VIII. НАКАНУНЕ РЕАБИЛИТАЦИИ

 

Прошел апрель 1953 года. В конце апреля передали правительственное сообщение, что реабилитировали московских врачей, незаконно арестованных. Указывалось, что их "дело" было ложно сфабриковано и ответственность возлагалась на Рюмина и Абакумова. Безусловно это свидетельствовало кое о чем, и люди пострадавшие невинно в 1937-38 годах стали глубоко призадумываться над этим сообщением, смотреть на это обнадеживающе, с верой на торжество правды. Эта вера укреплялась еще тем, что появилась передовая статья "Правды", где говорилось об искривлениях в органах МВД и МТБ. Стало известно об Указе Президиума Верховного совета СССР об амнистии, где впервые амнистия распространялась на политзаключенных, осужденных сроком на 5 лет. Это впервые показалось симптоматичным, за более полутора десятка лет

 

нашей жизни и предвещало перемены. Появилась вера, что лед тронулся и судьба политзаключенных возможно изменится. Так прошли для нас дни и ночи весны на Колыме, дни тревожные и обнадеживающие. Как-то незаметно изменилось и отношение к нашей категории людей со стороны МВД и МТБ. Первым началось изменение в положении военнопленных. В Колыму прибыла из Москвы специальная комиссия для разбора их дел. При этом многие вопросы, касающиеся их судьбы решались комиссиями, созданными на местах. Освободились из лагерей женщины. Режим в лагерях немного улучшился. Люди, конечно, я имею в виду невинно пострадавших и годами переносивших горечь и унижение в лагерях, несколько ожили, немного легче стало дышать. Пусть это будет фактом для истории, но думаю не ошибусь если скажу, что многие политзаключенные в первые месяцы после смерти Сталина по прежнему считали себя жертвой НКВД Кагановича, Маленкова, Берия так мастерски в те годы вводивших в заблуждение Сталина. Это было у многих непростительной наивностью и заблуждением.

Первого мая 1953 года, после митинга и демонстрации в поселке, мы приглашены в гости к начальнику отдела кадров Управления, он же секретарь партийной организации, Авдееву Михаилу. Собирались обедать вместе с сослуживцами и семьями. Во дворе еще лежал талый снег, морозы сравнительно слабые. Находился я дома, лежал на деревянном топчане, ожидая выхода жены, как вдруг мне стало плохо. Боли, сковывающие грудь и нехватка воздуха. В глазах потемнело, голова страшно болела и как будто язык отнялся. Стало

 

страшно, подобного я в жизни, в лагере не испытал. Жена, заметив это, стала бодрить и успокаивать. Все это безуспешно, я терял самообладание. Неужели инфаркт сердца, до этого я даже понятия о пульсе не имел, не измерял никогда кровяное давление.

В это время зашла, жена моего друга. Катя. Увидав мое состояние, побежала в больницу, которая находилась от нас недалеко, метров 150-200. Прибежали медики с сумкой неотложной помощи и кислородной подушкой. Пошли в ход и кислородная подушка, нитроглицерин и уколы с камфорой и еще что-то. Прибежали соседи и товарищи. Дни и ночи 1-го и 2-го мая я провел дома при дежурстве врача и знакомого мне фельдшера Феди - парня из Украины, отбывавшего срок, как бывший военнопленный. 3-го мая меня увезли в больницу Омсукчана. Главврачом больницы работала жена замполит отдела нашего Управления. Больница - небольшая деревянная постройка из жердей. В начале было 10 коек, затем в 1947/48 годах, когда я работал, после освобождения из лагеря, в строительно-эксплуатационной конторе, расширилась до 30 коек. Больница имела небольшой пищеблок и одну комнату с ванной. Строительство больницы производилось без лимита и финансовых затрат производства. Такие стройки в таежных условиях осуществлялись не впервые, и подобные объекты на балансе не числились, они диктовались законами Колымской жизни. Лес рядом, гвозди из американских бочек, стружки самодельные, кровельное железо получали из трехлитровых консервных бочек путем их расплавления. Материалы для штукатурки и побелки местного производства. Известковый камень извлекали у подножия сопок. Рабочая сила, в порядке добровольного и обязатель-

 

ного участия, всегда здесь находилась. Такие строительства, местным хозяйством производились путем объявления субботников, как их на Колыме называли "ударников". Загоняли на такую работу освобожденных по болезни с работы заключенных, конторщиков, санитаров, фельдшеров больницы и другой обслуги. Как правило, зэки на тяжелой работе, этому завидовали. Итак, я уже несколько дней в больнице, но дела на поправку не идут, ибо необходимого физио-больниологического лечения здесь нет. Диагноз: функциональное нарушение нервной системы с резким дистрофическим выражением. Руководство нашего управления Чумак и начальник Горно-Промышленного Управления Жи-ленько Иван Макарович ходатайствуют, по моей просьбе, направить меня для лечения на материк. Этого требуют и врачи. Как быть у меня в паспорте клеймо - режимное ограничение в передвижении. Райотдел МТБ возражает. Дело осложняется. Вмешивается в мою судьбу и новый начальник Политотдела. Управления (инженер полковник - фамилию забыл), жена которого работает главврачом больницы, хочет посодействовать.

Вся надежда на изменившуюся в стране ситуацию в нашу пользу политзеков. Мне по "секрету" сообщают, что управление написало ходатайство за меня и в Магадан в Дальстрой. Я очень нервничаю и переживаю, видимо это влияет и на ход моего безуспешного лечения.

В один из майских дней жена придя утром в больницу сообщает, что была у начальника политотдела управления и ей сообщили, что райотдел МТБ разрешил выезд и при этом даже меняют паспорт, снимая этот несчастный пункт о паспортном

 

режиме. Теперь возникает другой, не менее серьезный вопрос, как быть с сопровождающим медперсоналом. Речь идет об украинском парне Феде, он всегда рядом со мной в больнице и просит взять его с собой на материк. Мы тоже за него хлопочем. Райотдел МТБ категорически отклоняет его выезд, ведь он "изменник Родины". Что делать? Через несколько дней Федя идет к начальнику Райотдела Иван Ивановичу и возвращается радостно -разрешили выезд.

Наконец, нам всем троим, мне, жене и Феде выписаны пропуска на выезд. В те годы для выезда на материк или из материка требовали пропуск как в погранзону, речь идет не только на крайний берег Чукотки, где пролегает действительно граница, но и в Магадан или в другой уголок Колымы. По существующим правилам Дальстроя, мне за 2,5 года работы положено 7 месяцев отпуска из них 2 месяца на дорогу, дополнительно мне выписаны больничные листы из-за болезни. Мне в тот период запомнился и такой жест начальника Омсукчанского Горнопромышленного Управления Ивана Макаровича Жилень-кова, инженера полковника выходца из Донбасса. Он из начальников поселка, единственный имел легковую автомашину "Победа". Вот прибыла его автомашина в больницу и нас втроем отвезла в аэропорт Омсукчана. Даже билеты нам на самолет ИЛ-2 приобрели друзья. Кто и какие товарищи, мы так и не узнали. "Кто жил добром для людей, тот поживет для всех времен", как-то сказал мне старый колымчанин. Жена хотела расплатиться за билеты с работниками аэропорта, те сказали, что за нас троих оплачено. Меня уложили, настелив тюфяк с подушкой на носу самолета, рядом поместился

 

фельдшер Федя со своей сумкой. Кислородную подушку оставили в аэропорту, опасаясь взрыва. Провожать нас пришли много друзей и знакомых по поселку, меня это морально поддерживало. В этих краях, взаимная поддержка людей друг друга, взаимопомощь спасала многих от бед и недуг. Один даже колымчанин, из нашего брата, хорошо сказал "своя жизнь — жизнь людей". Не успели приземлиться в Магаданском аэропорту , как к самолету подъехала карета скорой помощи, оказывается из борта самолета уже сообщили о больном Багирове. Поднявшись на борт самолета врач разузнав через фельдшера мое состояние, сразу направил меня прямо в поликлинику №2 Дальстроя. Встретились вновь с главврачом поликлиники - нашей землячкой из Баку. Впервые я здесь видел аппарат электрокардиограммы, которым проверили состояние сердца. Остановились мы у старого знакомого по Омсукчану Кутузова который жил на улице Горького, рядом с поликлиникой.

Через неделю врачи разрешили мне вылет из Магадана, разумеется все эти дни я находился под их опекой. На карете скорой помощи мы добрались до аэропорта Магадан и меня вновь уложили на спину, в носовом отсеке самолета ИЛ-2, возле багажей. В пути несмотря на старания фельдшера Феди, мне стало плохо.

Начальник Дальстроя, инженер полковник Чугуев, летевший тем же самолетом в Москву, видя мое тяжелое состояние велел лететь самолету прямо в Хабаровск, минуя посадку в Николаевск на Амуре. Тем самым, сэкономлено было время 2 часа пути полета. В Хабаровске мы разместились в гостинице Дальстроя на Волочаевской улице, где опять я попал

 

на попечение врачей. На следующий день в мягком вагоне Хабаровск-Москва мы уже были в пути. Дорога Хабаровск-Москва оказалась для меня тяжелой. По всему пути кроме усилий фельдшера Феди, я прибегал периодически к помощи врачей. По всему пути, телеграфно вызывали врачей и на больших станциях, они заходили ко мне в вагон, оказывали медпомощь.

Напряженная обстановка царила в вагонах поезда, особенно на железнодорожных станциях. По амнистии 1953 года из лагерей Дальнего Востока было выпущено немало уголовников, среди них немало за бандитизм. В пути они бесчинствовали, совершали грабежи, доходило до убийств. Дело зачастую доходило до того, что при приближении поездов, ларьки и пристанционные магазины наглухо закрывались. Иногда нарушались железнодорожные операции по высадке и приему пассажиров и почты. После Иркутска положение несколько улучшилось, по вагонам начали патрулировать наряды милиции, очевидно бесчинство этих татуированных бандитов дошло до властей.

Узнав о моем тяжелом состоянии, к нам в купе вошел директор вагон ресторана, добрый грузин, который всю дорогу, более 10 суток, обеспечивал нас необходимым питанием, вплоть до фруктов и свежих овощей. После переезда Ворошиловск-Уссурийск к нам заходит директор вагона-ресторана с одним худощавым парнем в военной форме с погонами майора медицинской службы. Знакомимся. Представляется, называет себя Тофиком Султановым, родом из Нахичевани. Азербайджанец военврач, в этих краях проходит военную службу и выезжал на отдых в Сочи. Он интересуется историей моей болезни и в

 

течении 10 суток всей пути несколько раз посещал меня, оказывая помощь советом врача и морально поддерживая. Недавно я узнал, что он после демобилизации с военной службы долго был Министром здравоохранения Нахичеванского АССР, далее зам. начальником 4-го Управления Минздрава Азербайджана.

Поздней ночью конца весны 1953 года мы прибыли в Москву. На Ярославском вокзале встретили меня мои сыновья, оба обучающиеся в Москве. Старший Мирза аспирант Энергетического института Академии наук СССР, другой Фикрет студент историко-архивного института. К вагону прибыл медперсонал с носилкой и меня вновь на карете скорой помощи везут в больницу. Уложили меня в центральную клиническую больницу МВД СССР, на Петровке - 26, поскольку Дальстрой находился в этой системе. Установили диагноз инфаркт миокарда и на носилках подняли в палату терапевтического отделения. Главврач поставил условия, как подлечусь, мне не задерживаться в Москве. В палате на 5 этаже больницы нас было трое. Соседями по палате оказались Алексей Васильевич, генерал лейтенант в отставке, долго проработавший начальником погранокруга. Он недавно перенес инфаркт, но был уже ходячим больным и Алексей Иванович полковник госбезопасности, работающий начальником МВД Удмуртии (фамилию обоих позабыл). Алексей Васильевич жил в Москве и вечерами к нему приходила часто наведывать жена. По иронии судьбы я попал в круг начальников, которые у меня отняли свободу и подвергали более 15 лет издевательствам и унижениям в тюрьмах и в лагерях. Я был удручен и не рад, что попал в

 

больницу высокопоставленных людей МВД хотя здесь условия лечения прекрасные, питание особое, комфорт т.е. все блага, как в кремлевской больнице. Мне еще не поменяли, при выезде из Колымы, паспорт и у меня графа 38 режима. Ведь этот злополучный гриф 38 выдавали при освобождении "опасным заключенным", чтобы они как "прокаженные" не смели подходить к городам и даже к железным дорогам. Я попал в Москву, в самый центр и лечился недалеко от Лубянки.

Я нервничал что меня "разоблачат и отсюда же вывезут в тюремную больницу, хотя чувствовал что "оттепель" приближается. К моему счастью, видимо абсолютно не сомневаясь, что в такие места могут попасть только большие и надежные работники органов НКВД, паспорта не потребовали, ограничились удостоверением Дальстроя МВД СССР. У меня хорошее отпускное удостоверение, по всей тогдашней форме, с фотокарточкой и гербовой печатью МВД СССР. Места работы "№"-ское Управление, должность начальник отдела Управления. Что к чему, даже лагерный пункт не указывался, ибо все названия службы в те годы и цифровые данные производства Колымы строго засекречивались. Мне просто здорово повезло. Товарищи по палате принимая меня по занимаемой должности, называли просто "полковник Багиров", хотя я всячески старался избегать лишних разговоров и давал знать, что я сугубо инженерно-технический работник Дальстроя. Я об этом, на следующий день, строго предупредил и жену, сына, посетивших меня в больнице. Просил и в Баку ничего не сообщать, даже матери о моем прибытии и лечении в Москве.

 

Однажды в 1951 году, как было сказано раньше, я уже обжегся на поверхностной "конспирации" и вынужден был срочно прервать лечение на Кавказе и внезапно уехать оттуда. Теперь я должен был прошлую ошибку учесть. Выделили мне двух лечащих врачей, терапевта и невропатолога. Началось интенсивное лечение. На консультации, меня показывали известным Московским светилам-медикам. Некоторых я запомнил, профессора Рапопорт, Савицкий, Евдокимов, Черногоров и другие. Лечение было отличное и интенсивное. Жене и сыну дали постоянный пропуск входа в больницу. Наверное, судьба, лечением в такой прекрасной больнице, мне чуточку компенсировало подорванное здоровье в прошедших тюрьмах и в лагерях. В палате имелся городской телефон все удобства для отдыха. Товарищи по палате оказались откровенными, рассказывали много обо всем интересном.

Алексей Ивановичу было лет 40, лежал после инсульта. Видимо он выполнял нелегкие чекистские работы в тылу врага во время войны. К нему приходили навещать руководящие работники госбезопасности и долго вспоминали с ним о минувших днях. Конечно, в течение полутора месяца, которые я провел в центральной больнице МВД мне приходилось тяжело, нервное переживание, что вот-вот меня "разоблачат" бывшего политзэка, потребуют паспорт с отметкой. Это не давало мне покоя. Я не спал, плохо ел, находился в постоянном возбуждении, хотя условия больницы были прекрасные. Жену устроил рядом с больницей, в семье знакомых колымчан по улице Петровка. Но будучи "контриком" с отметкой в паспорте, жить в Москве в центральной клинической больнице МВД

 

СССР, с высокопоставленными чекистами, было не только рискованно, но и страшным ожиданием надвигающей "развязки". Поэтому высококвалифицированное лечение мне не помогало.

Я прошу сына и жену забрать меня отсюда в какую нибудь районную больницу, а им жалко расставаться с такой больницей кремлевского типа.

В июле 1953 года произошли неожиданно большие события. Утром рано, когда пришла дежурная няня нашей палаты, и по своей простоте "ляпнула", что Берию арестовали, как врага народа. Мы все трое больных обалдели, не уронив ни слова. У нас у каждого в палате были радио наушники. В семь утра, об этой новости передали по радио. Все мы услышали, но делаем вид, что не слышали и никаких комментарий. У Алексей Васильевича, генерала-лейтенанта госбезопасности, старого чекиста надо было многому учиться, особенно выдержке. Он спокойно позавтракал, звонит затем домой жене по телефону, просит чтобы сын ему позвонил. Оказывается, сын его офицер служит в Кантемировской танковой дивизии. Жена говорит, что сына три дня нет, и по ее звонку отвечают из части что он в походе. Затем генерал продолжает спокойно, как и прежде свои веселые рассказы и анекдоты для нас, как будто ничего не произошло. Звонит своим друзьям чекистам, просит посетить его, захватить то фрукты, то конфеты в которых он по существу и не нуждается. Очевидно, он хочет от них узнать подробного обстоятельства ареста Берия. Этот день большой сенсации, в больнице проходит как обычно, обход врачей, визиты начальника отделения и главврача. Они ведут себя как и раньше, будто бы ничего не произошло. Молчим безусловно и мы.

 

После обеда генералу приходят высокопоставленные чекисты, по его поручению они выходят на балкон, часами переговаривают. Я и Алексей Иванович лежим на койках без движения и отрывками слушаем их разговоры. Он обращаясь ко мне, смеясь говорит: "Хуже нет, разведчик, когда чекисты путают биллиардные шары". Этот его намек я понял, но молчал стараясь не показать свою осведомленность событием. Наконец, когда заходит в палату Алексей Васильевич, то Алексей Иванович ему в упор говорит: "Ну дорогой, теперь расскажи обстоятельства этого долгожданного события". Тогда генерал рассказывает подробно о том, только, что ему рассказывали пришедшие чекисты. Затем начинается между ними обмен мнениями и прогнозы на будущее. Затрагивается неминуемое касательство к этому событию Меркулова, Гоглидзе, братьев Кабуловых, Сумбатова-Топуридзе, Мир Джафар Багирова и ряда других высокопоставленных чинов НКВД-МТБ, о которых я слышу впервые. Некоторые фамилии мне известны по АзЧК, НКВД Азербайджана. Но по всему чувствую, что Берия этим двум чекистам тоже насолил и они его недолюбливают.

Я конечно, в своем положении продолжаю молчать, тем более головные и сердечные боли меня не покидают. Алексей Васильевич говорит, что вот покойный Сталин теперь знал бы правду о Берии и не наломал бы столько дров, очевидно намекая на сталинские репрессии тридцатых годов. Оказывается, в его доме старых большевиков проживал известный деятель государства, дипломат, нарком иностранных дел Литвинов М.М. Когда он умер старые большевики хотели похоронить его с почестью. Обратился от их имени, Алексей

 

Васильевич к Маленкову, но он велел подождать, пока доложит Сталину. Потом он звонил Алексей Васильевичу, что Сталин не разрешил. Генерал вспомнил и возмущался этим фактом. Полковник Алексей Иванович завершил разговор тем, что наверное, ожидают нас новые события.

Вечером зашли ко мне сын с женой сообщили, что все говорят в Москве, что арестован Берия, один из главарей незаконных репрессий против народа. Оказывается они были на Садово-Кудринской улице, где находится квартира-особняк Берия, огражденный высокими заборами и прежде усиленно охраняемый, даже по углам улицы была сигнализация, запрещали проезд автомашин и дежурили постоянно агенты секретной службы. Теперь охраны дома нет, дом в темноте и машины беспрепятственно ездят. Я велел сыну ни с кем в Москве пока не вести разговоры на эту тему.

На следующий день, когда газеты сообщили эту новость, я начал с товарищами по палате с чекистами, открыто вести разговор на эту тему. На их вопрос, не является ли Мир-Джафар Багиров моим родственником, я ответил отрицательно и рассказал из какого района Азербайджана мы выходцы. В душе я невольно подумал, что этот палач азербайджанского народа, друг Берия непосредственно виновен в тысячах загубленных жизней представителей моего народа и в том числе в моей жизненной трагедии. Я об этом стал говорить, во первых рассеять их сомнение, во вторых не выглядеть аполитичным, в такой обстановке и совсем своим молчанием заподозрить себя, "на воре шапка горит". Конечно, мое пребывание в центральной больнице МВД-МТБ не позволяли мне раскрыться, что я сидел при них,

 

был в заключении, освободился и вообще о своих жизненных коллизиях.

В больничной карте было правдиво сказано, что я являюсь инженерным работником по линии производства, числюсь на руководящей работе в системе Дальстроя МВД СССР. Такие должности пользовались льготами и формально приравнивались офицерскому составу Дальстроя МВД. Возможно такие лица с Дальстроя как я, только без грифа в паспорте были пациентами этой больницы и потому руководство больницы не вникало в подробности о данных пациентах. Это наверное, меня спасало. Затем, прикованным к постели, я практически не общался с больными, кроме своей палаты.

Через пару дней после сказанного выше события, к нам в соседнюю палату определили нового генерала из МВД среднего возраста, плотного телосложения. Тот же вечер, он зашел к нашим чекистам и как своим друзьям рассказывал обстоятельства ареста Берия и сложившуюся в МВД ситуацию. Сам он выглядел очень озабоченным. На вид он здоровый, но жаловался на высокое кровяное давление. Со слов товарищей по палате, он являлся начальником Первого Управления МВД.

В такой тревожной обстановке, при всем старании врачей, я заметных улучшений здоровья не чувствовал. Спал лишь час, полтора в сутки. К моему счастью, при повторной консультации академика Черногорова у меня инфаркт не подтвердился. Известный невропатолог Коновалов, сам оказавшийся в прошлом жертвой сталинских репрессий, диагностировал междуреберную неврологию.

Таким образом, после почти 2-х месячного пребывания в центральной клинической больнице

 

МВД СССР, в августе месяце 1953 года меня отправили в Подмосковье на станцию Отдых, в санаторий "Кратово", МТБ СССР. Здесь были иные условия, не коечные больные в полном смысле, активно отдыхающие. Санаторий находился в сосновом лесу и состоял из нескольких благоустроенных корпусов. Первый главный корпус, где отдыхали высший офицерский состав, генералы, чекисты называли "Дворянское гнездо". Второй корпус в лесу, где размещались, в основном, престарелые чекисты, называли "Песок и глина", а третий корпус где отдыхали молодые, здоровые, чекисты прозвали "Коварство и любовь". Во дворе имелись отдельные помещения для физиотерапии, рентгена, бальнеологического лечения и другое. При главном корпусе находились ресторан, биллиардная, большой кинозал, эстрада, где выступали московские артисты.

Я был всегда в пижаме и не отличался от общей массы отдыхающих. Тем более, после ареста Берии, в суматохе работников органов, мною никто не интересовался. Медицинские документы были здесь также составлены на основании удостоверения Дальстроя МВД СССР и медицинского направления из Магадана, а по занимаемой должности начальника отдела, видимо считалось, что я должен быть в чине полковника.

Так вот и здесь я вел себя архиосторожно, старался избегать встреч с отдыхающимся, гулял часто по сосновому саду в окружении жены и двух сыновей. Правда иногда я приятно удивлялся в глубине души, когда случайно встречный называл меня "Здравствуйте полковник Багиров".

 

Вообще были созданы в санатории райские условия для отдыха элиты репрессивного аппарата. Нас с женой поместили в отдельной комнате, на втором этаже со всеми удобствами. Однако, меня все продолжал преследовать страх, вот-вот меня вновь арестуют.

В этот период в санаторий "Кратово" почти ежедневно приезжали, уволенные в запас, в связи с арестом Берия, руководящий состав краевых и областных управлений МВД.

Произошел со мной курьезный случай. Один полковник МВД лет уже за 50, хотел очень завести со мной дружбу. Для чего не знаю, но я по понятным причинам избегал его. Мой младший сын Фикрет часто навещал меня в санаторий, иногда оставался ночевать в санаторий. Однажды этот седоватый полковник завязывает разговор с Фикретом,

 

разговаривая на житейские темы, и вдруг спрашивает: "где работает твой отец полковник Багиров"?

Сын хотя мною был предупрежден держать язык за зубами, однако по молодости мямлит, ничего определенного не отвечает. Я нахожусь в соседней комнате и слышу разговор. Но вижу, что полковник со свойственным чекистам особым подходом, любопытствует активно обо мне. Сын опять ничего не говорит, и на этом прерывается их разговор. Так пока все идет благополучно, с отдыхом.

Утром следующего дня, мы с женой после завтрака сидим на веранде корпуса и беседуем. Подходит, вновь этот полковник вежливо кланется и интересуется здоровьем "полковника" Багирова. Отвечаю также ему вежливо, но еле сдерживаю внутреннее волнение.

Я решил раз и на всегда этого полковника чекиста отучить от его излишнего любопытства в отношении меня.

Начинаю от обороны и перехожу в наступление. Вот примерно наш диалог с ним:

Я - Уважаемый полковник! Вы давно в органах?

Он - Да, порядочно.

Я - Кто дал Вам право проявлять неоправданно, излишнее любопытство в беседах с детьми, которым не позволено узнать, где работают их отцы? Что Вы оболдели или потеряли рассудок. Где Ваше чувство ответственности и мера чекистского долга, наконец партийная бдительность. Для сына я просто пожарник, а для Вас, человек, о котором Вы должны не знать, не видеть и не слышать ничего. Вы что, не знаете обстановку? Давайте ограничимся на этом, пока Лубянка не знает о вашем поведении.

 

Он - Очень прошу извинить меня, полковник Багиров. Я признаю свою ошибку. Дело в том, что этот мерзавец (намекает на Берию) обнаглел, после смерти "хозяина" дешифровал всех наших работников за кордоном, вызывал, отзывал и т.д. Многие ребята очень пострадали от этого вражеского дела, кто-то чудом спасся, некоторые потеряли здоровье. Вы видимо были или слышали разговоры о специальном совещании у нас по этому поводу. Я полагал, что и Вы пострадали, поэтому хотел от души, чем то Вам помочь, посодействовать. Ведь я москвич, у меня здесь семья и квартира. Но по всему вижу. Вы ведь не москвич.

Я поблагодарил его в заключение и сказал, что есть вещи, о котором познают позже. Так мирно мы с ним расстались. Буквально на следующий день этот седой полковник исчез из санатория. Больше я его не видел, но тревога у меня не поубавилась; так как я по правилам этой игры знал, что он должен рапортовать выше по службе.

В целом, неплохо подлечившись, в начале сентября мы уехали из "Кратово" в Крым, в санаторий "Чайка". Что делать? Самолетом врачи не разрешают, поездом без сопровождения мердперсонала рискованно. Выход предложил директор санатория "Кратово" полковник Комаров, пожилой доктор оказался заботливым человеком. Поедете комфортабельным дизель-электроходом "Грузия". По речному пути "Волга-Дон". В пути на судах есть медперсонал и даже каюты для больных. Речной и морской воздух будет Вам полезным для здоровья, рекомендовал директор санатория. Как с билетами? Ведь в такой летний сезон найти билеты по Волге нелегко. Да, трудно, подтвердил доктор, но примем

 

меры. Ведь я знал, по своему "опыту", что это ведомство являющиеся "государством в государстве" без труда решить билетную проблему.

К вечеру следующего дня принесли мне билеты, да еще какие билеты, на каюту люкс. Каюта люкс состояла из 2 комнат, с ванной, обслуживали прямо с подачей еды в каюту. На новой автомашине "Победа", самого директора санатория меня подвезли к речному вокзалу "Химки" к теплоходу "Грузия". Очевидно такие метаморфозы в жизни бывают. В мою каюту поместился и мой старший сын Мирза, решив провожать меня до первой остановки. Однако, при посадке стало мне плохо, поэтому сын сутки с лишним со мной проехал и сошел на берег лишь на остановке "Яуза", где имеется известный часовой завод. В пути меня несколько раз выводили на открытую площадку рядом с капитанским мостиком, подышать свежим летним воздухом. Пейзаж реки, пребывание на воздухе, тихая обстановка, и самое главное жизнь без тревоги, в течение одиннадцати дней поездки сделали свое дело. Я почувствовал себя значительно лучше. Было лето в разгаре, сезон фруктов, овощей. Мы часто на больших остановках дизель электрохода выходили в приволжские города, посещали их достопримечательности, наведывали рынки и магазины. Словом окунулись, в людскую жизнь, длительное время оторванную от нас Колымой. По дороге на пароходе мы подружились с семьей Копейкина Николая, зам.  начальника политотдела Министерства водного транспорта. Он с миловидной женой Ольгой, как отпускники путешествовали по Волга-Дону с расчетом 24 дня, и этим же судном возвращались с Ростова обратно в Москву. Нам же предстояло путь свой продолжить уже

 

железной дорогой через Ростов, Харьков и Лозовую, до Симферополя. Всю дорогу семья Копейкиных с нами была вместе, они главным образом помогали вывезти меня на остановках в приволжские города.

В Ростове на Дону мы с ними тепло распрощались. В Ростове и в Харькове, где остановились при переездах, мне пришлось опять прибегнуть к помощи врачей. По пути, железнодорожные отделы МВД (хотя, по паспорту с отметкой "ограничение режима", я был для них противоположным субъектом) с моим удостоверением Дальстроя, вне очереди приобретали мне билеты и через вокзальные медслужбы оказывали мне помощь.

В середине сентября месяца 1953 года, мы прибыли на отдых в Крым, в Алупку, в санатории "Чайка". Нас поместили на втором этаже отдельного коттеджа, где на первом жили, отдыхающие немцы из ГДР. В Алупке, в санаторий я видел несколько товарищей из Магадана. В основном это были офицеры Дальстроя МВД. Многие из них, особенно приехавшие на Колыму после демобилизации с Армии, пристрастились к спиртному. Так как на Колыме, работников органов, ориентировали быть предельно бдительными, ведь окружение было в основном из зэков, и спиртное добывалось не так легко, часто выходя из зоны, на отдых куда-нибудь, многие чекисты безудержно пьянствовали.

Вот с таким печальным случаем, происшедшим с пьяным офицером из Дальстроя я и столкнулся в санатории в Алупке. Он как-то заметил, что отдыхающий немец фотографирует море и приближающийся туристский теплоход. Он ринулся на отдыхающего немца, позже как выяснилось, оказавшимся инженером коммунистом, грубо

 

отобрал фотоаппарат, обвинив его в шпионаже. Прикрепленный к немцу переводчик из ВЦСПС также оказался пьяным и не мог рассеять "подозрение" офицера. Дело было к вечеру и в санатории медперсонал разъехался, и мы, живущие этажом выше, оказались по существу рядом и единственными очевидцами возникающего здесь грубого инцидента. Я с женой позвали дежурного врача и двух отдыхавших из главного корпуса санатория, чтобы угомонить офицера и объяснить его неправоту. Офицер начал хамить и всем угрожать. Тогда я иду в комнату дежурной медсестры и по телефону звоню в горком партии и рассказываю эту историю. Бедные гости из ГДР, их было б человек, стоят возле коттеджа, дрожат за свою жизнь. Прошел час, появляется один из секретарей горкома с двумя представителями МВД и с тремя милиционерами, причем видать из московской милиции. Как рассказывали мне потом, в этот период рядом в Кориезе на даче ЦК отдыхал Член Политбюро, и охрана дороги и других объектов осуществлялась Московской милицией.

Прибывшие товарищи, убедившись в недозволенных и сверхбдительных действиях дальстроевского офицера, забрали его с собой. Больше он в санатории не появлялся. На следующий день пришли за его чемоданом.

Но офицера думаю несправедливо обвинять. Ведь он был сыном своего времени и вдобавок прошел колымскую школу, где подозрительность и доносы были характерны для лагерного начальства. Возможно офицера выдворили обратно на Колыму. Перед отдыхающим из ГДР извинились, вернули им фотоаппарат. Исчез также переводчик из ВЦСПС на его место прибыл другой человек. Меня, прибывшие

 

товарищи, просили дружить, с отдыхающими немцами, хотя я немецкого языка не знал.

В ожидании неминуемых перемен, мне хочется сказать, что никто не выходил из архипелага сталинских лагерей и тюрем таким, каким он туда входил. Здесь он не только подрывал здоровье, калечил жизнь, разбив семью, терял лучшие годы жизни. Лагерная жизнь меняла представление о жизни, о людях, о социальной человеческой справедливости. При всем этом, надо было выжить и довести, страшную правду лагерной жизни на Колыме до всех людей, грядущих поколений.