основном производстве, мы все без исключения работали еще 1-2 часа в фонд обороны и не менее часа на благоустройство зоны. В этот период под девизом работы на оборону, труд в лагерных условиях, еще более интенсифицировался. Даже на производстве стали ставить вопросы снижения себестоимости труда рациональной его организации. В дни войны, было немало умных рационализаторских предложений от зеков, ведь среди них были в прошлом талантливые инженеры, работавшие в конструкторских бюро Ильюшина, Туполева и Яковлева. Приказом по руднику стали отмечать усовершенствования, которые ввели наши товарищи по лагерю Горьский и Грузднев, в прошлом

 

- 115 -

инженеры по авиационной технике. По их предложениям была расширена пропускная способность нашей обогатительной фабрики, начиная с дробления руды, кончая флоктацией и ее обжигом. С болью вспоминаю, что несмотря на нечеловеческий наш труд, с полной отдачей всех физических сил, порою в лагере находились людишки среди "блатных" и охраны, которые требовали еще доказательства нашей политической благонадежности. Ведь у нас не было в лагере возможности доказать нашу абсолютную невинность, кроме нашей жизни и бесчеловечного труда. Тогда я понял, что одурманить пропагандой можно массу людей, целый народ. Часто доносы, ложные документы в наших условиях бывали сильнее человеческой личности.

В начале весны 1942 года к нам в Сеймчан приехал начальник политотделе Управления Феликсов В.И. У начальника фабрики решался вопрос о создании нового объекта по торфоразработке. Примерно в 10 километрах от нашего поселка на распадке (по трассе прииск "Пятилетка" -Юрты) по данным геологов имелись залежи торфа. Надо было организовать там торфоразработку. Для этих целей решили использовать физически слабых истощенных трудяг. Работа считалось относительно легкой и имелось немного возможности подкрепиться. Дело в том, что распадок был богат ягодами, грибами, кедровыми орехами, можно было и рыбу половить. Если бы не эта появившаяся возможность, немало нашего брата по лагерю не дотянуло бы до лета. Начальником производства торфоразработки назначили вольнонаемного инженера из Ленинграда Карнацкого Николая Матвеевича. По его предложению я был назначен к нему зкономистом-нормиров-

 

- 116 -

щиком, а Давыденко Василий - старшим бухгалтером. Карнацкий, видимо, не впервые встречался с этим видом производства и хорошо знал его технологию. Я конечно, впервые в жизни столкнулся с таким видом производства и не представлял себе, что такой торф. Карнацкий был человек деловой. Он очень переживал блокаду Ленинграда, где находились его родные. Меня изумляла его воля и выдержка.

В один из майских дней 1942 года, еще не сошел снег, мы на попутной машине по Сеймчанскому шоссе добрались до распадка, потом топая пешком, углубились в тайгу. Целый день, с рюкзаком на плечах мы бродили по этим глухим местам. Обошли все нужные уголки торфяной разработки. Он мне показывал "живой торф" и рассказывал, как его очищают от верхнего слоя, разрезают, извлекают и сушат. По всем этим элементам работ по торфоразработке, мы под руководством Карнацкого организовали хронометраж, рассчитали нормы и вскоре применили их на практике. Рядом с участком торфоразработки построили бараки, контору, баню, склады из жердей и дело пошло неплохо. Здесь работали 6 бригад по 30-35 трудяг на бригаду, во главе с бригадирами немножко кумекающими в торфе. Тем не менее Николай Матвеевич разработал инструкцию по торфоразработке с учетом специфики Колымы и вручил их бригадирам. Из бригадиров я помню Суприна и Алексея, - молодого, веселого парня. Трудяги дали ему прозвище "Лешка баянист". В свободное время он играл на баяне, все время сам напевал песни тех военных лет. Его очень близкий человек погиб под Москвой, он показал мне письмо с расплаканными глазами, но держался бодрым и

 

- 117 -

поддерживал себя грустными песнями на баяне. В этот период немало наших лагерников получали от родных письма с известием о гибели на войне близких людей.

Период белых ночей на Колыме закончился. Наша продукция - торф на специально оборудованных автомашинах была отправлена на центральную электростанцию для проверки ее, как топлива. Цель заключалась в том, чтобы многотысячную кубатуру топлива в центральной электростанции заменить торфом и дать экономию. Результаты проверки и подсчета оказались неудовлетворительными. Оказалось, что в условиях северной Колымы заготовка торфа и его расход на топках электростанции обходятся дороже, чем например уголь. В связи с этим торфяную "фирму" закрыли и трудяг вновь вернули на основное производство. Однако не могу не отметить, что в этот летний период "трудяги-доходяги", как называли тогда рабочих-торфяников, немного окрепли за счет дополнительного витаминозного питания в тайге. Вернувшись в распоряжение руководства обогатительной фабрики, я был направлен на работу в рудный двор сменным десятником по приему руды.

Здесь положение было запутанным и сложным. Дело в том, что фабрика перерабатывала руду в полном объеме, процентное содержание металла в руде, по данным химлаборатории, было кондиционное в норме, однако конечная продукция не получалась. Значит при приеме руды искусственно завышался объем. Поскольку в приписках руды были заинтересованы кроме рудников и транспортники, то дело было непростое. Надо сказать, что лагерная этика позволяла обманывать начальство припиской

 

- 118 -

т.е. "заряжать туфту" на показателях производственной работы в обмерах и подсчетах. Начальник стройки Богровей, в присутствии начальника Юго-Западного Управления Дальстроя инженера-полковника Груша Михаила вызвал нас вместе с моим знакомым лагерником Джанузановым и сказал: "вот мы вам доверяем этот участок горняцкой работы в тяжелые военные дни. Разберитесь и доложите". Откровенно говоря, мы крайне удивились его таким словам. Какое уж нам доверие "контрикам" -подумали мы.

Так началась наша новая работа при приемке руды. В течение суток на руднике работали беспрерывно 15-20 автомашин, в среднем совершая 10 рейсов каждый. Работа шла вручную. Водители на Колыме люди отчаяные, малейшая снисходительность к ним в работе, их дополнительно вооружало и кое-кто из них брал на храп, часто пускали в ход ругань, брань и угрозу, чтобы психически оглушить собеседника. Однако вскоре мы разобрались с создавшимся положением, спокойно делали свое дело, как положено, по совести. Постепенно и они смирились, приписки на руднике, если полностью не прекратились, но заметно убавились.

Мы стали регулярно получать письма от родных и по праздникам телеграммы. Из писем мы узнавали о потерях близких и родных на фронтах Отечественной войны. Когда фронт был уже на подступах Кавказа, в 1942 году, я вновь обратился к начальнику политуправления Дальстроя МВД СССР, комиссару госбезопасности Сидорову с просьбой отправить меня на фронт. Опять был ответ "спасибо", тыл тоже есть фронт.

 

- 119 -

Весною 1942 года, большому мосту на реке Сеймчан, находящемуся между фабрикой №3 и поселком, угрожала опасность. Начавшийся ледоход вот-вот снесет быка, мост развалится и это угрожало всему производству в военное время. Надо было аммоналом взорвать скопление льдов и предварительно протянуть запальный шнур под мостом. Два зека добровольно взявшись за это дело, связав себя веревкой к перилам моста рискованно спустились под мост. Жутко было смотреть на эту картину, вода и лед бурлят и воют. Возились они примерно 30-40 минут, сделав свое дело с большим трудом поднялись наверх на мост. Буквально только удалились с моста, как грянул взрыв. Путь свободен по мосту. Такая операция не только опасна для жизни людей, но и малейшая неточность в закладке амманола, могла бы поднять на воздух мост. Оценивали ли труд нашего брата и доверяли ли нам в эти дни войны, когда над страной возникла смертельная опасность. Отвечаю неоднозначно, да и нет. Приведу такой случай. На распадке, в таежной зоне нашей фабрики работала целая бригада по заготовке сухостя (лиственницы) для изготовления чурки для газогенераторных автомашин. Одновременно они же жгли древесный уголь, для внутрихозяйственных нужд, для кузницы. химлаборатории фабрики. Руководил бригадой Кузнецов Вася, который по существу сам же организовал это производство. Как-то от неосторожности возник пожар, сгорела почти половина готовой продукции. Сейчас же создали специальную комиссию, которая начала расследование этого происшествия. Обвинение в первую очередь предъявили бригадиру и его товарищам, отбывающим сроки по политическим

 

- 120 -

статьям 1937-1938 годов. Нашлись уже люди из начальства упрекнувшие их прошлым и напомнившие, что они контрики. Дело было разумеется не из легких. Чем доказать? Ведь сфабрикованный документ комиссии сильнее любых доводов человека в нашем положении. В лагере у человека только есть жизнь, во всем остальным он безмолвлен и бесправен. Мы уже это в жизни испытали. Но к счастью нашелся человек из обвинителей. Им оказался сам начальник райотдела НКВД майор госбезопасности Дунаев Александр, который по существу одним словом решил судьбу Кузнецова и его товарищей. Он порвал акты членов комиссии, заявив, "работайте как работали, всякое бывает. Родина вам доверяет"... Этим все обошлось, а могло быть по иному, вновь к стенке.

Помню еще такой случай. В прошлом полковник генерального штаба РККА - Шнейдерман Борис, человек средних лет, толковый и жизнерадостный, жил в соседнем бараке. Нашлись зеки из блатного мира, которые стали на глазах охраны оскорблять его политическим прошлым и унижать человеческое достоинство. Он взял большую жердь и на глазах у всех побежал за этими здоровенными подлецами по всему поселку. Его мы с трудом успокоили и уговорили вернуться в барак. Я невинный человек и носить свое честное имя буду везде, не дам его осквернить. Дело могло кончится трагично.

Был у меня друг - Исмаилов Алескер из Туапсе. Он возглавлял многостаночников в главном корпусе фабрики. Позже, стал сменным мастером. Он потерял почти всю свою семью, погибли на фронте его сыновья. Надо было видеть, как честно он трудился,

 

- 121 -

отдавая себя до последнего, нелегкой работе на фабрике, проявляя огромную выдержку.

К марту 1942 года в лагерь вновь стали возвращатся некоторые из наших товарищей, увезенные скрытно в ночное время в первые дни войны о чем я ранее писал. Вернулось несколько заключенных мне знакомых кроме нашего дорогого Зейналова Гусейна, он погиб в штрафном лагере прииска "Золотистый" от воспаления лёгких.

Надо сказать, что в этом золотом прииске были жуткие произволы. В лагере прииска свирепствовал бандитизм, участились побеги, разнузданно вели себя уголовники. Одновременно лагерное начальство ужесточило репрессии. Побеги рассматривались военным трибуналом и квалифицировались по статье 58 пункт 14 уголовного кодекса РСФСР, т.е. как политические преступления.

В лагерной зоне - Омсукчане несколько раз совершал групповой побег бандит Белов. Бродил по тайге, не выйдя на цель, он убивал и сьедал своих же товарищей по побегу. Наконец, его поймали и решением военного трибунала расстреляли. Был некий Голубятников Перфирий, уголовник освободился до войны и жил кум-королем. Пристроился главным бухгалтером стройконторы. Иронией судьбы, у него работал нормировщиком по труду мой земляк, в прошлом политработник Красной Армии, Каличенко Александр. Так этот самый Голубятников донес на Каличенко, что тот помогает беглецам продуктами из лагеря. Поднялся большой шум, открыли дело. Хорошо, что на этот раз разобрались как положено и обошлось без последствий. Конечно, если бы это случилось в первые дни войны, то Каличенко не миновать бы тяжелых последствий.

 

- 122 -

Хочу еще отметить, что военные годы приоткрыли глаза и некоторым нашим лагерным энкеведешникам, нас заключенных стали они на местах изучать, кто мы есть на самом деле. Ведь двигали производство трудяги, в основном контрики. Ведь изменников Родины среди нашего брата не было и не могло быть, ибо многие из нас, рискуя жизнью в таежной глуши рубили лес, строили, обогащали руду и добывали золото. Я ночами сидел над разработкой технической документации производства и даже умудрялся тайком составлять доклады для политработников зоны.

В конторе строймонтажного управления нашей зоны работал молодой договорник Трифонов Василий. Парень, как говорится, был башковитый, шустрый, он очень любил слушать рассказы политзеков, их воспоминания о прошлом. Позже вырос до политработника, стал зам. начальника политотдела Юго-Западного геолого-промышленного Управления и затем зам. начальника Политуправления Дальстроя по комсомолу. Когда показывался в наших краях, уже в сопровождении группы людей, все же не избегал встречи с нами и подбадривал нас теплыми словами. Как-то даже нам политзекам читал лекцию, как проводить политбеседы среди работяг производства.

Осенью 1942 года я и некоторые политические заключенные с Кавказа вновь, третий раз обратились с просьбой на имя М.В.Калинина отправить нас на фронт. И на сей раз лаконичный ответ? "Благодарим за патриотизм, самоотверженно трудитесь и этим поможите фронту в победе над врагом".

Прошла вторая амнистия молодежи, осужденных за мелкие нарушения правопорядка, многих таких освобождали и отправляли на фронт. Но полити

 

- 123 -

ческих не освобождали. От одного из освобожденных по этой амнистии, нарядчика автобазы Никулина Бориса и направленного на фронт я получал письма из Сталинграда, где он воевал. Подобных писем от наших бывших лагерников мы получали часто. Помню как мастер механического цеха, Махновский Василий из Ленинграда, буквально со слезами ходил, не зная куда деваться, получив известие о гибели всех родных. Увидев тяжелое душевное состояние Мах-новского, мы с другом Чулкиным Михаилом, днями от него не отходили, стараясь чем-то морально поддержать. Михаил Чулкин, бригадир автобазы, с доброй открытой душой, даже умудрялся играть ему на баяне, как-то пытаясь отвлечь его. Вот и в бараке раздавались мелодии "На сопках Маньчжурии" или "Амурские волны".

Такая поддержка друг-другу среди лагерников помогали в беде. В период войны питание наше немного улучшилось, туго стало махоркой заядлые курильщики все обменивали на махорку.

Производственные показатели в нашей зоне наращивали. Стали по итогом месяца квартала и года проводить производственные совещания, с вручением переходящих знамен и приказами поощрялись передовики - трудяги. Словом, дежурные мероприятия партии по материку, доходили и до далеких Колымских лагерей.

После торжественных собраний обычно давались самодеятельные концерты вольнонаемных рабочих фабрики и заключенных. Припоминаю ужин, после одного из этих торжеств с выдачей сто граммов чистого спирта. Многие лагерники с ликованием встретили победу под Сталинградом. Помню, люди после ночной смены не спали, пока собственными

 

- 124 -

ушами не слышали голос Левитана из далекой Москвы. Чем ближе приближалась победа в войне, тем люди как-то морально оживали, психологически, подсознательно готовили себя к тому, что разберутся и в их вопросе: сейчас - мол война жизнь или смерть, и до нас некогда. Дальнейшая жизнь показала, что эти надежды оказались как и прежние несбыточными.

Проходило время и мы на далекой Колыме чувствовали приближение Победы. Ждали, что с окончанием войны и наш час пробьет: откроются лагерные ворота. Назывались герои войны, военноначальники, и каждый из нас искал среди них

 

- 125 -

земляков и знакомых. Ведь среди наших политических были лица которые не только их знали, но и служили с ними.

К этому времени на Колыму прибыл большой этап женщин, многие из них были еще молоды. Как птичий базар выглядели разводы женщин-зеков на работу и с работы. Некоторые начали уже подумывать о создании, после завершения войны, супружеской пары, чтобы тем самым окончательно закрепиться на работе в Дальстрое. Допустить разврат в этих условиях - дело бесперспективное, сама жизнь здесь обнажала: кто - за семью, кто -шабашник. Политуправлению Дальстроя особо поручили следить за этим вопросом.

С прибытием женщин появились в некотрых барачных домах уют и опрятность. Стали появляться занавески на окнах, производили штукатурку и побелку барачных домов. Через некоторое время послышались и детские голоса в больнице. Конечно, скорополительные "шаги" некоторых "влюбленных" привели к усилению режима в лагере.

Из лагерей, к концу войны и первые годы после нее, постепенно начали освобождать заключенных, отбывающих наказание по статьям бытовых преступлений; по мере освобождения они оформляли свой брак и жить стали, как вольнонаемные, в семейных комнатах. Мне даже пришлось принять участие в бракосочетании некоторых молодых товарищей по фабрике: Савина Ивана, Сметанина Николая, Смагулова Шамши и других. Девчата, уже замужние, продолжали трудиться на том же производстве. В Сеймчане я встретился в ту пору с бакинцем Асадом, проживал он до ареста в нагорной части города, позже там его дом снесли, построили

 

- 126 -

телетеатр. Он меня при возможности "подкормывал", так как в Сеймчане работал в столовой. Освободившись в 1947 году, он возвратился в Баку. Я с ним впервые передал личное письмо и нашу совместную фотографию для передачи матери, что он и выполнил.